Централийская трагедия. Книга первая. Осень 1961

– Был? – переспросил я.

– Был и есть, – поправилась миссис Фостер и нервно сглотнула.

Она подошла к книжному стеллажу и достала с полки Библию моего отца. Она существенно отличалась от моей: обложка, кашированная кожей приятного терракотового цвета, французский переплет с выпуклыми декоративными элементами на корешке, позолоченные боковые срезы – она не шла ни в какое сравнение с моей простенькой Библией с желтыми страницами.

Я принял Книгу из рук миссис Фостер и пролистал ее. Я заметил множество подчеркиваний и рукописных примечаний. Закладка-ляссе лежала между страницами книги Притч и здесь мой взор случайно остановился на следующих строчках:

Погибели предшествует гордость, и падению – надменность.

Лучше смиряться духом с кроткими, нежели разделять добычу с гордыми.[9 - Притчи 16:18, Синодальный перевод]

Мне стало не по себе от прочтения этих стихов. Когда я прочел другие выделенные отцом места, у меня сложилось впечатление, что наиболее всего его терзала тема богатства. Я удивился, ведь всегда считал, что отец – неисправимый капиталист и охотник за деньгами. Я даже был уверен, что он женился на Хелене только из-за ее благосостояния. Неужели что-то заставило его пересмотреть свои взгляды? Когда денег у него стало в избытке, они перестали представлять для него какой-либо интерес? Я не думал, что отца занимают духовные вопросы. Наша семья всегда была только формально верующей. Мы все были крещены в католической церкви и праздновали Рождество и Пасху. Мы чтили добродетели христианства, но на практике никогда к ним не стремились, полагая, наверное, что они несостоятельны в современных реалиях.

– Каждое утро, до того, как твой отец пропал, когда я входила сюда, чтобы пригласить его спуститься к завтраку, я заставала его за чтением Библии. Каждое утро, без исключения, – заверила Элизабет.

Я ощутил внутренний диссонанс. В голове складывался противоречивый образ отца. Этот человек бросил мою мать и изменил второй жене. Да и любил ли он ее, несчастную Хелену, или лишь прельстился ее богатством? Миссис Фостер же описывала его, как верующего человека, ежедневно изучавшего Священное Писание. По интонации ее голоса, когда она говорила о моем отце, можно было уверенно сказать, что он вызывал в ней глубокую симпатию.

– Он часто просил меня побеседовать с ним, и мы обсуждали различные места Писания, и во многом, даже почти во всем, наши суждения сходились. Чего не скажешь о миссис Дальберг-Актон.

– Она неверующая? – спросил я.

– О, нет. Я думаю, нет. Даже совсем наоборот, очень верующая. Только у нее какая-то болезненная вера, и я думаю, она бы предпочла не верить вовсе.

– Как это «болезненная вера»?

– О, я бы хотела тебе объяснить, но сама до конца этого не понимаю. Ты сам это почувствуешь, общаясь с ней. А какая она несчастная! Несчастная женщина. И такая ранимая…

Я заметил в общении с Элизабет, что она любила охать, ахать и причитать, заламывая руки.

– Отец любит ее? – спросил я и, не дав ответить, добавил, – Или он любил Лили? Почему он изменил миссис Дальберг-Актон?

– Этого я сказать не могу – любит ли он Хелен или нет, – отрезала Элизабет, – Но Лили он никогда не любил, это я знаю наверняка. Я думаю, твоя мать – единственная женщина, которую он когда-либо по-настоящему любил. И тебя он любит, Томас, и очень сожалеет, что оставил вас. Часто он признавался мне в этом и делился со мной своей горечью.

– Я думаю, вы ошибаетесь. Если бы это было так, он бы вернулся к нам.

– Все не так легко, Томас.

– Все предельно легко.

Миссис Фостер лишь грустно улыбнулась и не стала продолжать спор.

– Это очень славно, что ты взял с собой Библию, – она вернулась к прежней теме разговора, – Если ты не будешь укрепляться в Слове Божьем, Хелена очень скоро разрушит твою веру. Если под твоими убеждениями нет прочного основания, они разлетятся по ветру как пыль.

– Я не так податлив, миссис Фостер. Нужно привести весомые аргументы, чтобы разубедить меня в чем-либо, – ответил я самонадеянно.

– Знаешь сколько весомых аргументов Хелена приведет, чтобы заставить тебя переменить свое мнение на счет чего угодно? Ни одного. Она просто задаст нужные вопросы, и ты сам придумаешь на них ответы, которые перевернут твое представление обо всем, во что ты верил прежде.

Предостережение Элизабет оказалось пророческим, но в тот момент я был слишком высокого о себе мнения, чтобы прислушаться и насторожиться.

Казалось, она хотела добавить что-то еще, но ее речь прервалась громким стуком. В дверном проеме появился тот самый старик, который встретил меня на пороге дома. В его руках был поднос, на котором были тарелка ароматного супа из красной чечевицы, хлебная корзинка с арабской лепешкой и хрустящими галетами, блюдце с несколькими дольками лимона, чашка горячего чая и две розетки: одна с черничным вареньем, другая с медом. Старик смерил меня холодным взглядом, поставил поднос с едой на стол, а после, удалился, не сказав ни слова. Эта выходка привела меня в замешательство. В его лице читалось неподдельное презрение ко мне, и я не мог понять, чем же я так ему не угодил, что за все время, он не удостоил меня ни единым словом. Элизабет заметила мое негодование.

– Он тебе неприятен, правда? – с горечью в голосе спросила она.

– Не стану скрывать, он производит не самое приятное впечатление.

