Но после ты их всех низвергни в темень ада –
Долизывать Марату зад.
Да будет им земля легка в могильном мраке,
Под сенью гробовой доски:
Глядишь, тогда скорей отроют их собаки –
Растащат трупы на куски!»
Это действительно не столько поэт, сколь контрреволюционный памфлетист. Не человек, а живой сгусток ненависти. И он еще воображает себя гуманистом и миролюбцем, позволяет себе смотреть на них, якобинцев, как на зверей и презренные отбросы…Какой чудовищный контраст со спокойным, полным достоинства видом…
Взгляды Куаньяра и Шенье случайно пересеклись, возмущение и гнев встретились с вызовом и презрением.
– Скоро ему предстоит увлекательная поездка на площадь Революции, с билетом в один конец, негодяй честно заслужил всё, что его ожидает…, – вырвалось сквозь зубы, Норбер нервно скомкал листок и отшвырнул, словно сдохшую нечисть.
– Но это еще не всё. Интересно, хватит ли у тебя духу дочитать до конца.
– Ну что еще?, – хмуро буркнул сквозь зубы Норбер, но листок все-таки взял.
«На двадцати судах с едва прикрытым днищем –
Чтоб выбить посреди реки –
Тех пленников везли в цепях, в последнем сраме…
И всех Луара приняла –
Проконсулу Карье под винными парами
По нраву скорые дела.
Вот этих слизняков, приказчиков разбоя
Фукье, Дюма, как на подбор –
Где, что палач, что вор, равны между собою,
Судья, присяжный, прокурор.
У, как я их хлестал, багровых от разгула
Когда вином воспалены
И похотью томясь, они сидят оснуло
Лоснятся, хвастают, пьяны
Сегодняшней резней и завтрашним разором –
Перечисленьем подлых дел!
И радуются им, и песни тянут хором!
А для утехи потных тел –
Лишь руку протянул, лишь губы захотели-
Красотки вмиг разгонят хмель.
Поверженных забыв, они из их постели
К убийцам прыгают в постель.
Продажный этот пол слепит приманка славы.
Он – победителю вприклад.
Все, кто б ни победил, у женщин вечно правы
На шее палачей висят.
В ответ на поцелуй, губами ищут губы
Сегодня наглая рука
Уже не встретит здесь ей недоступных юбок
Стальной булавки у соска.
Раскаяние – ад, где ищут искупленья
Но тут не каются, а пьют.
Ночами крепко спят, не зная сожаленья
И снова кровь наутро льют.
Неужто же воспеть кому-нибудь под силу
То, чем бахвалится бандит?
Они смердят, скоты: копьё, что их пронзило
Само, тлетворное, смердит.»
Клерваль явно ждал гневной вспышки Куаньяра. Но Норбер только хмуро молчал. А в чем-то этот чертов роялист и прав, у него не возникло особого желания защищать нантского утопителя Карье, с перечисления «подвигов» которого начинается стихотворение. Но в сердце гвоздем засел упрек Армана и Норбер болезненно поморщился.