Медичи

В эту минуту стул, на спинку которого опирался Франческо, резко стукнул по мозаичному полу, и все оглянулись, но, вероятно, это была случайность, так как Франческо стоял неподвижно, опираясь на стул и упорно глядя на певца, только лицо его стало мрачнее, вероятно под влиянием захватившей его музыки.

Козимо не обратил на это внимания, взял цветок, поднес к губам и спрятал на груди.

– О, благодарю вас, Джованна, благодарю! Теперь мне хочется закричать от радости в ответ на эту печальную мелодию. Вы позволили мне называться вашим другом…

Джованна казалась совсем погруженной в музыку, щеки ее горели, глаза блестели. И певец, глядя на нее, должен был радоваться впечатлению, произведенному его исполнением. Никто не знал, что Козимо держит ее руку, и он один чувствовал иногда легкое ответное пожатие. Но Франческо Пацци все это видел.

Когда пение окончилось, кардинал первым шумно зааплодировал, а все последовали его примеру. Козимо подошел высказать свою благодарность за музыку.

Франческо Пацци холодно и серьезно разговаривал с мужчинами. Когда лакеи распахнули двери в столовую, он подошел к Торнабуони и выразил сожаление, что неотложные дела лишают его возможности остаться на ужин. Он простился с дамами и поспешно удалился, а общество направилось к столу, убранному дорогим серебром и живыми цветами.

Кардинал и Аччауоли предложили руку пожилым дамам. Торнабуони сел против них, остальные гости разместились по собственному выбору и желанию; Козимо Ручеллаи, как близкий родственник хозяина дома, сел рядом с Джованной.

По обычаю дома Медичи, стол был проще, чем можно было ожидать по роскошной сервировке. Немногочисленные блюда состояли из дичи, прекрасных овощей и чудных фруктов. Вина были безукоризненны, так что даже понимающий и избалованный кардинал Наполеоне не мог возразить и своей веселостью и остроумием способствовал все большему оживлению общества.

Но самым счастливым из всех был все-таки Козимо, и ему не нужно было никаких вин для подъема настроения. Он оживленно разговаривал с Джованной; среди общего говора никто не мог их слышать, даже если бы они не говорили вполголоса, но, верно, они говорили о чем-то радостном и веселом, так как глаза Джованны блестели под шелковистыми ресницами, и она часто краснела со счастливым выражением лица.

Кардинал Наполеоне иногда с улыбкой поглядывал на них, обращаясь с шуткой, и его особенно радовало, как они точно пробуждаются ото сна и отвечают ему часто совсем невпопад.

По окончании ужина кардинал простился и шепнул несколько слов Джованне, от которых прелестная девушка густо покраснела, а Козимо, проводившему его до стоявшего у ворот паланкина, он сказал:

– Желаю вам счастья, мой молодой друг!

– Счастья? – удивился Козимо. – А почему, смею спросить, ваше высокопреосвященство?

– Это вам лучше знать, – смеясь, возразил кардинал. – Я хороший физиономист и вижу, что у вас сегодня произошло счастливое событие. Я не могу проникнуть в тайны сердца и не хочу быть любопытным или нескромным, но советую вам крепко держать это счастье и заботливо ухаживать за цветком, который оно дает вам в руки. Ведь фортуна капризна и улыбается только смелой отваге, особенно когда она в заговоре с шаловливым сыном Афродиты.

Он еще раз поклонился, и паланкин тронулся, а Козимо побежал по лестнице, мимо других гостей, чтобы успеть проводить маркизу и ее дочь на верхний этаж дворца.

Осчастливленный теплым рукопожатием Джованны, он вернулся в кабинет, но застал Торнабуони одного, задумчиво сидящего в кресле.

– Будь готов ехать завтра во Флоренцию, Козимо, – сказал Торнабуони. – Надо отвезти важное и срочное письмо Лоренцо. Я сообщу тебе его содержание и дам еще словесные разъяснения. Письмо серьезное, и я не хотел бы доверять его чужому человеку, а ты как можно скорее привезешь мне ответ Лоренцо.

