Озорные рассказы

Можно предположить, что и сейчас найдутся «злые люди» (так называл Бальзак своих критиков), которым его любимое детище придется не по вкусу и покажется не ко времени. Что ж, как он сам написал в прологе к пятому десятку, «ему от этого ни жарко ни холодно», а всем, кто способен насладиться «Озорными рассказами», напомним строки из стихотворения Городецкого «Флоренция»:

И в схватках с тьмою очумелой
С Боккаччио смеемся мы,
Читая вольные новеллы,
Спасающие от чумы.

Е. Трынкина[5 - Переводы Е. Трынкиной осуществлены по изданию: Balzac Н. de. Oeuvres diverses. Т. I. Paris: Gaillimard, 1990 (Biblioth?que de la Plеiade). Переводы С. Вышеславцевой и Н. Соколовой воспроизводятся (с незначительными поправками) по изданию: Бальзак О. де. Собрание сочинений в 15 т. М.: Гослитиздат, 1955. Т. 14.]

hbc

Озорные рассказы

Предисловие к изданию 1855 года

[6 - Это предисловие предваряло издание 1855 года, в которое вошли все три десятка озорных рассказов и которое было проиллюстрировано Гюставом Доре. Автором его является душеприказчик Бальзака, публицист и издатель Арман Дютак (1810–1856), возглавлявший парижскую издательскую компанию «Ez bureaux de la Sociеtе Gеnеrale de Librairie».]

Издатель не рискнул бы опубликовать эту книгу, не будь она произведением искусства в полном смысле этого слова – слова, которое в наши дни стало слишком расхожим. Однако он счел, что добросовестные критики и искушенные читатели, взяв в руки «Сто озорных рассказов»[7 - «Сто озорных рассказов». – Первоначально Бальзак намеревался написать именно сто новелл, и потому первое издание первого десятка вышло в парижском издательстве «Gosselin», возглавлял которое Шарль Госслен (1793–1859), под названием «Сто озорных рассказов». Бальзак своего замысла полностью не осуществил, а выпустил в общей сложности тридцать историй, которые публиковал «десятками» в 1832, 1833 и 1837 годах. Сохранились рассказы, наброски и планы, сочиненные Бальзаком для четвертого, пятого и десятого десятков, которые впервые были опубликованы во Франции в 1990 году.], вспомнят широко известные прецеденты, оправдывающие сие смелое предприятие, коего дерзость и чреватость опасностями автор его полностью сознавал.

Тот, кому еще дорога литература, не отречется от королевы Наваррской[8 - Королева Наваррская – Маргарита (1492–1549), сестра короля Франциска I, с которым ее связывала крепкая дружба, жена Генриха д’Альбре, короля Наваррского. Одна из первых женщин-писательниц во Франции, автор сборника новелл «Гептамерон» и других сочинений.], Боккаччо[9 - Боккаччо Джованни (1313–1375) – итальянский писатель, представитель литературы эпохи Раннего Возрождения, автор «Декамерона» – сборника новелл, проникнутых духом свободомыслия и антиклерикализма, жизнерадостным юмором и гуманизмом.], Рабле[10 - Рабле Франсуа (ок. 1494–1553) – французский писатель, автор романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».], Ариосто[11 - Ариосто Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения, автор поэмы «Неистовый Роланд», которая полюбилась итальянскому народу за новизну, полноту человеческих чувств и радостное ощущение жизни, однако подвергалась и критике за «несерьезность», «безнравственность» и «отход от признанных образцов».], Вервиля[12 - Вервиль Франсуа Бероальд де (1556–1626) – псевдоним французского писателя Франсуа Ватабля Бруара, который последние годы своей жизни провел в Туре. Автор книги «Способ выйти в люди», которая так же, как и сочинения Рабле, «заразила» Бальзака желанием написать рассказы в духе эпохи Возрождения.]и Лафонтена[13 - Лафонтен Жан де (1621–1695) – автор басен, считающихся шедеврами французской и мировой литературы, и фривольных сказок, писатель, учивший трезвому взгляду на жизнь, умению пользоваться обстоятельствами, полагаться на собственные силы и, несмотря ни на что, смеяться, а не лить слезы.]– редких для нового времени гениев, каждый из которых, за вычетом сцены, стоил Мольера. Вместо того чтобы живописать чувства, большинство из них воссоздавало эпоху: и потому, чем ближе тот час, когда литература умрет, тем больше мы ценим эти старые книги, позволяющие вдохнуть свежий аромат простодушия, пронизанные смехом, коего лишен современный театр, называющие вещи своими именами, написанные языком живым и терпким, прибегнуть к которому сейчас уже никто не осмеливается даже в мыслях.

