Биография Л.Н.Толстого. Том 4

Еще поразительнее был тот повод, по которому схвачен и посажен в тюрьму и должен быть сослан Гусев. Повод выставлен тот, что Гусев распространяет революционные книги. Но Гусев во все то время – два года, – что жил со мной, не только не распространял никаких революционных книг, но никогда не имел и не читал их и всегда относился к таким книгам отрицательно. Если же, исполняя мои поручения, посылал по почте и выдавал на руки какие-либо книги, то это были не революционные, но мои книги. Мои же книги могут казаться и дурными, и неприятными людям, но ни в каком случае не могут быть названы революционными, так как в них самым определенным образом отрицается всякая революционная деятельность, вследствие чего книги эти всегда и осуждаются, и осмеиваются всеми революционными органами. Так что обвинение Гусева в распространении революционных книг не только неверно, но не имеет подобия какого-либо основания».

Говоря затем о нецелесообразности этой меры как по отношению к Гусеву, которого она не исправит и не обезвредит, так и по отношению к нему, Льву Николаевичу, он заключает так:

«И потому, в чем и состоит главная цель этого моего заявления, я опять просил бы тех людей, которым неприятно распространение моих мыслей и моя деятельность, если уже никак не могут оставаться спокойными и во что бы то ни стало хотят употребить насильственные меры против кого-нибудь, то употребить их никак не против моих друзей, а против меня – единственного и главного виновника появления и распространения этих неугодных им мыслей.

Все это я высказал по отношению к Гусеву и ко мне. Но дело, которое вызвало это мое заявление, имеет еще другое, более важное значение, относящееся не ко мне и Гусеву, а к тому духовному состоянию, в котором находятся люди, совершающие такие дела, как то, которое совершено над Гусевым.

Все мы знаем про то, что совершалось эти последние годы и продолжает совершаться теперь в России. Про все это страшно и не хочется говорить. Жалко всех тех погибших и погибающих и озлобляемых людей в ссылках, в тюрьмах, со злобой и ненавистью умирающих на виселицах, но нельзя не жалеть и тех несчастных, которые совершают такие дела, а главное – предписывают их.

Ведь сколько бы ни уверяли себя эти люди, что они делают это для блага общего, сколько бы ни одобряли и ни восхваляли их за эти дела такие же, как они, люди, как бы ни старались они сами задурманить себя всякими заботами и увеселениями, они – люди и большею частые добрые люди и чувствуют и знают в глубине души, что они поступают дурно, что, делая такие дела, губят то, что дороже всего на свете – свои души, захлопывают для себя дверь от всех истинных и лучших радостей жизни.

И вот этим-то людям мне по случаю ничтожного для Гусева и меня события хотелось сказать: подумайте о себе и своей жизни, о том, на что вы тратите данные вам богом духовные силы. Загляните себе в душу, пожалейте себя».

Вскоре после высылки Гусева Л. Н-ч собрался навестить также высланного своего друга Черткова, жившего в Крекшине, имении своего дяди Пашкова, недалеко от Москвы, по Брянской дороге.

Для этого надо было приехать в Москву, где Л. Н-ч не был уже 8 лет. Перед отправлением к Черткову Л. Н-ч провел ночь в Москве и на следующий день, побывав в музыкальном магазине Циммермана и прослушав там игру нового музыкального механического аппарата «Миньона», выехал к Черткову с Брянского вокзала.

У Черткова Л. Н-ч пробыл две недели, с 4 по 18 сентября.

С 18 на 19 Л. Н. провел опять в Москве и вечером посетил кинематограф, который не доставил ему удовлетворения.

Днем 19-го Л. Н. должен был снова отправляться в Ясную. Московская публика, узнавшая об этом, устроила Л. Н-чу шумную овацию. Заимствуем рассказ об этом из описания очевидца, сотрудника «Русского слова»:

«На Курском вокзале еще более чем за час до отхода поезда, задолго до приезда Льва Николаевича начала собираться огромная толпа.

По мере приближения времени отхода поезда толпа все росла и росла.

Чуть не вся площадь перед Курским вокзалом была запружена.

Тут были представители всех слоев населения Москвы. Художники, артисты, журналисты, торговцы, рабочие…

И между ними в преобладающем количестве различная учащаяся молодежь.

Масса студентов и курсисток. В кружке журналистов стоят два депутата – В. А. Маклаков и бывший секретарь второй Думы М. В. Челноков. Толпа все нарастала и дошла до нескольких тысяч человек…

Усердно работали фотографы и синематографисты, снимая отдельные группы ожидавших.

– Едет, едет… – послышалось вдруг в толпе.

Вдали из-за угла показалась коляска.

Часть толпы хлынула навстречу, моментально окружила коляску, загородив ей дальнейший путь.

Коляска остановилась сажен за 200 до подъезда к вокзалу – все вокруг было полно народу.

Моментально все, как один человек, сняли шляпы.

Раздалось громовое «ура». Кое-как начали понемногу очищать проезд, и коляска медленным шагом стала двигаться к вокзалу.

Лев Николаевич, сняв шляпу, с непокрытой головой сидя в коляске, приветливо раскланивался со всеми. Медленно подъехала, наконец, коляска к ступенькам вокзала.

Сопутствуемый с одной стороны Софьей Андреевной, с другой – В. Г. Чертковым. Л. Н. стал подниматься к дверям вокзала.

Нельзя описать той невообразимой давки, которая все возрастала вокруг Л. Н-ча и сопровождавших его лиц.

Творилось что-то невероятное, и казалось немыслимым пробраться внутрь вокзала.

Громкое, радостное «ура» не смолкало ни на одну минуту.

Кое-как, с большим трудом Л. Н. Толстой пробирается внутрь вокзала и в сопровождении неотстающей тысячной толпы выходит на перрон.

Устремившись из всех дверей и окон, публика в одно мгновение переполняет весь перрон Курского вокзала, со всеми его платформами. Мало того, размещаются в стоящих около поезда вагонах, на паровозах, на барьерах и т. д.

Поезд, в котором должен был ехать Лев Николаевич, стоял на третьей платформе. Начинает казаться, что пройти туда окруженному со всех сторон Льву Николаевичу будет невозможно.

– Цепь, цепь, господа… Устройте цепь, – слышатся голоса. Студенты и многие из толпы становятся шпалерами и, берясь за руки, устраивают цепь.

Наконец, Лев Николаевич со своими близкими приближается к поезду и идет к своему вагону между импровизированных шпалер.

«Ура» не смолкает и все усиливается.

Кое-как добираются до вагона второго класса.

Входят в вагон.

– Садитесь, садитесь скорее в купе и заприте его, – говорит кто-то.

В купе садятся Лев Николаевич, Софья Андреевна и В. Г. Чертков. Весь перрон и соседние платформы запружены. Из окон вагона видно море голов.

Теснее и теснее становится у открытого окна вагона, в который вошел Л. Н.

Минута, и Лев Николаевич выходит из своего купе и подходит к окну.

Приветствия и крики принимают грандиозные размеры.

Энтузиазм и подъем растут.

Через несколько секунд слышны крики:

– Тише, тише, господа… Лев Николаевич будет говорить…

С трудом удается сдержать крики и восклицания.

Наступает, наконец, тишина.

Обращаясь ко всем, Лев Николаевич говорит:

– Никак не ожидал такой радости, такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо.