Имя прошепчет ветер

Отговаривал он меня, отговаривал, да так и не смог убедить не ездить-то. Чувствовала я себя совсем неплохо. Иногда только голова немного кружилась и слабость еще была. Нахлынет внезапно, аж ноги подогнутся. Того и гляди упаду. Да шрамы мои от ран иной раз болели. Я все лицо свое щупала, боялась смотреть-то на себя. В зеркале, которое Яким добыл, видно было не очень хорошо, больно маленькое оно оказалось и мутное какое-то. Но ничего, собралась в путь, перекрестилась и поехали. Яким вздыхал всю дорогу.

– Расскажи мне, не сильно ли меня волки-то изуродовали, а то как такой своим покажусь.

– Зажило все, слава Богу. На лбу только, да на щеке небольшие шрамы остались, да и то не больно заметные, а в уголке глаза след от когтя волчьего, ты видела небось, спасибо, сам глаз цел остался.

– Так это от него глаз мой будто кривоват немного сделался? В зеркале-то твоем не больно видно, какой я теперь стала. Ну да ладно. Теперь, как есть.

Подвез он меня к дому нашему прямо, да и говорит, посиди, мол, здесь, сейчас я. Такая тревога в моей душе поднялась, унять никак не могу. Долго его не было. Как вдруг калитка распахнулась, и выбегает Арсений. Я только и смогла, что привстать. Подбежал он ко мне. «Пелагея!» – кричит, а сам белый весь. Я руки к нему протягиваю, а он только лицо закрыл и головой мотает.

– Да что случилось-то тут у вас?! —воскликнула я.

– Так ведь похоронили мы тебя, скоро полгода уж как….

– Как похоронили?! Почему?

– Не возвернулись вы с ярмарки, только лошадь с покореженной телегой пришла. Поехали мы на поиски. Весь лес исходили, в разных концах его были. Кричали, звали, весь голос себе сорвали. Только шапку Ипатову нашли да клочья зипуна, и шубы твоей куски. Поняли мы, что за беда тут случилась. Не хотел я верить в это. Не мог! Кажный день ездил туда, все искал, искал, звал, думал, вдруг лежишь где-нибудь, схоронилась. Никак не мог я перестать ездить и искать. Так и казалось мне, что вдруг пропустил где. Только все напрасно. И снег, как нарочно, все валил и валил. И метель мела, как будто заколдованная. Мыкались мы, мыкались, а дети-то ведь малые, Аришеньке только полгодочка и было…

Мне так жалко его стало, так жалко. Смотрю на него – волосы с сединой, на глазах слезы, взгляд какой-то потухший, затравленный почему-то.

– Отыскалась я, помяли меня шибко волки-то, повредили мне все, лицо вон изуродовали звери. Вот спаситель мой, выходил он меня. Без памяти я была, ходить да сидеть заново училась. Да и себя не помнила – кто я да откуда. Только что же мы здесь-то?! Пойдем домой, Арсеньюшка. Так я по деткам нашим истосковалась! Увидеть их хочу скорее.

Только зарыдал мой Арсеньюшка в голос, руками рот лишь прикрыл и не отвернулся даже.

– Господи, да как же это?! Счастье ведь это, что ты объявилась живая, что нашелся добрый человек, который тебя нашел и выходил. Но только и беда это одновременно. И что делать-то теперь, не знаю я.

– Не понимаю я, объясни мне, пожалуйста, что такое, почему я домой не могу пойти к деткам, почему не пускаешь меня? И радости в тебе я не вижу оттого, что здесь я, с тобой. О несчастье каком-то говоришь, о беде. Непонятно мне…

– Прости ты меня Христа ради! – рухнул на колени Арсений.– Мы же считали, что погибли вы с Ипатом. Лютой, жуткой смертию погибли! Даже от старших детей не смогли это скрыть, потому как страшно горевал я, не мог в себе держать несчастье такое. Прости ты меня!

– Да за что простить-то?! Никак я в толк не возьму!