Понимание – вот чего ждет рассказчик, который не то чтобы считает себя наследником основоположников, но всего лишь идет по пути, уже пройденному и, казалось бы, закрытому прекрасными гениями, пути, успех на котором стал как будто невозможен в тот день, когда наш язык утратил свою первозданную наивность. Мог ли Лафонтен написать «Влюбленную куртизанку» в стиле Ж.-Ж. Руссо? Издатель позаимствовал эту ремарку у автора, дабы оправдать вышедшие из употребления обороты, используемые в этих рассказах: ко всем препятствиям, мешавшим осуществлению своего замысла, писатель добавил еще и непопулярный стиль.

Во Франции многие сейчас страдают от англицизмов и жаргона, на который часто сетовал лорд Байрон. Эти люди, краснеющие от милых откровенностей, которые в прошлом заставляли смеяться принцесс и королей, облачили в траур нашу древнюю физиономию и убедили самый веселый и остроумный народ в мире, что смеяться подобает лишь благопристойно, прячась за веером, они забыли о том, что смех как дитя малое, которое бесстрашно играет с тиарами, мечами и коронами.

При подобных нравах только талант может спасти от наказания автора «Озорных рассказов», однако, не желая все же рисковать, он осмелился представить на суд публики лишь первые десять рассказов. Мы же, преисполненные глубокой веры в читателя и автора, надеемся в скором времени выпустить еще десять, ибо не боимся ни книги, ни упреков.

И почему мы поносим в литературе то, что заслужило признание на художественных выставках, – поиски Делакруа, Девериа, Шенавара и многих великих художников Средних веков? Если мы признаём живопись, витражи, мебель и скульптуру эпохи Возрождения, то почему надо объявлять вне закона веселые новеллы, смешные стихи и сказки?

Дебют этой музы, ничуть не озабоченной своей наготой, нуждается в горячих защитниках и доброжелательной поддержке, и, может статься, таковые найдутся среди людей, чей вкус и порядочность не вызывают сомнений.

Издатель почел своим долгом дать это предуведомление всему свету. Что касается оправданий авторских, то они являются неотъемлемой частью его книги.

Март, 1832

Мы посчитали необходимым воспроизвести здесь предисловие, которым автор, назвавшись издателем, предварил первое издание первого десятка озорных рассказов. В нем он четко сформулировал собственный взгляд на нравственное значение своего сочинения. При всей известной высокодуховности, присущей его идеям и произведениям, автор «Человеческой комедии» подозревал, что на книгу, которую он считал своим шедевром, обрушится фарисейская критика, и, как видим, ответил на нее заранее, и этот глубокий по смыслу и ясный по форме ответ проливает свет и исключает всяческие споры.

Книга Бальзака на самом деле не просто произведение искусства в духе Дон Жуана, Пантагрюэля, поэм Пульчи[14 - Пульчи Луиджи (1432–1484) – итальянский поэт-гуманист, прославившийся своей героико-комической эпопеей «Морганте».] и тому подобных книг, украшающих библиотеки самых строгих ценителей литературы, она, и не надо об этом забывать, есть продукт литературной археологии. В эпоху, ставшую эпохой обновления и которую историки литературы еще будут порицать, молодой горячий Бальзак, достигший того возраста, когда одаренные буйной фантазией люди пьянеют от самих себя и, словно вакханки, наслаждаются собственными дарованиями, Бальзаку захотелось воскресить язык и дух прошлого. Он подражает Рабле, как иные подражали Ронсару[15 - Ронсар Пьер де (1524–1585) – поэт-лирик, создатель новых поэтических форм и размеров.], и пишет «Озорные рассказы» на чудесном языке шестнадцатого столетия – языке роскошном, насыщенном, свежем и лучезарном, освещающем мрак, подобно Авроре Корреджо, поднимающейся над чащей священного леса!

