Якобинец

– Хочешь правды, Индеец, не боишься её? Я о многом думал… я конечно необразован в отличие от тебя… но я тоже учусь… нас учит наше время…

Обсуждали у кордельеров зимой твой доклад в Клубе, когда ты осудил Карье. Жёстко так прошелся.

Сукин ты сын, Норбер, сукин сын, не нравится тебе Карье, нашелся великий гуманист нах…, а сам… за четыре месяца до этого, в Майенне… разве там не гремели выстрелы, там не стучал нож гильотины? А когда после твоего отзыва в Париж Майенн только вздохнул с облегчением, туда нагрянули «адские колонны» Вестерманна и Тюрро…после них, конечно, ты вспоминался майеннцам, как «ангел-покровитель»…

Содержание ваших докладов так незначительно отличается…те же описания зверств шуанов над местными республиканцами, те же ссылки на чрезвычайные обстоятельства. Или вся разница в том, что Карье был близок к Эберу, которого вы уже тогда задумали свалить, в то время как ты…вхож в дом Дюплэ на улице Сент-Онорэ?

Хочешь меня арестовать? Я – Жак Арман, санкюлот, сторонник умерщвленных вами Эбера и Шометта, «левый ультра-радикал», как вы нас называете или по-новому «недобиток» и «охвостье Эбера». Что же ты молчишь, тень Робеспьера, мать вашу?! Почему ты молчишь?!

Куаньяр молчал. Ему впервые стало страшно оттого, что в грубой страстной речи Армана услышал определенную долю правды. Мы стали сильны только в союзе с санкюлотами, без народа нам скоро конец! И даже в чем-то заслуженный?! Что же будет дальше? Никто не знает…Конец Революции?! Нет…нет…

Нервно встряхнул головой, словно защищаясь от недопустимых мыслей и новых неуместных эмоций. Наконец усилием воли взял себя в руки. Ну его к черту, Арман сам слишком многого не знает про своего любимца Эбера.

И как же удачно, гад, ткнул в нос миссию в Майенн… впервые Норбер не нашел, что ответить…

Разумеется, он всегда считал, что действовал строго в рамках революционной целесообразности, в отличие от неадекватного самодурства Карье, старался избегать всякой лишней жестокости и спасти от гильотины невинно заподозренных, но как же всё это относительно…

Но неужели в чьих-то глазах он ничем не отличается от Карье или Колло?! Или от карателей генерала Тюрро?!

Ну их к черту, сентиментальных слюнтяев и провокаторов. А Жако… просто затаил зло за судьбу Эбера и Шометта.

Куаньяр решил прощаться, он медленно встал из за столика и тяжело опустил руку на плечо Армана.

Санкюлот понял его по-своему, губы иронически дернулись:

– Именем Республики… и всё такое? Да, братишка? Понимаю… Идейная правота дороже всех чувств и всякой дружбы? Неужели так вдохновляет пример Робеспьера и Демулена?

– Иди ты знаешь куда, поклонник папаши Дюшена!, – огрызнулся Норбер и убрал руку с его плеча, – только перестань так орать, тебя могут услышать другие....Я ухожу, но если какая крайность, сообщи мне через Жюсома… вот, – он бросил на стол клочок бумаги, – это его новый адрес. Впрочем, Пьер сам бывший кордельер, ты и так, думаю, знаешь его адрес.

Жак Арман вызывающе расхохотался и вытер красным колпаком влажный лоб:

– Аттракцион неслыханного гуманизма, приятель! Тронут до глубины души! Это чудо! Среди правоверных и «неподкупных» у меня старого грешника всё же есть друг!

Норбер проигнорировал эту насмешку, и, не оборачиваясь, ушел.

Арман задумчиво сузив глаза, мрачно смотрел ему вслед:

– Хороший парень и добрый патриот…каким всегда и был… и чем его привлек Робеспьер? Ну что ж, если мы сумеем объединиться и возьмем верх, это зачтется в его пользу… ни за что не дам его уничтожить …

Приглашение в дом Мориса Дюплэ

Куаньяр бесцельно блуждал по набережной Сены уже более часа, пытаясь привести в порядок мысли и чувства.

Болью отозвалась память на эту неожиданную встречу с прошлым.

Тяжелый осадок оставила короткая встреча с Арманом, тем удивительнее, что даже хищная жестокость и крайний радикализм Жака не вызывали у Норбера отвращения к нему, скорее досаду и сожаление, и только мысли о Луизе де Масийяк смогли изменить настроение к лучшему.

Пять лет назад было это, в столь памятном, но теперь уже далеком 1789-ом году.

Видным представителем дворянства Санлиса был граф Оливье Этьен Луи де Бресси. Тогда ему было лет 45 с небольшим, жена умерла, он больше не женился, жил уединенно, вдали от Двора с двумя детьми 11-летним сыном Анри-Кристофом и 12-летней дочерью Жюли Габриэль.

В семье графа де Бресси жила также его рано осиротевшая племянница Луиза Мари Флоранс де Масийяк, очаровательная молодая девушка 19 лет с добрыми чуть грустными глазами.