Во всякое другое время Козимо был бы польщен доверием своего осторожного дяди, но теперь он был ошеломлен и нерешительно опустил глаза.

– Тебя пугает путешествие? – с удивлением и даже упреком спросил Торнабуони. – Оно не весело в это время года, это верно, но в твои лета трудности не должны быть для тебя препятствием.

Козимо стоял молча, но, вспомнив слова кардинала, быстро решился, смело и прямо глядя в глаза Торнабуони, высказать все:

– О, не в этом дело, дядя! Мне грустно показалось уезжать именно теперь, когда я получил надежду на счастье… Я люблю в первый и, конечно, единственный раз в моей жизни и хотел просить, дядя, твоего содействия и посредничества в моей любви.

– Кого же ты любишь? – с улыбкой спросил Торнабуони. – Насколько я знаю, ты еще недавно здесь и видел мало дам, разве что…

– Я видел только одну Джованну Маляспини, и никакой другой не будет в моем сердце! – горячо воскликнул Козимо.

– А она?

– О, я едва могу поверить моему счастью! Я только сегодня узнал, что она разделяет мою любовь. Она, правда, аристократка… Ее отец маркиз де Фосдинуово очень гордится своим именем и своим родом, но я все-таки дерзаю надеяться на счастье, если ты, дядя, согласишься поговорить за меня.

– Отчего же нет? Мы не графы и не князья, но смело можем стать в один ряд с первыми фамилиями Италии. Если гордые Орсини не задумываясь породнились с нашим двоюродным братом Медичи, но и Ручеллаи может смело просить руки маркизы Маляспини.

– И кардинал Наполеоне подкрепил мою надежду некоторыми шутками, которые я не могу не понять. У него зоркий глаз, и он, наверное, проник в тайну моего сердца, но ты понимаешь, дядя, что мне грустно уезжать из Рима именно теперь, как ни радостно я всегда исполняю мои обязанности.

– Ну, поезжай спокойно, – отвечал Торнабуони. – Джованна скажет тебе ласковое слово на прощание, а я обещаю тебе заняться твоим делом. И для этого тоже твое путешествие необходимо – поговори с Лоренцо. Мы должны смотреть на него как на главу нашего дома, и если он согласится, то ничто не будет препятствовать твоему счастью. Я думаю, что он не воспротивится твоему выбору. Он сам желал, чтобы маркиза гостила у меня в доме, а Габриэль Маляспини, отец Джованны, один из наших лучших друзей. Итак, будь готов. Я дам тебе письмо и словесные указания, которые тебе придется твердо запомнить.

– Благодарю тебя, дядя, тогда я поеду со спокойным сердцем хоть через Альпы.

Он горячо обнял Торнабуони, а придя к себе, поставил в воду розу Джованны, предварительно осыпав ее поцелуями.

Глава 2

Франческо Пацци почти бежал, сопровождаемый своими слугами с факелами. Холодный, даже резкий воздух не мог освежить его, и он тяжело, порывисто дышал.

– Жалкий мальчишка! – ворчал он, едва сдерживая свою злобу при слугах. – Молоко не обсохло на губах, а он смеет мне становиться поперек дороги! А эта Джованна, первая из всех красавиц, дочь гордого Габриэля Маляспини, отворачивается от меня и отдает этому молокососу одну из роз, которые я преподнес ей как знак моей любви. Если бы не смешно мне было соперничать с этим Козимо, как там они его зовут, я уж проколол бы его влюбленное сердце. Все, что связано с этими из грязи вылезшими Медичи, является проклятием для нас, Пацци, и всех древних родов Флоренции, которые уже сражались рыцарями, когда Медичи сидели еще в своих лавчонках. Чернь дала им могущество над нами, и этот Ручеллаи осмеливается даже красть у меня мою любовь.

Он сжал рукоятку шпаги и так бежал, что слуги едва поспевали за ним.