– Виноват я! Полгода уж почти прошло, совсем невмоготу без хозяйки стало. С детьми управляться некому было. Аришка-то совсем маленькая была еще. Да и Никитушка. Серафима, подруга твоя мне все помочь пыталась. Сначала я никого и ничего не замечал. Она приходить стала то печь истопить, то еду наготовить, то детей обиходить. Илюшке с Дашуткой трудно было управляться – дети ведь еще совсем. Ну, а потом понял я, что детям мать нужна, а в дом хозяйка, как ни крути. Ну а уж, когда отслужили по тебе, да земле предали, так уж она и осталась насовсем. Никак и не думал никто, что ты вернуться можешь… живой вдруг окажешься. Прости ты уж меня… Любил ведь я тебя! И жили мы хорошо, душа – в душу. И за детей спасибо тебе. Только как им скажешь-то? Что ты объявилась… младшие – те и вовсе тебя не помнят, Симу за мать считают. Вернее Никитушка-то знал, что тебя нет уж боле. Очень он сильно хворал тогда. В горячке лежал. Думали, не выходим мальца-то нашего. А как в себя-то вошел он, так и стал Серафиму матерью величать.

Сердце мое ухнуло вниз и застряло где-то в животе страшной болью. Согнулась я пополам, да так в телегу и упала ничком. Арсений кинулся было ко мне, только Яким встал у него на пути, потом молча сел на козлы, стегнул коня плеткой, и тот помчался прочь.

***

И опять я, как в бреду металась. Сначала не знала, как пережить эту весть, такую для меня страшную. Все, думаю, нет мне жизни на этом свете. Зачем она мне?! Как мне жить-то теперь?! Все, что было у меня, потеряла и никому моя жизнь теперь не нужна.

Дождалась, пока Яким уедет пищу добывать. Ему тоже в тягость быть не хотелось. Взяла веревку, пошла в сарай. Куда тут, думаю, ее приладить, чтоб ловчее было. А то вдруг еще получится порешить себя только наполовину, стыда не оберешься, да еще и калекой останешься. Смотрю, лестница у двери стоит, а почти прямо над ней крюк в стену бревенчатую вбит, на котором кнуты всякие висят или еще что… Вот, думаю, то, что надобно мне. Подошла я к лестнице этой, прислонилась лбом к ее шершавым ступенькам, а в груди боль такая, что и словами не передать. Дышать прямо не могу от ней. Подняла я голову, чтобы слезам своим горьким пролиться не дать, а в щелочку свет солнечный пробивается. И так страшно мне стало. Так страшно! Что сейчас вот через несколько минут все для меня закончится, и света этого я больше уж не увижу. И обо мне все забудут вскоре, будто и не было меня вовсе. И деточки мои родимые – и те не вспомнят, какая мамка у них была и как любила их да лелеяла… Заплутало, видно, мое счастье где-то, заблудилось. Господи, думаю, да за что ж такое наказание мне?! Да почему жизнь моя вся порушенной оказалась?! Чем же я прогневала тебя, Господи?! За что ж ты так не любишь-то меня? Даешь надежду и вновь отбираешь?! Нет, думаю, не будет мне ответа, да и нельзя себя жалобить более. Полезла я по этим ступенькам, веревку кое-как приладила, петельку соорудила, голову в нее сунула, дай, думаю, деток своих еще разочек напоследок вспомню, как рожала их, как маленькими они были. И вдруг дверь кто-то попытался открыть. А лестница-то мешает. Яким это оказался, вернулся за чем-то, как будто почувствовал чего. Дверь-то с силой открыл, лестница сдвинулась, ну, я в своей петле-то и повисла. В глазах у меня потемнело, только хрип свой услышала, и успела благодарность вознести Богу да Якиму за помощь его невольную – самой-то трудно решиться было. И все исчезло.

Так что Яким опять спасителем моим стал. Как в себя я пришла, он сидит рядом, руку мою держит, голову опустил низко-низко.

Пошевелилась я, глаза открыла, вижу, у него губы трясутся, руки дрожат, в глазах слезы да жалость с мольбой напополам.

– Что же ты наделала, Полюшка, что с собой сотворить задумала! Понимаю я тебя, тяжело пережить такое. Сказывал тебе ведь, как своих потерял, тоже руки на себя наложить хотел… Только что ж ты хочешь и меня покоя до конца жизни лишить? Как я жить-то буду, зная, что уберечь тебя не смог?! Ведь как к Кресту я к тебе теперь приколочен!