В отличие от многих других аристократов Санлиса граф де Бресси был весьма «умеренным» , то есть конституционным роялистом, гуманные идеи Века Просвещения оставили свой след в этой феодальной душе. Его трудно было обвинить в кастовом высокомерии, в брезгливом отвращении к «низшему классу», чертам печально характерным для его сословия.

Поэтому, когда в 1789-1792 годах санкюлоты спалили немало дворянских особняков и замков, поместье графа де Бресси уцелело. Норбер не знал, что имение особенно ненавистного бедноте маркиза де Белланже спалили тотчас по его отъезду в Париж, обозленный и напуганный старик Белланже после тех событий подался в эмиграцию. С его сыном Норбер встретился 10 августа 1792-го в Тюильри «по разные стороны баррикад»…

И всё же, несмотря на сдержанный и гуманный нрав, «либерализм» господина де Бресси дальше некоторого ограничения королевской власти конституцией не шёл, а потому, развитие революции по нарастающей отталкивало и отвращало его с каждым годом все сильнее.

И разве кому в это время могло прийти в голову, что непримиримый к роялизму и дворянству председатель местных якобинцев Куаньяр тайно и безнадежно любит его племянницу…

Как влиятельный человек, де Бресси мог бы легко уничтожить «опасного агитатора и бунтовщика», к чему его склоняло местное светское общество, но он ограничивался умеренными административными мерами воздействия увещеваниями, впрочем, совершенно бесполезными.

Противостояние взглядов между ними было полным, но, как ни странно, личной ненависти при этом не возникло…

Мысли Куаньяра прервал приветливый молодой голос, окликнувший его:

– Добрый вечер, Норбер! Не слышит… Весь в своих мыслях.. Но не забудь, сегодня четверг, мы ждем тебя часам к восьми. Будут все наши, мы с Максимом, Сен-Жюст, Леба, Буонарроти, Дартэ…

Куаньяр поднял глаза. Перед ним стоял изящно одетый молодой человек не старше 30 лет. Светлые напудренные волосы, связанные сзади в хвост, бледное тонкое лицо с высокими скулами, серо-зеленые глаза. Огюстен Робеспьер был очень похож на своего знаменитого брата. С искренним чувством Куаньяр подал ему руку:

– Я буду к восьми, Огюст, это приглашение большая честь для меня!

Улыбаясь, тот кивнул:

– Знаю, ты всегда был большим поклонником Максимильена. Мало кто еще может цитировать его на память и хранит у себя столько его брошюр за последние пять лет. Давай присядем в тени,– Робеспьер-младший жестом показал на ряд скамеек, – мне очень интересно, что сказала тебе мадемуазель де Масийяк?

Норбер сильно побледнел. Огюстен лишь беззаботно улыбнулся:

– Ты удивлен, что я не назвал ее гражданкой Дюпон? Но это очевидно. В Париже она проживала со своими родственниками Жюайезами после ареста ее дяди де Бресси с детьми. Молодых де Бресси отправили временно в Ла-Форс, самого Бресси в Сен-Лазар, почему вышло, что их разделили, я не знаю.

– Огюст, они точно под нашим контролем? Это принципиально важно. Прочитаете на днях мой отчет, всё поймете. Луиза Масийяк четко описала некоего гражданина Кавуа, это же Арман Кавуа, агент Общественной Безопасности. Им срочно нужно перехватить их у нас. Если это произойдет, я буду бессилен спасти ее- Норбер опустил голову на руки.

Однако сообразив, что эта предельная откровенность может произвести скорее неблагоприятное впечатление и иметь последствия, усилием воли взял себя в руки.

Подняв глаза на брата Робеспьера, он с удивлением увидел во взгляде молодого человека теплоту и сочувствие. Помолчав, тот заметил:

– Вечером приходи, а об этом я попробую поговорить с Максимом отдельно. Ничего твердо обещать не могу, но сделаю все возможное.

Несмотря на вечерний час, солнце палило нещадно. Лето обещало быть редкостно жарким, такого Париж не помнил, очень много лет.

Масса интересных фактов касается весны 1794 года. Май 1794 года отмечен двумя чрезвычайными событиями, неудачными и чрезвычайно странными покушениями на Робеспьера.

21 мая мелкий клерк Амираль, конторский писарь, роялист в душе, задумал убить Неподкупного, но осознав сложность задачи, избрал себе более доступную жертву, другого члена революционного правительства Колло-д, Эрбуа, соседа по подъезду, но пистолет дал осечку и фанатик был схвачен.

А дело Рено еще более странное.. вечером 23 мая к дому Дюплэ на улице Сент-Онорэ № 76 пришла девушка по имени Сесиль Рено и сказала, что хочет видеть Робеспьера. Ее не впустили и после весьма нелицеприятных пререканий задержали. В ее легкой корзинке нашли два небольших ножа.

Она не скрывала своей ненависти к Робеспьеру. Кто же она, новая фанатичка, вдохновленная кровавой тенью Шарлотты Кордэ или просто экзальтированная дурочка? Так или иначе, девушка была осуждена и гильотинирована.