Перейдя мост, он у церкви Сан-Анжело повернул налево и на углу Виа де-Лонгара, около собора святого Петра, остановился у дворца графа Джироламо Риарио, построенного в виде виллы, с большим садом, спускавшимся к Тибру.

Двор и окна дворца были ярко освещены, в вестибюле толпились многочисленные слуги, и Франческо тотчас же провели по мраморной лестнице в покои графа. Вся обстановка свидетельствовала о расточительной роскоши, но ей не хватало благородной простоты дома Торнабуани, хотя и тут виден был вкус и художественное понимание, что было обычным в то время в Риме. Картины знаменитых художников украшали стены, и золоченые рамы сами по себе представляли произведения искусства. Громадное количество восковых свечей горело в люстрах и канделябрах, и все комнаты были овеяны нежным запахом благовоний.

В маленькой комнате за круглым столом сидели граф и двое гостей.

Ужин был окончен, и посуда убрана, стояли только золотые корзины с великолепными фруктами и разнообразным десертом и граненые графины с изысканными винами. У всех были высокие бокалы с гербом графа.

Один из гостей был архиепископ Пизы Франческо Сальвиати, высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, с бледным лицом, выражавшим больше хитрости и лукавства, чем настоящего ума, с маленькими черными глазами под черными, резко очерченными бровями. Черные волосы его были расчесаны на пробор, а фиолетовая сутана, осыпанный бриллиантами крест на золотой цепочке и белые холеные руки придавали ему аристократическую внешность прелатов того времени, которые почти так же щеголяли роскошью своей одежды, как и модницы высшего света.

Рядом с ним сидел высокий мужчина атлетического сложения, в котором можно было сразу узнать солдата по ремеслу, живущего исключительно войной. Такие, как он, продавали свои услуги за высокое вознаграждение то тому, то другому, при бесчисленных распрях больших и мелких провинций, и для этого набирали людей, которые охотнее стекались к тем, у кого громче была слава кондотьера и у кого большая добыча имелась в виду.

На нем был серый шерстяной камзол, обшитый красным шелком, большая шпага держалась на крепкой кожаной перевязи. Темные курчавые волосы его были коротко острижены, загорелое лицо с острой бородкой выражало решимость и добродушие.

Граф Джироламо пошел навстречу Франческо и подвел его к приготовленному креслу.

– Как любезно, что вы сдержали свое слово, синьор Франческо. Вы пришли еще раньше, чем я ожидал, но как раз вовремя, так как мы обсуждали такое дело, где ваше мнение и совет весьма важны. Позвольте вам представить синьора Джованни Баттиста де Монтесекко, предоставившего в мое распоряжение свой победоносный меч.

Франческо поздоровался с архиепископом, которого знал давно, так как был из родственной ему флорентийской семьи, холодно-вежливо поклонился Монтесекко и изъявил графу полную готовность служить ему делом и советом, что он считает своей обязанностью относительно племянника его святейшества.

– Хотя, – добавил он, – святой отец не очень милостиво относится к дому Пацци, так как избрал себе в казначеи Медичи, право ничем не превосходящих нас.

– Мой высокочтимый дядя сделал это, предполагая, что Медичи окажутся достойными этой чести, – сказал Джироламо, – и потому, что поверил словесным и письменным заверениям преданности, постоянно повторяемым Лоренцо. Но, к сожалению, святой отец ошибся, и Медичи не оправдали доверия.

– В чем же именно? – насторожившись, спросил Франческо.

– Можете себе представить, синьор Франческо, – воскликнул Джироламо, – этот лживый Торнабуони объявил мне, что банк Медичи не в состоянии достать тридцать тысяч золотых флоринов, которые нужны святому отцу для уплаты за Имолу. Мой щедрый дядя дарит мне это владение, а я уверен, что у самого Лоренцо лежит в кладовых больше этой суммы.

Злорадство блеснуло в глазах Франческо.

– Неужели Медичи осмелились? Но если у них не хватает собственных средств, отчего они не обратились к другим?