Господь не посылает непосильного. Перетерпи. Знать судьба у тебя такая. Смирись! Ведь даже коль отчаяние наступает горькое, даже коль разум говорит тебе, что это единственное, что остается, стоит все ж прислушаться к своему сердцу. Что оно-то тебе говорит?.. Не надо так сгоряча!

Я глаза закрыла и лежала, как каменная. Да и сказать-то ничего не могла – горло мне сильно веревка сдавила, только шептать и могла теперь. Прав был Яким. Кругом прав. И от этого было еще горше.

Не знаю, сколько времени прошло. Мучилась я страшно. Ночей не спала, все из стороны в сторону металась, есть ничего не могла, все только думала, думала и не знала, как жить теперь дальше. Роптала я на судьбу свою, ох, как роптала…

Тогда Яким и сказал:

– Вижу, страдаешь ты сильно. Не могу я больше смотреть на твои метания и муки. Не жизнь это. Собирайся, отвезу тебя. Объявишься родным. Среди своих все лучше. Быстрее оттаешь. Но знай, ко мне, коли захочешь, всегда можешь вернуться. Кем хочешь здесь будь. Любую приму. Один ведь я, как перст, на свете живу. И ты мне не чужая стала. Прирос я к тебе. Всей кожей прирос. Однако ж, собирайся, Полюшка, поедем.

А собирать-то мне и нечего было. Оделась я, да и пошла за ним. Только сердце билось сильно-сильно. Как-то дома меня встретят? Может, и там уж думать обо мне забыли. Схоронили – и нету меня.

Яким привез меня к родительскому дому, но идти не велел – мало ли, испугаются еще чего. Сам пошел, подготовить как-то родню к такой новости. Вдруг вижу – ворота распахнулись, матушка, сестры выбежали, кто дома в ту пору был. Кинулись к повозке, плачут, кричат, поверить не могут.

– Да, как же это, Пелагеюшка?! Времени-то сколько прошло! Мы уж все глаза выплакали, думать не думали на этом свете тебя опять увидеть. Чудо-то какое, Господи! На все Твоя воля! Митенька (это племянник мой средний), ступай-ка на мельницу. Да осторожненько так скажи деду, чтоб домой ехал вскорости, новости, мол, тут хорошие. Да про Полюшку-то не говори ничего. И что видел ее, не сказывай. Да смотри, не сказывай! А то ведь не ровен час, сковырнешься от новости-то такой неожиданной.

И Якима не отпустили. Велели в избу идти, да рассказать все подробно. Не знали, куда и усадить-то моего спасителя. А я зашла в светлицу нашу, на лавку упала и уж тут, чисто плотину прорвало. Долго ли я плакала, горько и безутешно, не знаю, никто меня не беспокоил. Так и уснула. Прав был Яким, дома-то и стены помогают.

***

Утро-то вечера мудренее, это уж всяк знает. Стала я по дому помогать, а когда руки работой заняты, то и голове легче. Разговаривали со мной мало, трудно мне говорить-то было, тихонько только и могла кое-как несколько слов из горла своего несчастного выдавить. Все лишь улыбались мне, жалели. Ну, а как ночь наступала, тут уж мысли всякие лезли. И однажды думаю я, почему это должна счастье-то свое уступать? Разве я виновата в чем-то? Это муж мой поторопился хозяйку в дом привести. Еще след мой, как следует не простыл… А я-то почему должна от детей своих отказываться да от жизни своей… Вот пусть Серафима и уходит. Завтра же пойду в Рождественку, в дом свой родимый. Приду и останусь! Там муж мой, дети… И не я там лишняя. С этой мыслью и уснула.

Встала раным-рано и отправилась. Матушке только сказала.

– Не знаю, касатка моя, правильно ли ты делаешь, но ведь не отговорю я тебя. Ни почем не отговорю. Решилась ты, вижу. Ступай с Богом! Об одном только прошу – зло в свое сердце не впускай! Так уж вышло. Никто не виноват – ни ты, ни Арсений, ни Серафима. Один он остался с малыми детками. Да с горем своим. А горевал он сильно. Посмотри, седой весь стал, как лунь. Пойми его… Ну, ступай, сердешная.

