Слово. Камень. Лютик. Зеркало.

– Вот, – отряхнув от небольшого пятна пыли первую каску, брат гордо водрузил ее на мою голову с такой важностью, будто происходила коронация. Она была для меня тяжеловата, но такова цена становления взрослым, пусть даже на время.

– А нам как долго идти? – зажмурив от яркого солнца один глаз, я посмотрела на Карселя.

Он тоже напялил каску, с серьезным видом поправил ее на голове, и, прикинув, как ответить на мой вопрос, не нашел ничего лучше, чем буркнуть «Ну… Долго». С таким аргументом было не поспорить, так что я многозначительно покивала, будто было сказано что-то очень умное, что я обязательно поняла. А потом мы отправились в дорогу.

Сначала шли спокойно, припекаясь на жареном солнышке. В деревне негде было прятаться от жары, а нам предстояло долгое путешествие, поэтому разумно было поберечь силы до леса. По залитым золотом улицам, раскаленным до того, что воздух казался медом, мы шли, к счастью, недолго.

Вскоре, с полчаса спустя, нас приютили пышные березы и тополя, взявшие на себя атаку солнца. В их голубой тени, топая босиком по траве, мы позволяли себе бегать и резвиться, наслаждаясь влажной прохладой и ароматами свежей травы и сочной листвы.

А за лесом, набегавшись, мы встретились с полем. Пылающим полем сушеной травы, не способной укрыть даже детей от разбушевавшегося яркого солнца, но все равно приятным и дружелюбным. После лесной прохлады мы ввалились на поле, будто нырнули в бассейн – воздух стал гуще, плотнее, окутывал все тело, и нетрудно было ощутить его возросший вес.

– Посмотрим в бинокль? – я остановилась, как только завидела вдалеке, под холмом, плац.

Рассматривать, что делает отец на работе, еще не подозревая, что мы идем, было особенным удовольствием, и Карсель никогда не мог отказать в нем ни мне, ни себе, так что уже в следующую секунду он снял с плеча рюкзак. С осторожностью опустив его в густую колючую траву, он вытащил бинокль, с одной стороны покрытый мелкими каплями конденсата. Бережно стерев влагу с корпуса, брат первым поглядел, настроил что-то с очень серьезным видом, хотя, очевидно, тоже мало понимал.

– Вот, он там, – он протянул мне прибор, помог уверенно взять двумя руками и установить равновесие.

– А куда смотреть? – я сильно отклонялась назад, чтобы стравиться с немаленьким весом бинокля, а от тряски прибора в руках сложно было «успокоить» картинку.

– Так, сначала зафиксируйся, – Карсель обнял меня за плечо и помог встать поудобнее. Когда я понемногу приспособилась и изображение перестало дрожать перед глазами, он показал пальцем направление.

Через линзы его палец казался очень уж огромным, но деталей было не рассмотреть – все размыло. Переместив взгляд по направлению, я, наконец, заметила такое увлекающее далекое движение. Отец работал водителем и обычно тренировал какие-то тактики и особые способы управления, что мне всегда было не под силу постичь. Когда я заметила его, он как раз вышел на перекур.

Это событие вызывало такой восторг, что, вспоминая, я всегда плачу. Теперь кажется, что мне такие эмоции вовсе не под силу. Может, пришли другие времена…

– Увидела? – уточнил Карсель, и я закивала.

Разучилась говорить от радости. Просто глядела и восторженно дышала с раскрытым ртом, пока брат не забрал бинокль, чтобы тоже пошпионить.

– Пойдем быстрее! – я принялась дергать его за рукав, в нетерпении скорее добраться до отца.

– Хорошо, я догоню, – Карсель с прежней любовной аккуратностью прибрал в рюкзак наш волшебный артефакт, а потом пустился бегом вниз по холму вслед за мной, придерживая каску.

– Вот сорванцы! – отец рассмеялся, когда мы наконец добрались до места и он смог нас разглядеть. – А если бы я уехал раньше, чем вы добрались?

Подхватив нас обоих на руки, он покружился, вместе с нами весело хохоча.

– Не уехал бы, – поправляя каску, уверенно заявил Карсель. – Ты же знаешь, что мы придем!

– Но я не знал, что у вас есть это, – без малейшего сопротивления отец стащил с нас обоих каски, сложил одну в другую и оставил на крыше машины – ни за что не дотянуться. – Давайте-ка я верну это законным владельцам, пока никто не хватился. И больше не берите чужого.

– Но они лежали в твоей машине! – возмущенный таким обвинением, мой брат глянул на невозмутимо довольного отца с вызовом.

– Это не значит, что они принадлежали мне. К тому же, не все мои вещи вам можно трогать, так что вопрос не обсуждается, – он покачал головой и посмотрел на стрельбище, где еще были не убраны мишени. – Раз уж вы тут, может, хотите побросать камнями в цель?

– Да! – от восторженного вопля Карселя у меня заложило уши.

– И ничего не закладывало, ты уже сейчас все выдумываешь! – возмущенно отметил он уже в госпитале.

Снова прошло много лет, отец погиб в прошлой войне, пришла еще одна, и мы оказались не в родных полях, а в чужой стране. На территории боли и трагедии.

– Может быть, – я улыбнулась напоследок, прощаясь с веселым смехом. Возвращаться из воспоминаний в реальность тогда впервые было больно. Теперь это уже обыденность.

