Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество

«Очень посмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел – телятину или свинину, дичь или барашка. Мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения; он спорил с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день, после долгой прогулки верхом, велели мы напечь к чаю булочек с опилками, и что же? Мы вернулись домой утомленные, голодные, с жадностью принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе третью, но Сашенька и я – мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобоваримую для желудка начинку. Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным».

В другом месте говорится: «Сашенька и я обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности – он домогался попасть в юноши в наших глазах…» Со своей стороны и Лермонтов в долгу не оставался.

Молодежь, толпившаяся в Середниково, подметив в Кате Сушковой слабость заниматься прекрасными своими волосами и черными очами, над ней подтрунивала и называла ее «черноокой». Г-жа Хвостова откровенно рассказывает: «У меня чудные волосы, и я до сих пор люблю их выказывать; тогда я носила их просто заплетенными в одну огромную косу, которая два раза обвивала голову». Заглавие «Черноокой» носит и одно стихотворение Лермонтова, писанное им к Сушковой с эпиграфом:

Твои пленительные очи
Яснее дня, чернее ночи.

Черновой набросок этого стихотворения сохранился и тетрадях Лермонтова с припиской, которая очень уясняет и его происхождение, и характер отношения мальчика-поэта к черноокой девушке-красавице.

Перед отъездом бабушки Арсеньевой из Середникова в Москву, где Мишель по окончании каникул должен был продолжать учение, всем обществом собрались в путь, намереваясь посетить Сергиевскую лавру и Воскресенский монастырь.

Надо было подняться рано утром. Молодежь решила собраться под окнами m-lle Сушковой и разбудить ее пением.

Мистер Корд, гувернер Аркадия Столыпина, подал мысль. Молодежь, говоря между собой по-английски, называла Екатерину Алексеевну «Miss black eyes» (черноокой барышней) и повторяла относительно нее стих:

Never in our lives
Have we seen such black eyes[75 - Никогда в жизни мы не видели таких черных глаз.].

Решено было пробудить «черноокую» пением этих строк, и в назначенный час раздалось под окном ее пение, а потом говор и клики веселого кружка. По поводу этого события и написано было стихотворение «Черноокой», поднесенное госпоже Сушковой [т. I, стр. 123].

Общество пошло на богомолье пешком; только бабушка ехала впереди в карете. Весело, смеясь и болтая, шла молодежь. На четвертый день прибыли в лавру. Остановились в трактире. Умылись, переоделись и пошли в монастырь отслужить молебен. На паперти повстречали слепого нищего. Дряхлой дрожащей рукой протянул он деревянную чашку, в которую спутники стали кидать ему мелкие деньги. Нищий крестился и благодарил: «Подай вам Бог счастья, господа добрые! Намедни вот насмеялись надо мною, тоже господа молодые, – вместо денег положили мне камешков».

Помолясь в храме, общество вернулось в гостиницу пообедать и отдохнуть. Все говорили, суетились, только Лермонтов, углубившись в самого себя, не принимал участия в общем веселье. Он стоял поодаль на коленях и, положив бумагу на стул, что-то писал. Верный своему обыкновению, он передал бумаге впечатления и думы, занимавшие его:

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья,
Бессильный, бледный и худой
От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку.
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Навек обмануты тобою [т. I, стр. 125].

В Воскресенском монастыре на стенах жилища Никона Лермонтов начертил два стихотворения, рисующие занимавшие его думы.

Да, несмотря на внешнюю веселость и проказы, грустные думы таились в молодой душе поэта:

Пора уснуть последним сном…
Довольно в мире пожил я,
Обманут жизнью был во всем,
И ненавидя, и любя [т. I, стр. 203].

Это стихотворение писано на обороте последнего листа черновой тетради, принадлежащей к рассматриваемой эпохе. Всего же яснее внутреннее состояние молодого поэта, которое старались мы проследить в этих двух главах, выразилось в стихотворении, писанном «11 июня 1831 г.» и так же озаглавленном:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала. Я любил
Все обольщения света, но не свет,
В котором я минутами лишь жил;
И те мгновенья были мук полны,
И населял таинственные сны
Я этими мгновеньями…

Никто не дорожит мной на земле,
И сам себе я в тягость, как другим.
Тоска блуждает на моем челе.
Я холоден и горд, и даже злым
Толпе кажуся; но ужель она
Проникнуть дерзко в сердце мне должна?
Зачем ей знать, что в нем заключено?
Огонь иль сумрак там – ей все равно!

Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна;
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог;
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят от того [т. I, стр. 165].

Мысли о смерти постоянно тяготеют над ним:

Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать,
И как я мучусь, знает лишь Творец;
Но равнодушный мир не должен знать.

Хотя тут несомненно влияние Байрона, но нельзя не видеть и пережитого и перечувствованного самим поэтом. Часть этого стихотворения вошла в драму «Странный человек» [т. IV, стр. 198], которая, по признанию самого автора, имеет чисто автобиографическое значение.

Часть II

Стремления и тревоги молодости

(период брожения)

Глава VII