Есенин, его жёны и одалиски

«Пророк» мой кончен, слава Богу,
Мне надоело уж писать.
Теперь я буду понемногу
Свои ошибки разбирать.

Как бы между прочим спрашивал Марию, не читала ли она в журнале «Русское слово» статьи Яблоновского:

«Я с ним говорил по телефону относительно себя, он просил прислать ему все мои вещи. У меня теперь много.

Теперь у меня есть ещё новый друг, некто Исай Павлов, по убеждениям сходен с нами (с Панфиловым и мною), последователь и ярый поклонник Толстого, тоже вегетарианец. Он увлекается моими твореньями, заучивает их наизусть, поправляет по своему взгляду и наконец отнёс Яблоновскому. Вот я теперь жду, что мне скажут».

И в заключение: «Стихотворение тебе я уже давно написал, но как-то написать в письме было неохота. Но пересилил себя, накропал:

Ты плакала в вечерней тишине,
И слёзы горькие на землю упадали,
И было тяжело и так печально мне,
И всё же мы друг друга не поняли.

Умчалась ты в далёкие края,
И все мечты мои увянули без цвета,
И вновь опять один остался я
Страдать душой без ласки и привета.

И часто я вечернею порой
Хожу к местам заветного свиданья,
И вижу я в мечтах мне милый образ твой,
И слышу в тишине тоскливые рыданья».

В июле 1913 года исполнился год пребывания Есенина в старой столице. За это время он вошёл в жизнь большого города, поучаствовал в рабочем движении, был благожелательно принят в писательскую среду (Суриковский литературный кружок), его стихи положительно оценили поэт И. Белоусов и историк русской поэзии XIX столетия П.Н. Сакулин. А М. Бальзамова всё представляла его таким, каким увидела на гулянье в Константинове. Поэтому Сергей не без основания писал ей:

«Читаю твоё письмо и, право, удивляюсь. Где же у тебя бывают мысли в то время, когда ты пишешь? Или витают под облаками? То ты пишешь, что не можешь дать своей фотографии, потому что вряд ли мы увидимся, то ссылаешься на то, что надо продолжить.

Ты называешь меня ребёнком, но, увы, я уже не такой ребёнок, как ты думаешь, меня жизнь достаточно пощёлкала, особенно за этот год.

Я был сплошная идея. Теперь же и половину не осталось того. И это произошло со мной не потому, что я молод и колеблюсь под чужими взглядами, но нет, я встретил на пути жестокие преграды, и, к сожалению, меня окружали все подлые людишки. Я не доверяюсь ничьему авторитету, я шёл по собственному расписанию жизни, но назначенные уроки терпели крах. Постепенно во мне угасла вера в людей, и уже я не такой искренний со всеми. Кто виноват в этом? Конечно, те, которые, подло надевая маску, затрагивали грязными лапами нежные струны моей души. Теперь во мне только ещё сомнения в ничтожестве человеческой жизни […] Я положительно от себя отказался, и если кому-нибудь нужна моя жизнь, то пожалуйста, готов к услугам, но только с предупреждением: она не из завидных».

С. Есенин

Эта самохарактеристика Есенина, конечно, не обрадовала Марию, так как показала, что она совершенно не знает поэта как человека. Не понравился ей и менторский тон в назиданиях любимого: по существу, они носили уничижительный характер:

«На курсы я тебе советую поступить, здесь ты узнаешь, какие нужно носить чулки, чтоб нравиться мужчинам, и как строить глазки и кокетливо подводить их под орбиты. Потом можешь скоро на танцевальных вечерах (в ногах твоя душа) сойтись с любым студентом и составишь себе прекрасную партию, и будешь жить ты припеваючи. Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков. Вот всё, что я могу тебе сказать о твоих планах.

Верно, Маня, мало в тебе соков, из которых можно было бы выжать кой-что полезное, а это я говорю на основании твоих слов: “Танцы – душа моя!” Бедная, душу-то ты схоронила в ноги!»

Не зная автора письма, подумаешь, что это писал какой-то аскет, требующий от юного создания самоотречения, отказа от маленьких радостей жизни. Нет, не отринул ещё молодой поэт идеализм, о котором помянул в начале своей эпистолы.

А как вам, читатель, вот это заявление «любимой»:

«Любить безумно я никогда ещё не любил, хотя влюбился бы уже давно, но ты всё-таки стоишь у дверей моего сердца. Но, откровенно говоря, эта вся наша переписка – игра, в которой лежат догадки, – да стоит ли она свеч?

Любящий С.»

