Престол и монастырь

– Ничего, государыня, говорили, правда, стрельцы из раскольников против патриарха непригожие слова, да пустое.

– Как осмелились при князе? И он дозволил… не остановил их?

– Князя Ивана Андреича на молебне не бывало.

– Как не бывало, когда я ему именно приказывала быть?

– Князь весь день вчера пробыл дома, может, по болезни… а на молебне вместо его был окольничий Хлопов.

– А… – протянула правительница.

– Вести-то для тебя, царевна, я подобрал на дороге. Вот сейчас снял с дворцовых ворот письмо к тебе, – сказал полковник, вынимая из кармана письмо и подавая его царевне.

Софья Алексеевна взяла письмо и стала читать; по мере продолжения чтения лицо ее становилось беспокойней и мрачней.

Письмо заключало в себе донос на князя[11 - «Царем, государем и Великим князем Иоанну Алексеевичу, Петру Алексеевичу всея Великия и Малыя, и Белыя России Самодержцам, извещают Московской стрелец, да два человека посадских на воров на изменников, на боярина князя Ивана Хованского, да на сына его князя Андрея. На нынешних неделях призывал он нас к себе в дом девяти человек пехотнаго чина, да пяти человек посадских и говорил, чтобы помогли им доступати царства Московскаго, и чтобы мы научали свою братью Ваш царский корень известь, и чтоб придти большим собранием изневесть в город и называть Вас государей еретическими детьми и убить Вас Государей обоих и царицу Наталью Кирилловну, и царевну Софию Алексеевну, и патриарха, и властей, а на одной бы царевне князь Андрей женится, а достальных бы царевен постричь и разослать в дальнии монастыри, да бояр побить Одоевских троих, Черкасских двоих, Голицыных троих, Ивана Михайловича Милославского, Шереметьевых двоих и иных многих людей из бояр, которые старой веры не любят, а новую заводят; а как то злое дело учинять, послать смущать во все Московское государство по городам и по деревням, чтобы в городах посадские люди побили воевод и приказных людей, а крестьян научать, чтоб побили бояр своих и людей боярских; а как государство замутится и на Московское бы царство выбрали царем ево князя Ивана, и патриарха, и властей поставить ково изберут народом, которые б старые книги любили; и целовали нам на том Хованские крест, и мы им в том во всем что то злое дело делать нам вообще крест целовали, а дали они нам по двести рублев человеку и обещалися пред образом, что если они того допустят, пожаловал нас в ближние люди, а стрельцам велел наговаривать: которые будут побиты и тех животы и вотчины продавать, а деньги отдавать им стрельцам на все приказы и мы три человека убояся Бога, не хотя на такое дело дерзнуть извещаем Вам Государем, чтобы Вы Государи, свое здоровье оберегли. А мы холопи ваши ныне живем в похоронках, а как Ваше государское здравие сохранится и все Бог утишит, тогда мы Вам государем объявимся: а имян нам своих написать невозможно, а примет у нас: у одного на правом плече бородавка черная, у другова на правой ноге поперечь берца рубец, посечено, а третьего объявим мы, потому что у него примет никаких нет».].

– Хорошо, полковник, – сказала правительница, кончив читать, – спасибо за преданность, поверь – не забуду. Оставайся здесь при нас… нам нужны теперь преданные слуги. Поди отдохни покуда да скажи, чтоб позвали ко мне Ивана Михайловича да Василья Васильевича.

Через несколько минут тот и другой были в приемной.

– Сейчас был у меня стрелецкий полковник Акинфий Данилов, приехавший сюда из Москвы ночью похоронком, и привез нехорошие вести. Верного мне Стремянного полка, несмотря на мое вторичное приказание, князь не присылает до сих пор и не знаю – пришлет ли когда-нибудь. Потом приказывала я князю непременно самому лично быть на молебне в день Нового года, а он опять ослушался въявь, на молебне не был, оставил нашего святейшего патриарха выносить оскорбления от раскольников стрельцов. И, наконец, вот я получила известительное письмо о злоумышленных делах Ивана Хованского, как изменника явного. Прочтите и скажите, как поступить.

Правительница передала письмо Василью Васильевичу, но тот отклонился:

– Пускай прежде, государыня, прочтет Иван Михайлыч, он постарше меня.

Боярин стал читать, а мягкий, но внимательный взгляд князя не уставал следить за выражением лица читавшего. Это выражение читавшего ясно высказывало удивление и негодование, но странное дело, глаза боярина не следили за каждой буквой, что можно было бы ожидать от небойкого грамотея, а скользили по письму, как будто по давно знакомому полю.

Прочитав донос, боярин передал его князю. Этот, напротив, читал не торопясь и не волнуясь – только углы губ его передергивало от сдержанного движения.

– Что, мои верные, ближние, посоветуете? – спросила правительница.

Первым начал говорить Милославский:

– Я давно говорил тебе, царевна, давно предупреждал о злых умыслах Хованского, писал к тебе не раз из деревни, наконец приехал сам лично рассказать, что мне передавали за тайну верные мои люди из стрельцов, а вот теперь и письмо… Верно и Василий Васильевич тоже…

– Ну, положим, письмо-то ровно ничего не показывает, – спокойно отозвался князь.

– Как? Разве не читал, князь… – с жаром заговорил Милославский.

