Тогда и сейчaс

У Владика и хобби было: он вечно что-то строгал на лестничной клетке. Делал всё с душой, подолгу осматривая свою работу. Мне он дарил красивые деревянные игрушки. Да и подружка выносила с собой во двор замечательные вещицы – ложки, ножи, тарелки. Владик их раскрашивал. Оставалось только взять в руки и любоваться. А потом вот такое горе случилось. Зачем? Ну почему? Как же так?

И ещё одно событие произошло. Собака дворника Саида со странным именем Римский–Корсаков, которое, честно говоря, он не выговаривал и даже не пытался, ощенилась. У неё было пять щенят. Нам нравилось их брать в руки и гладить. И вот тебе раз! Моя закадычная подружка заявила мне, что они все переезжают в большую комнату на Арбат, и, посмотрев на меня сверху вниз, добавила, что жить больше здесь не будет, потому что Динамо – деревня. Через несколько дней Лида уехала. Наша детская дружба закончилась абсолютно безболезненно для меня, так как во дворе остались другие девочки и мальчики. Мы прыгали через верёвочку, играли в классики и ходили в гости друг к другу.

Теперь, спустя много лет, я пытаюсь восстановить в памяти возраст наших соседей. Исаак Соломонович – сорок пять лет или чуть больше. Его жена Фаина Марковна была лет на пять моложе своего мужа. Красивая, полногрудая, улыбающаяся еврейка со своими вечными рогаликами, штруделями и, конечно, тортом «Наполеон». Всё от тёти Фаины, как говорится.

Припоминается мне, что соседи неоднократно брали рецепт у Фаины Марковны, но безуспешно: такая вкуснятина ни у кого не получалась.

– Иди и жарь свою колбасу, – говорил Гаврилыч супруге. – Пусть уж это евреи готовят.

Этой паре было хорошо за шестьдесят.

Артист Василий Иванович – не старше сорока лет. Слесарь Алексей Петрович и Марта Васильевна были молодой парой. Массовичка Зоя – девушка лет двадцати шести – двадцати семи. А они мне все казались такими старыми, древними дяденьками и тётеньками.

Исаак Соломонович почему-то в любую погоду и время года ходил в своём длинном кожаном пальто, держа руки за спиной. Волосы его были очень густые, с проседью, рост высокий. Широкоплечий красивый мужчина угрюмого вида, который, проходя мимо, всегда щипал меня двумя пальцами за щёчку, а я по-детски обижалась. А на самом деле, видно, он ко мне испытывал симпатию.

В конце девяностых я подошла к дому, села в лифт и поднялась на седьмой этаж. Шикарная дверь, рядом с ней один звонок. По чистому совпадению в этот момент дверь открылась. Из квартиры вышел очень хорошо одетый молодой человек.

– Вы кого-то ищете? – вежливо спросил он.

Не растерявшись, я ответила, что, возможно, хочу купить квартиру в этом доме.

– Говорят, здесь большие подоконники, – добавила я.

– Да, – улыбаясь, подтвердил мужчина, – даже такие широкие, что на них и есть, и спать можно.

Поблагодарив, я села в лифт, нажала кнопку первого этажа и через три минуты вышла на улицу. Я уходила от дома 4/1, расположенного по адресу: город Москва, улица Верхняя Масловка.

Евгения Драгилева

Вам волю нашу не сломить!

Мы пили…

Пьем…

И будем пить!

Евгения училась со мной в одном институте. Только она – на пятом курсе филфака, а я – на первом курсе факультета иностранных языков. Девочкой Женя была очень энергичной, всё время что-то организовывала, устраивала вечеринки, участвовала в театральных пьесах института и даже была комсоргом курса. Подруг у неё было тьма-тьмущая, в их число вошла и я. Мне нравилось с ней дружить, слушать её рассказы, ну что говорить: мне она была очень по сердцу, а вот я, как мне казалось, ей – нет. Во-первых, потому, что у неё вообще ни на кого не было времени. Она занималась комсомольскими делами, выявляла девочек-курильщиц в туалетах, отчитывала их, вызывала на комсомольские собрания, а потом взяла и сама закурила! Но ей всё разрешалось, потому что в силу своего юмора и дара убеждения она могла повлиять на любого собеседника или даже на большую группу людей, да на кого угодно. Выглядела она не вульгарно, а, скорее, эксцентрично: густо накрашенные ресницы, выделявшие всю прелесть миндалевидных еврейских глаз. Огромный орлиный нос был ей к лицу и придавал неповторимый шарм. Она, смеясь, называла его птичьим. «Я же чистый попугай», – говорила, хихикая, Женька, зная наверняка, что всем нравится.