Таков был замысел Бальзака, и таково его произведение. Это добросовестные литературные раскопки, лишенные любых макиавеллиевских уловок, к которым прибегают литературные мистификаторы типа макферсонов, чаттертонов и многие другие. Бальзак в один прекрасный день решил, что было бы хорошо либо для услаждения собственного его ума, либо в более широких и возвышенных интересах пойти по пути подражания образцам, от которых в последнее время отвернулись, возможно слишком резко; и оказалось, что этот великий словесник, любивший французский язык, как родную мать, создал такое чудесное подражание, что оно стоит дороже иного оригинального произведения. Этого художника влекла лишь красота, он, подобно античному бегуну, гнался за нею с факелом в руках и наполнил опустевшие матрицы Рабле, Монтеня[16 - Монтень Мишель де (1533–1592) – писатель и философ, автор книги «Опыты».] и Ренье[17 - Ренье Матюрен (1573–1613) – французский поэт-сатирик.] своей молодой, бурлящей гением кровью и напоил их своими жизненными соками. Все, кто любит его гений как таковой, все, кто любит наслаждение, которое он нам дарит, и, наконец, все, кто ценит его за услуги, оказанные языку и литературной форме, не в силах предать забвению «Озорные рассказы», и именно поэтому мы предлагаем читателю их новое издание.

Первое издание показалось нам неполным и недостойным гения их автора, который, повторяем, ценил свои «Озорные рассказы» и любил их как шедевр, который стоил ему наибольших трудов. Оно показалось нам недостойным как огромного числа почитателей этого произведения, так и его славы. Сочинение, стоящее в стороне от «Человеческой комедии», сочинение исключительное, требовало особого подхода, и нам захотелось, чтобы ларчик был достоин жемчужины, и ради этого мы были готовы на все. Молодой художник, такой же в своем деле изобретатель, каким был изобретатель «Озорных рассказов», господин Гюстав Доре, вдохновленный Бальзаком так же, как Бальзак вдохновился примером Рабле и Боккаччо, придал в свою очередь новую форму «Озорным рассказам», форму пластическую, которая облекает в зримые образы картины, созданные словом. Иллюстрации, это украшение книг, сообщат новому изданию всю свою роскошь и будут содействовать ее новому успеху.

Август, 1855

Первый десяток

Пролог

Сие есть книга высокого варения, полная утех тонких и приправ пряных, приуготовленная для тех досточтимых венериков и достославных пьяниц, к коим обращался наш высокоуважаемый единоземец и вечная слава Турени – Франсуа Рабле. Не сказать, чтобы автору в самомнении его мало быть добрым туренцем и смешить отъявленных сластолюбцев сего милого тучного края, богатого на рогоносцев, проказников и шутников, как никакая другая земля, – края, одарившего Францию знаменитостями вроде покойного острослова Курье[18 - Курье Поль-Луи де Мерэ (1772–1825) – французский ученый и памфлетист, противник реставрации, либерал и антиклерикал. Погиб в своем имении в Турени. За свои остроумнейшие и злые памфлеты неоднократно подвергался судебному преследованию и тюремному заключению.], Вервиля, сочинившего «Способ выйти в люди», и многих иных не менее известных личностей, из списка коих мы вычеркнули Декарта[19 - Декарт Рене (1596–1650) – математик, физик, философ родом из Турени, один из величайших умов эпохи Возрождения. Подвергался травле за вольнодумство и в 1649 году переехал в Стокгольм.] ввиду насупистости оного и за то, что он восславлял пустопорожние мечтания, а не вино и лакомства. Любомудра сего все пирожники и мясники Тура чураются, как огня, знать его не хотят и слышать о нем не желают, а коли все же услышат его имя, вопрошают: «А он из каких краев?» Так вот, книга сия есть продукт веселого досуга добрых старых монахов, которые еще обретаются кое-где по соседству с Туром, скажем, в Гренадьере-ле-Сен-Сир, Саше, Азе-лё-Риделе, Мармустье, Верете и Рошкорбоне. Дряхлые каноники и дерзкие жены, знававшие еще то славное времечко, когда можно было хохотать без оглядки и не боясь лопнуть, – это чистый кладезь прелестных историй. Нынче же дамы смеются украдкой, что подходит нашей жизнерадостной Франции, как корове седло, а королеве маслобойка. А поскольку смех – это привилегия, дарованная свыше только человеку, коему хватает поводов для слез из-за разных политических свобод, чтобы вдобавок еще и над книжками плакать, я решил, что будет чертовски патриотичным выпустить в свет толику веселостей тогда, когда скука льется на нас мелким ситничком и не только пронизывает нас до мозга костей, но и растворяет наши древние обычаи, согласно коим смех является увеселением народным. Увы, мало осталось тех старых пантагрюэлистов, кои предоставляли Богу и королю делать свое дело и, довольствуясь смехом, не слишком-то докучали своей пастве, теперь их не сыщешь днем с огнем, так что я вельми опасаюсь, что сии почтенные фрагменты старых настольных книг будут освистаны, ошиканы, охаяны, опорочены и осуждены, что меня отнюдь не позабавит, ибо я питаю и всячески выказываю огромное почтение к нашим добрым галльским насмешникам.