– Читал, боярин, да не признаю в нем важности. Первое – оно пашквиль, а пашквилям, по-моему, веры иметь не должно, второе – ничего не мешало доносчикам явиться самим к царевне, бояться им нечего, третье – по характеру князь не способен на исполнение такого дела, четвертое – об таких умыслах не говорят на площадях или, что все едино, с десятками лиц, в верности которых не убеждены. Правда, нанимают убийц, но когда верность их обеспечена. Нет, не подметным письмам верить, а нужно, боярин, в душу человека заглянуть, да так заглянуть, чтоб порошинки не осталось утайной… Да что мне тебе рассказывать, боярин, ты сам лучше меня знаешь, – заключил князь, улыбаясь и как-то двусмысленно глядя на Милославского.

Во все время Софья Алексеевна с любовью смотрела на князя.

«Вот таким-то я и люблю тебя, мой милый, – думала она. – Выше ты их всех по разуму, и далеко они отстали от тебя… А то иной раз таким покажешься двуличневым да трусливым, так бы и отвернулась от тебя…»

– Так, по-твоему, князь, – между тем говорил Иван Михайлович, горячась и с покрасневшими глазами, – царевне нужно добровольно протянуть шею и ждать, когда голову снимут…

– Ты не понял меня, боярин, – спокойно отвечал Голицын. – Я говорил только о подметном письме, а что до безопасности, так я уж докладывал государыне о мерах…

– Какие ж меры, князь?

– Долго говорить об этом, боярин, теперь не время, – уклончиво отозвался князь.

– Видишь в чем дело, Иван Михайлович, если б дерзость Хованского превысила пределы моего терпения и сделалась бы опасной, так я задумала устранить его от стрельцов, а для своей безопасности призвать к себе земское ополчение.

– Хорошо, царевна, да невозможно, – заметил Милославский.

– Отчего ж, боярин, невозможно?

– Да оттого, что по князе все стрельцы встанут грудью, а земская рать собирается медленно.

– И то и другое – не помеха. Князь Иван Андреич может сам приехать сюда ко мне – за это я берусь, – а земское ополчение из ближних мест может собраться скоро, особенно если на сборных местах будут наблюдать и торопить мои гонцы. Готовы ли у тебя окружные грамоты, Василий Васильевич?

– Давно готовы, еще в Москве, – отвечал Голицын, вынимая из кармана сверток. – Не изволишь ли прислушать.

И обычным своим мягким, ровным голосом князь прочитал воззвание правительницы о крамолах стрельцов по подстрекательствам Хованского избивших столько бояр. «Спешите, – говорилось в заключение, – всегда верные защитники престола, к нам на помощь; мы сами поведем вас к Москве, чтобы смирить бунтующее войско, наказать мятежного подданного, очистить царствующий град Москву от воров и изменников и отомстить неповинную кровь».

«Так вот оно что, – думал Милославский во время чтения Голицына, – здесь все уже покончено, все устроено, и я опять лишней спицей. Так-то вот всегда со мной. Сначала Артамон, ворог мой, мешал, стер его… вот, думал, буду властвовать, а вышло не так… на нос сел мой же подручник Хованский. Хлопочу спихнуть этого, скачу сюда, подвожу ловко, а на деле опять ни при чем… место занято. Нет… верно, опять укрыться в своем углу да забавиться домашней ягодкой».

– Не нужно ли, Василий Васильич, – говорила Софья Алексеевна, – прибавить в грамоте об умысле Хованского извести весь царский род и сесть самому на Московском государстве?

– Не нужно, государыня, будет совсем лишнее. Зачем понапрасну тешить досужих вымышленников, – отвечал князь, лукаво и искоса поглядев на Милославского. – Из этого не стоит составлять новые грамоты.

– Еще одно слово, Василий Васильевич, не находишь ли ты Коломенское опасным? Не переехать ли нам в другое место?

– Да, государыня, не мешает, – отвечал Голицын. – От Москвы недалеко, а борониться здесь негде и нечем. Предложил бы я переехать в Саввин-Сторожевский монастырь. Там хоть ветхие, да все-таки стены, и можно отсидеться хоть некоторое время до ополчения.

– И ты то же думаешь, Иван Михайлыч?

– Да, государыня, и я то же думаю, – подтвердил Милославский, почти бессознательно.

– Так чем скорее, тем лучше. Прикажи, Василий Васильич, сбираться в Саввин.

Голицын вышел. Стал прощаться и боярин Милославский.

– Ты куда, боярин?

– Думаю, государыня, отправиться в вотчины. Уволь. Здесь-то, я вижу, ни к чему не пригоден.

– Полно, Иван Михайлыч, я не отпущу тебя. Кому же, как не тебе, делить со мной опасное время? – сказала царевна с той улыбкой, которая так притягивала к ней и которая так редко в последнее время появлялась у ней. – А теперь прощай. Иду собираться в дорогу. Сбирайся и ты со мной, Иван Михайлыч.

И снова колымаги вывозились на передний двор, и снова начались та же суетня, те же хлопоты, то же ворчанье старых и заигрывание молодиц. Ближайшая постельница царевны лично присматривала за укладкой и торопила. Различного рода и вида сундуки и сундучки, ларцы и ларчики, узлы и мешки быстро прятались внутри колымаг. Наконец экипажи подвезли к крыльцу, и все царское семейство и ближние люди разместились на мягких подушках и перинах, наложенных чуть не до верха. Поезд тронулся и длинной вереницей потянулся по дороге в Саввин монастырь.

Снова опустело Коломенское с своей немногочисленной дворцовой прислугой. За воротами стоял старый привратник и долго следил за удалявшимся поездом, прикрыв прищуренные глазки ладонью от лучей западавшего солнца, бивших ему прямо в глаза.

– Слава тебе, Господи, милосердному Создателю нашему, уехала с своей бесовской прелестью. Измаялся день-деньской. Пойти отдохнуть маленько. – И, перекрестившись двуперстным знамением, поплелся старик в свою каморку.