Перекрестила меня, слезы фартуком вытерла и улыбнулась только жалобно очень.

***

Шла я в деревню, которая на долгие годы стала мне родной, и вспоминала Серафиму. Ведь она подругой мне была. Вся такая светленькая, тоненькая, милая, немного меня помладше. С самого детства мы дружили.

Вспоминаю, как мы играем в снежки. Я и Арсений о чем-то оживленно беседуем, смеемся. Я оглядываюсь и вижу, что Серафима грустно смотрит на нас, а потом отряхивает одежду от снега и уходит. Мы не пошли за ней и не окликнули. Я потом домой к ней зашла и увидела, что она плачет.

И вот наша свадьба. Серафима была очень грустная. А уж когда дети мои стали на свет появляться, часто стала захаживать к нам, возиться с ними. И они ее ждали всегда. Она то пряничек какой принесет, то игрушку смастерит. И ведь уходила всегда до того, как Арсений домой вернется.

В другое время жила она, как затворница. А ведь к ней и сватались. Но она не выходила замуж. Отец ее ругался. А она – ни в какую. Упрямничала. На вопросы об этом не отвечала, только улыбалась грустно. И вдруг мысль меня прожгла: так ведь она же Арсения моего любила! Я даже шаги замедлила – не знала идти дальше или нет. И такая ненависть во мне поднялась, аж в глазах потемнело, стала думать то, чего и не было, отродясь, и не могло быть. И осуждать стала, и думать плохо про Арсения и про Серафиму. Зубами заскрипела. Нет, думаю, раненько вы, миленькие мои, обрадовались!

И вот – знакомая околица, а там и дом мой, вернее чужой теперь, виднеется. Ну, думаю, сейчас все я вам скажу, сейчас вы все у меня получите, все узнаете, почем фунт лиха.

Открыла я калитку решительно, иду через двор. А на терраске она, Серафима, белье в корыте замачивает. Оглянулась на меня, даже воду расплескала. Испугалась, думаю? Не ожидала? Сейчас не так еще испугаешься! Вдруг выпрямилась она, я смотрю, а она тяжелая… Середина, видать, уж почти, ну, или около того. И девочка с крылечка к ней бежит, Аришенька моя. Я, было, обрадовалась, руки раскинула, а она к ней подбегает, за подол прячется: «Мама, – говорит, – а кто это к нам пришел? Какая-то тетя чужая». У меня аж в глазах потемнело. Могла бы, убила б ее в тот момент, Серафиму эту! Уж, как только ее в мыслях не называла: и разлучницей, и змеей подколодной, и что детей-то у меня отняла ни за что, ни про что! Только сердцем все сразу поняла. Что теперь уж окончательно все потеряла. Навсегда… Только лишь привкус счастия моего на губах и сохранился, а само оно разбилось на тысячи осколков и ни тени, ни даже тихого эха вдалеке не осталось.

– Иди в дом, Аришенька. Я сейчас с тетей поговорю и приду. Здравствуй, Пелагея! Давай со двора выйдем. Прошу тебя. Не надо, чтобы тебя видели. Пожалей деток своих. Ведь знают они, что погибла ты, что сгинула в лесу, от волков злых пострадала. Зачем же ранить их хочешь? Никитушку-то едва отходили.

– Как же ранить?! Разве это плохо, что мать их родная живой оказалась, спаслась чудесным образом?!

– Да пойми ты, нельзя так сразу на них новость такую обрушить. Почем ты знаешь, как они это все примут?! Умом-то своим детским неокрепшим. Если и сказать, то потом, постепенно. Никто не виноват, что так получилась. Ни ты, ни мы с Арсением…

– Вы с Арсением, – вторила я…

– Я смолоду Арсения любила, но никогда вам зла не желала и детей ваших всегда тоже любила. Я благодарна тебе, что разрешала мне видеться с ними. И мне не за что просить у тебя прощения. Сначала я только хотела помочь. А уж как панихиду отслужили по тебе.