Знайте же, злобные критиканы, белибердоносцы и гарпии, вы, втаптывающие в грязь находки и выдумки всех и каждого, мы смеемся только в детстве, и чем мы старше, тем реже звучит наш смех: он затухает и хиреет, словно огонек в лампаде. Сие означает, что, дабы смеяться, надобно быть невинным и чистым душою, в противном случае вы кривите рот, кусаете губы и хмурите брови, как всякий, кто пытается скрыть свои пороки и нечистые помыслы. Посему смотрите на это сочинение как на статую или группу статуй, некоторые особенности коих художник никак не может скрыть, и был бы он дурак дураком, коли заменил бы их фиговыми листочками, ибо подобные изваяния, как и эта книга, для монастырей не предназначены. Однако же я хоть и с отвращением великим, но позаботился о том, чтобы выполоть из рукописей старые и уже мало кому понятные слова, которые могли бы поранить уши, ослепить глаза, вогнать в краску щеки и порвать уста девственниц с гульфиками и целомудренных при трех любовниках особ, ибо подобает всячески подстраиваться под пороки своего времени, а иносказание гораздо галантнее слова! Надобно признать, мы стары и посему находим, что длиннющие околесины лучше коротких безумств нашей юности, хотя они услаждали нас дольше и больше. Следовательно, избавьте меня от вашего злословья и, дабы книга моя дала жару, читайте ее не днем, а на ночь, и, главное, не давайте ее девственницам, ежели паче чаяния таковые еще где-то обретаются. Оставляю вас с ней наедине, вовсе за нее не опасаясь, ибо она родом из благодатного края – все, что вышло из него, имело большой успех. Это доказывают королевские ордена Золотого Руна, Духа Святого, Подвязки, Бани и многие другие примечательные штуковины, коими наградили тех, в чьей тени я скромно прячусь.

Итак, милые мои, развлекайтесь и – телу во здравие, чреслам на пользу – веселитесь, читая мою книгу, и чума вас возьми, коли, все прочитав, вы не помянете меня добрым словом. Слова эти принадлежат нашему доброму учителю Рабле, царю здравомыслия и комедии, перед которым мы все должны снять шляпу в знак почтения и признательности.

Красавица Империа

Время действия: конец 1415 года.

Отправляясь на Констанцский собор[20 - Констанцский собор – был созван в 1414 году в городе Констанце на Рейне и продолжался до 1418 года. Главной задачей собора было прекратить церковную схизму (раскол) и покончить с троепапством. Соборные отцы низложили всех трех пап и избрали нового – Оддоне Колонну (1368–1431), принявшего имя Мартин V. Именно этот собор приговорил к сожжению чешского реформатора Яна Гуса. Собор восстановил единство католической церкви, но привел к кровопролитным Гуситским войнам.], архиепископ города Бордо принял в свиту свою турского священника – прелестного обхождением и речами юношу, который считался сыном куртизанки и некоего губернатора. Епископ Турский с охотою уступил юношу своему другу, когда тот через город Тур следовал, ибо архипастыри привыкли оказывать друг дружке подобные услуги, ведая, как досадить может богословский зуд. Итак, молодой священнослужитель прибыл в Констанц и поселился в доме у своего прелата, мужа преученого и строгих правил.