У дверей его сердца! Но всё-таки любит! А впрочем – какая любовь – виделись всего один раз, и сам признался, что никогда не любил, правда, «безумно». Но это хорошо – ведь надо жить, а как это возможно без ума? Словом, девушке на пороге семнадцатой весны было о чём задуматься. А Есенину в сентябре исполнилось восемнадцать лет; он считал себя уже вполне созревшим физически и нравственно, а потому продолжил поучать и «просвещать» Марию:

«Жизнь – это глупая шутка. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зелёную ткань земли и во всё её существо и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею.

Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. “Наслаждения, наслаждения!” – кричит их бесстыдный, заражённый одуряющим запахом тела в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый только любит себя и желает, чтобы всё перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство – наслаждение».

Есть, конечно, и вполне достойные люди, полагал поэт, но это капля в море античеловечности. «Дух их тоскует и рвётся к какому-то неведомому миру, и они умирают не перед раскрытыми вопросами отвратительной жизни, – увядают эти белые чистые цветы среди кровавого болота, покрытого всею чернотой и отбросами жизни».

Мария, с её опытом жизни среди простых крестьян села Калитинка, никаких кровавых болот не видела, никакого разврата не знала и не понимала, какой неведомый мир нужен любимому, что он так угнетает и терзает его душу. А тот всё сгущал чёрные краски:

«К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я один, и никого нет на свете, который бы пошёл мне навстречу такой же тоскующей душой. Будь это мужчина или женщина, я всё равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошёл бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам того, кто хочет наслаждения.

Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы – жизни, как чистые хрустальные волны моря.

Я не могу придумать, что со мной. Но если так продолжится ещё, – я убью себя».

Такая жизненная перспектива, конечно, не могла понравиться девушке, желавшей иметь хозяина-мужа, здоровых детей и простые радости жизни. А что дал ей поэт почти за полтора года заочного общения? Сплошные жалобы и страдания, никакого будущего, и не понять: любит её или не любит? Всё неопределённо и хаотично: начинает за здравие, кончает за упокой: «Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой – крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно…»

Поплакав и подумав, Мария решила больше не отвечать человеку, которого не могла понять. А любовь? Да, любила и ещё любит, но не сегодняшнего резонёра, а того юношу, почти мальчика, который запечатлелся в её сознании по той далёкой встрече в Константинове.

Не получив ответа на своё последнее письмо, Сергей взбеленился и слал Бальзамовой свои цидули одну за другой. Но Мария не отвечала. Тогда Есенин написал её отцу, диакону сельской церкви. Тот с недоумением читал: «Вероятно, я не стою вашего внимания… Успокойтесь, прощайте!»

Растревоженный диакон потребовал от дочери объяснений. Узнав, что отношения молодёжи ограничивались перепиской, успокоился, но спросил:

– Он не кинется с моста?

Будто предвидел судьбу поэта.

…В 1913 году Есенин закончил несостоявшийся роман примирительным письмом к Марии, девушке тургеневского типа: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хоть твоим другом… Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».

Хорошее письмо, но всё же Сергей Александрович немного лукавил: на девятнадцатой странице его жизни появилась третья женщина.

Смиренная Анна. С конца 1913 года Есенин начал слушать в Народном университете имени Шанявского лекции по истории литературы. Посещение занятий было свободным. Историк А. Кизеветтер вспоминал: «Я видел там сидящими рядом офицера Генерального штаба и вагоновожатого городского трамвая, университетского приват-доцента и приказчика от Мюра и Мерилиза, даму с пушистым боа на шее и монаха в затрапезной рясе».

В университете Есенин познакомился с Анной Изрядновой, большеглазой, умной и очень доброй девушкой. Но красотой она не блистала и была на четыре года старше Есенина. Поэт страждал ласки, и он её получил от этой тихой и безропотной представительницы слабого пола.

Вся семья Изрядновых была связана с типографией Сытина. Роман Изряднов, глава семьи, работал рисовальщиком (он окончил Строгановское художественное училище). Анна и Надежда, его дочери, служили корректорами. Серафима, третья дочь Изряднова, числилась при конторе типографии. Есенин был помощником (подчитчиком) двух первых сестёр.

Супруг Нади много читал и хорошо разбирался в поэзии. Есенин спорил с ним о Блоке и Бальмонте. Анна разбиралась в поэзии не хуже Сергея, в разговоры мужчин не вмешивалась, но не без умысла подарила Есенину сборник Н. Клюева «Сосен перезвон». Об этом, вроде бы незначительном, факте Захар Прилепин пишет: «Она сделала выбор наиточнейший – Клюев открыл молодому поэту современную ему литературу».

А. Изряднова

Анна буквально лелеяла Сергея и говорила о нём: «Он был такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа – он весь светился». Это была первая женщина, воспринявшая не только внешность поэта. Есенин предстал перед ней в образе ангела небесного:

– Он только что приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня похож не был. На нём был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зелёный галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив, окружающие по первому впечатлению окрестили его вербочным херувимом.

Это по первому, а по второму и третьему?