– Не сердись на него и не делай поспешных умозаключений. Я понимаю. В самом деле, какое еще впечатление может производить этот угрюмый старик, если не отталкивающее? Но ты еще удивишься, какой обманчивой может быть внешность. Внутри этого немого, неопрятного старика таится кристально чистая душа, какой в нас с тобой уж не сыщешь.

– Он немой? – переспросил я удивленно. Это многое объясняло.

– Немой.

Я не нашелся что сказать в ответ. Мне стало стыдно за мои недавние слова, отпущенные в адрес старика, хотя меня по-прежнему одолевали сомнения по поводу «кристальной чистоты» его души.

– Ко мне обращаются как к миссис Фостер, как и положено обращаться к камеристке, – заметила женщина, – Но я никогда не была замужем. Я рано лишилась родителей и, будучи ребенком, попала в дом Дальберг–Актонов и всю жизнь провела в его застенках. Единственным мужчиной, которого я когда–либо любила был Гаргамель, этот самый старик. Мы росли с ним вместе, прислуживая семейству Дальберг–Актонов. В юности он был совсем другим, но тяжелая судьба оставила свой отпечаток.

– Расскажите?

– Расскажу. У нас еще будет время. А сейчас тебе нужно поесть и лечь спать. Завтра тебя ждет много новых знакомств.

Глава 5

Сестры

Соединенные Штаты Америки, штат Пенсильвания, Централия, Фаргейн-стрит, дом 49.

Сентябрь, 1961 г.

Первую ночь в доме Дальберг-Актонов, я спал крепко и без сновидений.

Я с аппетитом поужинал и, довольный и сытый, отправился в постель. В доме было хорошо натоплено. Я приоткрыл окно, и ночной сентябрьский воздух наполнил прохладой комнату. В легкой хлопковой пижаме отца я лег под теплое пуховое одеяло. Я так утомился с дороги, что едва моя голова коснулась подушки, я провалился в беспамятство. Тогда я еще не знал, что ночь в этом месте, когда меня не мучил бы жуткий кошмар, будет редкостью и большой удачей.

На утро я пробудился из-за гама, доносившегося, по всей видимости, с улицы. Когда я открыл глаза, я долго не мог прийти в себя и осознать, где нахожусь. Непривычная обстановка привела меня в замешательство. Но я весьма обрадовался, когда вспомнил, что проснулся не в нашей затхлой квартирке в Филадельфии, а в уютной и прилежно убранной комнате отца, в особняке Дальберг-Актонов.

Я глянул на стол и, увидев поднос, на котором стояли тарелка с холодной глазуньей, и чашка остывшего кофе, осознал, что проспал больше половины суток и пропустил завтрак. Я даже не слышал, как кто-то из прислуги принес его в комнату. Я посмотрел на механический будильник, что стоял на прикроватной тумбочке. Стрелки часов давно перевалили за полдень.

Нехотя я вылез из-под одеяла и подошел к окну. То был один из редких погожих дней, что я застал в Централии за без малого восемь месяцев. Небо было безоблачным, и солнце щедро разливало свои лучи. На дворе за домом на зеленой лужайке был расстелен плед. На нем играли три маленькие девочки. Две из них были близняшками. Их очаровательные личики были словно вылеплены из фарфора руками умелого скульптора. Они походили на статуэтки херувимов, которыми украшают под Рождество входные двери, полки каминов и праздничные ели. Каштановые кудри, отливающие золотом на солнце, спадали на худенькие детские плечи. Девочки унаследовали от отца серый цвет глаз: в ясную погоду, их глаза казались почти голубыми, а в пасмурную, становились совсем темными. Я же, хотя более походил на отца, все-таки перенял от матери карий цвет глаз.

Я был очарован своими сестрами и с трудом смог отвести взгляд от этих маленьких куколок, наряженных в прелестные голубые сарафанчики с кружевными оборками на рукавах и белой атласной ленточкой на поясе.

Третья девочка, по видимости, Дорати, о которой давеча рассказывала Хелена, была светловолосой. Хелена не солгала, назвав Дорати несимпатичной. Девочка выглядела на пару лет младше близняшек. У нее были большие лучезарные голубые глаза и крохотные пухлые губки. Однако несуразно высокий лоб, асимметричные черты лица, крупный нос с большими круглыми ноздрями делали ее весьма нехорошенькой.

Чуть поодаль, в беседке, сидела Хелена. Она приглядывала за девочками и читала книгу. Заметив меня в окне, она помахала рукой и жестом пригласила спуститься к ним.

Я застелил постель, без удовольствия поел остывшую глазунью, а затем открыл отцовский гардероб. В нем я отыскал хорошие джинсы и приятный на вид шерстяной джемпер с кожаными нашивками на локтях. Переодевшись, я отправился на первый этаж.

Спускаясь по ступеням, я вновь обратил внимание на картины, что висели на стене вдоль лестницы. Я смог детальней их рассмотреть в дневном свете. То были весьма мрачные портреты маленьких девочек и юных девушек. У каждой было печальное выражение лица, а вместо глаз зияли черные дыры. Мне стало неуютно смотреть в эти пустые глазницы, и я отвернулся. Я вспомнил о мольберте в гостиной, и предположил, что автором этих полотен была Хелена. Я решил непременно расспросить ее о них, когда выдастся удобный случай.

Я обошел дом и вышел на задний двор. Он был огорожен деревянным забором, окрашенным в белую краску. В северо-западном углу стояла такая же белая деревянная беседка, внутри которой были круглый стол и скамейки. Ближе к дому располагался небольшой деревянный флигель. Из окна отцовской спальни его также было хорошо видно.