Наш священник, прозывавшийся Филиппом де Мала, положил вести себя добронравно и со всем тщанием служить своему попечителю, но вскоре увидел он, что многие, прибывшие на славный собор, самую рассеянную жизнь вели, за что не только индульгенций не лишались, а даже более их имели, нежели иные разумные добропорядочные люди, а сверх того удостаивались еще и золотых монет и прочих доходов. И вот как-то в ночь, роковую для добродетели нашего монаха, дьявол тихохонько шепнул ему на ухо, чтобы он от благ земных не отвращался, ибо каждый да черпает в неоскудеваемом лоне святой нашей матери церкви, и таковое неоскудение есть чудо, доказывающее наивернейшим образом бытие Божие. Наш священник внял советам дьявола. И тут же порешил обойти все констанцские кабачки, всех немецких удовольствий испробовать даром, если представится случай, ибо у него за душой не было ни гроша. А так как до той поры Филипп был поведения скромного, во всем следуя престарелому своему пастырю, который – не по доброй воле, а по немощи своей – плотского греха чурался и даже через это прослыл святым, наш юноша часто терзался жгучим вожделением и впадал в великое уныние. Причиной тому было множество прелестных полнотелых красоток, весьма, впрочем, к бедному люду суровых и обитавших в Констанце ради просветления умов святых отцов, участников Собора. И тем сильнее распалялся Филипп, что не знал, как подступиться к сим роскошным павам, кои помыкали кардиналами, аббатами, аудиторами, римскими легатами, епископами, герцогами и маркграфами разными, словно самой последней церковной братией. Прочитав вечернюю молитву, юноша твердил мысленно разные нежные слова, предназначенные для прелестниц, упражняясь в пресладостном молитвословии любви. Тем самым подготовлялся он ко всем возможным случаям. А на следующий день, если он, направляясь ко всенощной, встречал какую-либо из этих принцесс, прекрасную собою, надменно возлежащую на подушках в своих носилках, в сопровождении горделивых пажей при оружии, он останавливался, разиня рот, словно пес, нацелившийся на муху. И от созерцания холодного лица красавицы его еще пуще бросало в жар.

Секретарь епископа, дворянин из Перигора, как-то раз поведал ему, что все эти святые отцы, прокуроры и аудиторы римские, желая попасть в дом к такой красотке, весьма щедро одаряют ее, и отнюдь не святыми реликвиями и индульгенциями, а напротив того – драгоценными камнями и золотом, ибо тех кошечек соборные вельможи лелеют и оказывают им высокое покровительство. Тогда наш бедный туренец, как ни был он прост и робок, стал припрятывать под матрац жалкие свои гроши, получаемые от епископа за то, что перебелял его бумаги, в надежде, что со временем соберется у него довольно денег, дабы хоть издали взглянуть на кардинальскую наложницу, а далее он уповал на милость Божию. И, будучи сущим младенцем по разуму, он столько же сходствовал с мужчиною, сколько коза в ночном мраке похожа на девицу. Однако, влекомый желанием своим, бродил он вечерами по улицам Констанца, нимало об опасностях не помышляя, ни даже о мечах грозной стражи, и дерзко выслеживал святых отцов, когда они к любовницам своим пробирались. И тут он видел, как зажигались в доме огни, как освещались окна и двери. Потом внимал он веселью блаженных аббатов и других прочих, когда те, отведав роскошных вин и яств, затягивали тайную аллилуйю, рассеянным ухом внимая музыке, которой их угощали. Повара на кухне совершали поистине чудеса, как бы творя обедни наваристых супов, утрени окорочков, вечерни лакомых паштетов и вознося славословие сластей; а уж после возлияний пресвятые отцы умолкали. Младые их пажи играли в кости у порога, ретивые мулы брыкались на улице. Все шло отменно. И вера и страх Божий всему сопутствовали. А вот беднягу Гуса предали огню. За какую вину? За то, что полез рукою без спроса в блюдо. Зачем было соваться в гугеноты до времени, раньше других?

Премиленький наш монашек частенько получал затрещины или хватал тумаки, но дьявол поддерживал и укреплял в нем надежду, что рано или поздно настанет и его черед и выйдет он сам в кардиналы у какой-нибудь кардинальской наложницы. Возгоревшись желанием, стал он смел, словно олень по осени, и даже настолько, что как-то вечером пробрался в красивейший из домов Констанца, на лестнице коего он часто видел офицеров, сенешалей, слуг и пажей, с факелами в руках ожидающих своих господ – герцогов, королей, кардиналов и епископов.

«Ага! – сказал про себя наш монах. – Здешняя прелестница, должно быть, самая прекрасная и есть!»

Вооруженный страж пропустил Филиппа, думая, что юноша состоит в свите баварского электора[21 - Электор – в феодальной Германии титул, присваивавшийся владетельным князьям, имевшим право участвовать в выборах императора.] и, верно, послан с каким-нибудь поручением от оного герцога, только что покинувшего дом красавицы. Быстрее гончего пса в любовном раже взбежал наш монашек по ступеням, влекомый сладостным запахом духов, до самой той комнаты, где раздевалась хозяйка, болтая со своими служанками. И встал он как вкопанный, трепеща, словно вор, застигнутый стражником. Красавица скинула уже платье. Служанки хлопотали над ее разуванием и раздеванием и столь проворно и откровенно обнажили ее прекрасный стан, что зачарованный попик успел только громкое «ах!» воскликнуть, и в этом возгласе была сама любовь.