Меня она называла самой лучшей, самой верной и самой любимой. Обычно это происходило перед тем, как забыть обо мне на несколько месяцев. Я же сама к её выкрутасам привыкла, запаслась десятью другими такими же верными подружками и довольно-таки неплохо проводила с ними время.

Жека появлялась, как всегда, весёлая, энергичная, много рассказывала, много курила, предлагая мне выпить с ней портвейн, что я однажды и сделала. Опьянев, я села на пол и заплакала от страха, что меня стошнит прямо в студенческом кафе института. «Эх ты, цыплёнок! – журила меня Евгения. – С тобой и делать-то нечего, и вообще неинтересно: не пьёшь, не куришь, матом не ругаешься!» Я, правда, старалась изо всех сил, но курить мне не нравилось, а пить я и вовсе не могла. Вот на этой почве мы и расходились.

Честно говоря, у нас была ещё одна закадычная подруга – Танька Козлова: идейная ленинская стипендиатка, красотка, с шевелюрой кудрявых белокурых волос, перехваченных небольшой булавочкой со лба. Высокая полногрудая девочка, сибирячка, которая уже успела выйти замуж за Ферера – студента из Института имени Патрисы Лумумбы. А Женька, умирая от зависти, ехидно шипела, что её муж-эквадорец похож на червяка, потому что был маленьким, щупленьким, с тоненькими недоразвитыми ножками и огромным носом, начинающимся прямо ото лба.

Эта пара была образцовой. У них было уже двое детей, и они ждали третьего. Ферера души не чаял в своей семье. Они хорошо учились, были идейными правильными молодыми людьми. Мы с подругой частенько заходили к ним в гости в студенческое общежитие. На стенах комнаты висели портреты Луиса Корвалана и Че Гевары, которых мы в шутку называли «Корвалолом» и «Чего варишь», а Фиделя Кастро – «Честно кастрированным».

Однажды Татьяна сказала нам, что мужа пригласили в Швецию читать в университете лекции и они уезжают, скорее всего, навсегда. Это событие очень повлияло на Евгению. «Значит, и Козлиха уезжает в Швецию навсегда. Червяк танцевал, танцевал латинские танцы, а теперь смывается. Танька там тоже будет первой, потому что она везде первая, – завидовала подруга, – а портреты латинских коммунистов они оставят на память общежитию. Ну всё, хватит, нечего ждать милости от природы: я иду с копьём на мамонта! А ты как хочешь».

Это была наша последняя встреча с Жекой, а потом она надолго пропала. Позвонила подруга мне только через несколько лет, объявив звонким голосом, что выходит замуж. Мы встретились по этому поводу.

– Представляешь, цыплёнок, моего жениха зовут Жан. Мало того, что он француз, так он ещё и в Париже живёт!

– Значит, француз из Парижа? – переспросила я.

– Да, – ответила подруга, – видишь ли, здесь-то женихов для меня не нашлось. Орлиный нос, тощая, ноги костлявые, глаза, правда, ничего, но и они не помогли. Мама родила второго ребёнка, когда мне было шестнадцать. Всё внимание – брату. Это я так веселюсь, а в душе пустота! Нет, – испугавшись, спохватилась подруга, – я своих родителей очень люблю, но одиночество я не выношу. Послушай, большому кораблю – большое плавание. Приеду в Париж – обязательно тебе напишу!

– Жень, а ты можешь мне оттуда не писать, а? – слабым голосом попросила я. – Меня в «Интурист» распределяют. Ведь твоё письмо мне всё испортит. Ну, пожалуйста!

– Эх, ты, подруга называется, – с горечью ответила Женька, – пили отсюда. Уж как-нибудь в другой раз.

Мы снова расстались на несколько лет. И честно говоря, я очень удивилась, когда вновь встретила Евгению на выставке (я там работала переводчицей от «Интуриста»). Такая же бесцеремонная, волевая, сильно накрашенная женщина, знакомая со многими иностранцами, говорила быстро и бегло, но почему-то по-итальянски. Мы расцеловались, расплакались, вспоминали прошлое, но так и не смогли наговориться.

Несколько моих вопросов ей не понравились, и отвечать на них она не собиралась. Она была очень своеобразная и сильная женщина с необыкновенным темпераментом, оказывавшая огромное влияние на каждого своего собеседника. И Женя это знала и, смеясь, вечно что-то рассказывала в крике, в оре, окончательно делая собеседника своим другом, партнёром или сгорающим от страсти любовником.

– Живу в Италии, – вдруг заявила она сама, – уже четыре года. Ты же помнишь, что я уехала в Париж. Город хороший, романтичный, но, увы, хлебнула я там горя в свои двадцать. Жан оказался ужасным подонком и свиньёй, бил меня, отнимал все деньги, которые я зарабатывала в антикварном магазине на бульваре Дебюсси.