– Ты в любой момент можешь вернуться домой…

– Я не стану, ты знаешь, – брат обнял меня здоровой рукой, уложил себе на плечо, и позволил тихо посидеть, изредка горько вздыхая.

Слез не осталось, и я лишь смотрела на закрытую книгу о героях войны и думала, что все дело было в ней. Если бы только Карсель мечтал о чем-то другом, не попасть на такие страницы… Если бы его мечта не требовала его смерти…

Впрочем, уже тогда в воздухе витало предчувствие. Мрачное, горестное. Мне казалось, что дело в атмосфере: сами стены военного госпиталя пропитались трагедией. Но это было не из прошлого, кошмарное чувство заходило в будущее. К сожалению, совсем недалеко.

Я должна была уехать через три дня. Карселя удалось уговорить хотя бы ради меня провести это время в госпитале и восстановиться после ранения. Мне вновь кажется, что все можно было предотвратить. Если бы я уехала раньше, если бы он не согласился остаться. Но все случилось именно так, как случилось, и никакими фантазиями этого не изменить.

Линия фронта врезалась все глубже, отгрызая от карты страны, в которой мы оказались непрошенными гостями, все большие куски, и вот пришел день, когда здание госпиталя тоже оказалось по другую сторону черты.

Как бы ни был силен и яростен в бою Карсель, ему хватало ума не лезть с кулаками на автоматы, и совсем скоро мы уже сидели в грузовике, во всеобщей свалке, ожидая участи, уготовленной для нас. Вместе с остальными пленными мы были заперты в темноте, загнаны в угол без надежды и сил на сопротивление. Способных сражаться из нас было лишь трое, в основном – старики, дети, раненые солдаты. Оставалось только ждать.

Дорога снова стерта из моей памяти, но мне не о чем жалеть. Те тревожные дни были наполнены только страхом, дрожью и шумным детским плачем.

Мы добрались ночью, по темноте, так что не успели даже напоследок насладиться солнцем. Под строгим надзором орудийных стволов нас завели в мрачный подвал. Карсель все время был рядом и обнимал меня за плечо, и лишь это помогало не валиться с ног от усталости. Только добравшись, почти сразу вновь в путь, я была утомлена бесконечным перемещением и готова сесть посреди дороги, лишь бы, наконец, остановиться, так что до сих пор с трудом верю, что все же преодолела этот недолгий, но невыносимо тягостный путь до камеры заключения.

За ними пришли не сразу. Нас побрили, переодели, выдали десяток драных одеял на полсотни человек, и только потом пришло время. Время для недозволенного нам прощания.

– Всем мужчинам выстроиться в шеренгу. Три шага от двери.

Охранник указывал направление пистолетом, пока второй, стоявший у выхода, целил на ближайшего к двери своим автоматом. В темноте они казались почти привидениями в своих черных костюмах. Едва отвыкшим от солнечного света глазам сложно было различить черты, но и не глядеть было выше моих сил. Кто-то от страха не поднимал глаз, а я, будто знала, что окажусь связана с одним из них, рассматривала этих мужчин, не чувствуя от усталости ничего, кроме болезненного желания провалиться сквозь землю.

Кудрявый охранник сунул пистолет в кобуру, записал имена тех, кто был достаточно горд, чтобы их назвать. Остальных перечислил по номерам на выданной одежде. Наконец, он еще раз осмотрел оставшихся, проверяя, не забыли ли кого. Сжимая зубами кончик карандаша, он повторно пересчитал отобранных, сверил с количеством строк в списке, и, наконец, после необоснованно долгого ожидания кивнул напарнику.

– Уводим. – скомандовал он, прежде чем сменить блокнот на оружие.

Так я в последний раз видела своего брата. Он шел последним и попытался обернуться, чтобы хоть встретиться со мной взглядом напоследок, но кудрявый охранник ткнул его в здоровое плечо дулом пистолета.

– Иди вперед.

Нас снова заперли. Без окон, в холодной сырости, под шум детского плача. Но я еще не знала о значении всего произошедшего, да и не чувствовала ничего, кроме усталости. У меня не было сил даже расстроиться, поэтому я тупо свалилась на одну из застилавших ледяной пол подвала циновок, и потеряла связь с реальностью.

Не знаю, как много времени я проспала. Все воспоминания из этого места могут казаться часом или бесконечностью, могут быть одной картинкой или целым музеем сцен. Проснувшись впервые, я не ожидала, что действительно окажусь там же, где заснула. Во сне мне виделся жаркий летний день и тяжелый бинокль.

– Привет! – меня встретила широкая улыбка и, ноткой напоминания о тех днях, россыпь солнечных веснушек.

Это была Микки, девочка лет двенадцати. Мы познакомились еще в дороге, когда у меня была растрепанная черная коса, а у нее – пружинистый хаос беспорядочной огненной рыжины. Теперь друг на друга смотрели две обритых юных дамы. Помню, Микки очень понравилась Карселю, и от этой мысли мне в первую секунду захотелось разрыдаться. Но, видя невозмутимую улыбку этого маленького осколка солнца, я не могла позволить себе слабость.

– Ты пока первая, кто проснулся, и мне очень скучно.

Я села на постели, и Микки тут же прижалась ко мне бочком, кутаясь в одно ветхое одеяло со мной.

– А ты почему не спишь?