– Что вам нужно, мой мальчик? – спросила дама.

– Душу мою вам предать, – ответствовал тот, пожирая ее взором.

– Можете прийти завтра, – промолвила она, желая потешиться над юношей.

На что Филипп, весь зардевшись, отвечал:

– Долгом своим почту!

Хозяйка громко засмеялась. А Филипп, в блаженном смятении, не трогаясь с места, взором ласкал ее прелести, зовущие любовь, как то: волосы, ниспадающие вдоль спины, слоновой кости глаже, а сквозь кудри, рассыпавшиеся по плечам, атласом отливала кожа белее снега. На чистом челе красавицы горел рубиновый подвесок, но огненными своими переливами он уступал блеску ее черных очей, увлажненных слезами, кои вызваны были неудержимым смехом. Играючи, она даже подкинула востроносую туфельку, всю раззолоченную, словно дароносица, и, от хохота изогнувшись, показала свою босую ножку, величиной с лебяжий клювик. К счастью для юного попика, красавица была в тот вечер весела, а то вылететь бы ему прямо из окна, ибо и знатнейшего епископа могла при случае постичь та же участь.

– У него красивые глаза, – промолвила одна из служанок.

– Откуда он взялся? – вопросила другая.

– Бедное дитя! – воскликнула Империа[22 - Империа (Империя) – знаменитая римская куртизанка (1455/ 1485–1511). В 1993 году в Констанце на берегу Боденского озера была открыта девятиметровая статуя «Империя» (автор Петер Ленк) в память об описанных Бальзаком временах Констанцского собора. Эта статуя стала символом Констанца. В левой руке статуя держит гротескную фигурку папы римского, в правой – изображение императора Сигизмунда.]. – Его, наверное, мать ищет. Надобно нам наставить его на путь истинный!

Расторопный наш туренец, нимало не теряясь, с упоением воззрился на ложе, покрытое золотой парчой, где собиралась отдыхать прекрасная блудница. Влажный его взгляд, умудренный силою любви, разбудил воображение госпожи Империи, и, покоренная красавчиком, она не то шутя, не то всерьез повторила: «Завтра…» – и отослала его, властно махнув рукою, мановению которой покорился бы сам папа Иоанн[23 - Иоанн XXIII (1370–1419) – был избран на папский престол небольшим числом кардиналов на Пизанском соборе 1410 года, тогда как остальные кардиналы признавали «авиньонского» папу Бенедикта XIII. Приехав в Констанц и убедившись в том, что не может рассчитывать на поддержку большинства, ибо известен был своей жестокостью, жадностью и иными злодеяниями, Иоанн решил бежать, но был схвачен и лишен сана.], тем более сейчас, когда был он подобен улитке, лишенной раковины, ибо Констанцский собор только что его обезватиканил.

– Ах, госпожа, вот и еще один обет целомудрия полинял от любовного жара, – промолвила прислужница.

Смех возобновился, шутки посыпались градом, Филипп ушел, стукнувшись головой о косяк, и долго не мог опомниться, как встрепанная ворона, – столь пленительна, подобно сирене, выходящей из вод, была госпожа Империа. И, запомнив зверей, искусно вырезанных на дверных наличниках, Филипп вернулся к своему добродушному пастырю с дьявольским вожделением в сердце и ошеломленный виденным до самой глубины своего естества. Поднявшись в отведенную ему каморку, он всю ночь напролет считал и пересчитывал свои гроши, но больше четырех монет, называемых «ангелами», ничего не обнаружил, и, так как не было у бедняги иного состояния, понадеялся он ублаготворить красавицу, отдав ей все, чем владел в этом мире.

– Что с тобою, сын мой? – спросил его добрый архиепископ, обеспокоившись возней и вздохами монашка.

– Ах, монсеньор! – ответствовал бедный. – Я дивлюсь, как сие возможно, чтобы столь легковесная и красивая дама таким непереносимым грузом лежала на сердце.

– Какая же? – спросил архиепископ, отложивший требник, который читал он для виду.