Престол и монастырь

– Не для себя подъяла я труд, – беззвучно складывались слова молитвы, – а для пользы и счастия миллионов народа. Только я могу сделать народ счастливым, просветить его, дать ему мир, спокойствие и безопасность. Много я сделала, много я сделаю, в чем беру в свидетели Бога, и не пожалею я ни здоровья, ни жизни своей. Могу ли я покинуть царство на руки пьяниц и развратников? Что сделается с ним? Конечная гибель и разоренье. Не должна ли я пожертвовать двумя-тремя жизнями для спасения всех?

Царевна была убеждена в необходимости себя для государства. Как бы ни была странна и дика иная мысль, но когда мы стараемся убедить себя в ее верности, когда смотрим на нее с одной точки зрения, беспрерывно освещаем желаемым нам колоритом, эта мысль становится для нас непреложной истиной. Да и можно ли было назвать странной и дикой мысль царевны? Не была ли действительно она права при том состоянии государства? В царском семействе не была ли Софья Алексеевна одна, способная править в смутное время неурядиц? Около нарышкинского двора собралась старая партия бояр Лопухиных, Апраксиных, Шереметевых и других, грудью стоявших за старые порядки, открещивающихся от всякой новизны, как от наваждения антихриста. Правда, молодой царь Петр проявлял энергическую, живую и боевую силу, но неизвестно, куда еще будет направлена та сила, а в настоящее время она расходовалась только, по словам приближенных к правительнице лиц, на пьянство да дебоши.

Торопливые шаги послышались на паперти, и вслед за тем порывисто скрипнула дверь в самой церкви. Чьи это шаги?.. Да… точно… шаги одного… Забыта молитва, и с томительным напряжением, оборотившись ко входу, царевна старалась признать входившего. Скоро из мрака вырисовалась стройная фигура Шакловитого.

– Что? – только и смогла сказать царевна. Сердце ее колотилось до физической боли, дыхание спиралось.

– Не будет. Передавал твое приказание, государыня, говорил и от себя. Все одно: обходились, говорит, без меня, обойдитесь и теперь. Стал ненужным человеком, так нечего и ввязываться…

– Так как же, Федя?

– Ничего, обойдемся и без него.

– Нет, Федя, не обойдемся. Он бывалый, умеет все воинские хитрости. Помнишь, кто меня выручил после раскольнических смут? Он всем делом заправлял во всех походах к Сторожам и к Троице. Без него не обойдемся… Наудачу ходить нельзя. Если не успех – что тогда? Твоя голова да и моя не удержатся… Лучше отложить до другого времени, а между тем склонить его на свою сторону.

– Как изволишь, царевна, воля, конечно, твоя, а по-моему, прямо бы идти к Преображенскому.

– Ах, Федя, ведь ты и в стрельцах-то не уверен.

– Да в чем же уверяться-то? Приказал идти, они пойдут.

Царевна горько улыбнулась.

– Нет, лучше отложу на день иль два, а завтра поговорю сама с князем.

Подумала царевна, как будто на минуту ушла в себя в нерешимости, пристально взглянула на Федора Леонтьича и с нервным движением пошла к выходу.

Выйдя на площадку, она велела подозвать к себе стоявших на площади стрельцов.

Утренний свет начинал пробиваться, выделяя из темного фона вершины колоколен и башен, едва заметно редела темь, и внизу можно было распознать очертания ближайших предметов. Во дворце зазвучал колокол к заутрене.

– Спасибо за службу, мои верные стрельцы, – обратилась она к надвинувшемуся отряду, – если б я не опаслась, всех бы нас извели нонешнею ночью потешные конюхи. Идите по слободам, да будьте готовы, когда вас повещу… А ты, Василий Саввич, – обратилась она к окольничему Нарбекову, стоявшему в отдалении и все время молчавшему, – поди к моему истопнику Евдокимову, возьми от него припасенные три мешка и раздай каждому стрельцу по рублю.

Беспорядочной толпой бросились вслед за Нарбековым стрельцы, а Софья Алексеевна, в сопровождении Шакловитого, тихо направилась к Верху.

«Василий любит меня и ревнует к Феде, – думала она, – а если любит, так сделает по-моему. Не удалось сегодня, удастся завтра». И успокоенная, она стала всходить по дворцовой лестнице.

– Ваша милость! Ваша милость! Федор Леонтьич! – кричал снизу, с площади, торопливый голос стрельца. Федор Леонтьич, оставив на Верху царевну, поспешил сойти с крыльца.

– А… Федька, ты из Преображенского? Что там?

– В Преображенском великая суматоха… царя Петра согнали оттуда… ускакал…

– Куда?

– Не ведаю. Видел сам, а спросить было не можно. Ускакал один, а за ним уехали мать и супружница.

– Давно уехали?

– Да часа четыре будет. Я нарочно помедлил в овражке – хотелось узнать, что дальше будет, и доложить твоей милости.

– А отчего в Преображенском идет смута?

– Не ведаю. Только гонцы так и шныряют из дворца к Преображенскому и Семеновскому. То ли собираются куда…

– Вольно ж, сбесясь, бегать, – заметил, подумав, Федор Леонтьич и отправился доложить вести царевне.

Но царевна приняла эти вести иначе. При первых же словах лицо ее побледнело и задрожали ноги.

– Нам изменили… изменили… все пропало… все… – шептали побледневшие губы.

Глава VIII

Не жалея лошадей и рискуя сломать себе голову, скакали в темную ночь к Преображенскому Мелнов и Ладогин. Чрез какие-нибудь полчаса они были уже у загородного потешного дворца, но тут-то именно и возникли главные затруднения. Темно кругом дворца, все спало глубоким, непробудным сном, а между тем время дорого, каждая потерянная минута могла стоить жизни.

Сойдя с лошадей и ощупью отыскав ворота, Мелнов и Ладогин что было силы забарабанили в запертую калитку. Громко раздался в ночной тишине нетерпеливый стук и при первых ударах разбудил всех дворовых собак. Поднялся оглушительный лай всевозможных голосов, разбудивший наконец и воротного сторожа. Послышался скрип двери, тихие шаги босых ног и наконец человеческий голос, унимавший собак, бегавших около ворот.

– Чего стучите? Кого надо-ть?

– Отвори калитку да веди нас скорей к царю!

– Прытки больно! Царь почивает, будить не указано для всякого. Да цыц… вы, проклятые псы, – унимал голос собак.

– У нас дело есть… смертное дело… отвори скорей, – умоляли стучавшие.

– Да кто вы? Откуда?

– Стрельцы… из Москвы.

– Стрельцы?! Ну так для вас и подавно не отопру. Мало вас здесь шатается озорников. Почитай, дня не пройдет без озорства. Кто поджигает-то? Чай, не вы!

– Да отвори, Христа ради. Мы к царю с словом и делом. Спасти его.

– Знамо, теперь так говорите, а только отопри – беда.

– Не отопрешь – будешь в ответе в великой беде.

– Царя поднимать для вас не буду, а разве что Бориса Алексеича…

– Ну хоть Бориса Алексеича. Только скорей, ради бога.

– Да сколько вас?

– Двое.

– Двое. А может, вас тут видимо-невидимо.

– Отопрешь – так узнаешь. Скорей! Скорей! – торопили голоса.