Это название мне не было знакомо, но, надо сказать, сильно впечатлило:

– Бульвар Дебюсси, Жэка, ого!

– Да брось, цыплёнок, жизнь – штука сложная, досталось мне там. Париж и Жан, бульвар Дебюсси и скряга хозяин, который меня выгнал, не заплатив. Вот такие дела! Однажды моё терпение лопнуло: солнечным парижским утром в домашних тапочках я якобы вышла в химчистку, а сама рванула на вокзал. Села в поезд Париж–Милан и уже через пять часов была на станции Милано Централе. Два месяца жила у подруги, работала у неё уборщицей, смотрела за детьми. Между тем я окончила языковые курсы и бегло заговорила по-итальянски. Устроилась на фирму переводчицей и теперь разъезжаю с «итальяхами» по всему миру, работаю на выставках, зарабатываю неплохие деньги. По крайней мере, на жизнь хватает. И на кайф хватает. – Женька вдруг резко замолчала, а потом сказала: – Мне нужен гинеколог. Необходим срочный аборт.

– Кому? – спросила я.

– Мне, конечно, – ответила подруга, и по её лицу потекли серо-чёрные слёзы. – Я беременна от самого владельца фирмы, а он женат, у него пять дочек, жена страшная с бородавкой на носу, всегда ходит обиженная. Муж её боится «до опупения», при одном виде трясётся. Да и, честно говоря, он старый чёрт, шестьдесят два года деду. В любви мне клялся, а когда я забеременела, испугался, козёл, взмолился, чтобы его уродине ничего не рассказала. А я-то, пожалуйста, только вот немного денег попросила. Помнишь, у Ильфа и Петрова: «обидеть женщину может каждый, а вот помочь…» Короче, помог на аборт! Ха-ха-ха. Давай выпьем, цыплёнок, у меня с собой классный коньячок.

Я отказалась, но гинеколога найти пообещала:

– Мама поможет. Она многих врачей знает, любого профиля.

На том и порешили.

Встретились мы через три дня.

– Всё в полном ажуре, Женька, – сказала я, – вот адрес.

– Ну ты совсем плохая? – нервно спросила подруга. – Не видишь, что я с температурой стою. Тридцать девять у меня. Два дня назад всё сделала. На следующий день вышла на работу. Поняла? Или ты думаешь, что меня на работе за красивые глаза будут держать? Нет, цыплёнок, Запад – вещь коварная, надо выживать. Здесь каждый сам за себя.

«Бедняга, – уходя, думала я, – она же пропадёт! Каково ей с такой температурой работать? Это же явное воспаление. Да, жизнь у неё не фонтан».

Четыре дня мы не встречались. Я боялась нарваться на её агрессию и ещё раз услышать про себя, что я туповатая. Когда моя подруга так со мной разговаривала, я терялась и действительно тупела. На пятый день в моей квартире раздался телефонный звонок. Взяла трубку и услышала слабый голос Евгении: «Цыплёнок, родная, милая моя подружка, помоги!»

Беру такси, мчусь в гостиницу, вбегаю в номер спасать подругу, а она сидит накрашенная и ржёт. Ну, конечно же, в неё влюбились. А как же иначе? В красавицу такую… «Да, – подтвердила мою догадку Женя, – на этот раз англичанин, на год моложе меня. Красивый, высокий, широкоплечий, окончил Кембридж. Смотрит с обожанием, с ума от любви сходит. Но Марк говорит только по-английски, а я этот язык не знаю. Завтра приходи, цыплёнок, в ресторан «Националь», переводить будешь. Посидим, выпьем. И не вздумай ему глазки строить! За своего Марка я убью».

Я согласилась, понимая, что про её плохое самочувствие спрашивать неуместно: может и обозвать. Я-то решила, что мою подругу в больницу везти придётся, там будут долго лечить, потом с работы выгонят. А у неё, видите ли, на горизонте англичанин по имени Марк Янг!

На следующий день ровно в восемь часов вечера я вошла в ресторан «Националь». За столом в изящном маленьком платьице с чёрным бантом под воротником сидела Евгения, томно курила сигарету в мундштуке и пыталась что-то объяснить Марку. Она была потрясающе хороша: короткая стрижка ёжиком, огромные зелёные глаза, которые ещё больше выделяли густо накрашенные ресницы, красиво подчёркнутый рот. Оригинальный хищный нос хорошо вписывался в общий ансамбль, придавая своей хозяйке ещё большую сексуальность. Ах, боже ты мой, чистая француженка с обложки журнала Elle. Я отметила её изысканный вкус, манеры, умение держать себя. Это была уже не та шумная девочка, которая бегала с комсомольским значком на кофточке по институту.