Лекции по искусству. Книга 1

Студенты: Собакой! Волком! Медведем!

Четыре апостола

Волкова: Хищником! Клыки, усы. Вы не смотрите, что он такой очаровательный и лицо его светлое. Это обманчиво. Молодой, сильный хищник с клыками и жаждой борьбы между хищниками! Его расцвет – лев, достигший апогея. Старый волк, конечно, неслыханная вещь. Не три ипостаси Отца, Сына и Святого Духа, как в человеке. Он на разных гранях возраста расшифровывает, показывает нам хищные начала. Недаром Дали сделал копию. Он, как Фрейд, ныряет в хтоническое начало. А поскольку в глубине хтоники сидит хищный зверь, сделать ничего нельзя. Ни просвещение, ни благородные слова, ни показательные поступки – ничего не сделают. Сила, желание власти, ненасытность, повторение одного и того же без выводов, без уроков! И, когда началась вот эта вот удивительная история церковного раскола или гонения на еретиков в средние века, то людей еще не сжигали на кострах. Их начали сжигать в 16 веке. Бруно был сожжен на рубеже 16 и 17 веков. В 1600 году. Людей сжигали в 17 веке. Но никак не в 12-ом. Эпидемии были, но не сжигали. Сжигала инквизиция. Она и была для того создана, чтобы жечь. Шекспир, Тициан, Босх, Дюрер отказались от контрреформации, считая ее злом и началом пути в апокалипсис. Они ужасно испугались Библии Лютера – того, что теперь каждый придет и все, что хочешь, напишет. Одна из последних работ Дюрера «Четыре апостола», которая висит в Мюнхене недалеко от Карла V.

И позади всех этих апостолов он написал их изречения, и подарил эту картину городу Нюрнберг: «Гражданам моим, моим соотечественникам. Бойтесь лжепророков!» Это не означало, что они были примитивны в своей религии. Они были людьми нового времени. И Тициан знал, что внутри человека живет не ангел, и что любовь не может стать ангельским преображением. Он знал, что внутри живет хтоническая беспощадная мечта, предопределяющая круг и его финал.

Знаете, я очень люблю свою профессию и это для вас не секрет. Я сейчас думаю совсем не так, как те же 20 лет тому назад, потому что я стала иначе смотреть на вещи. Самое главное это приток информации. Когда я смотрю на картины, то не просто получаю от них удовольствие – я каждый раз совершаю глубоководное погружение, которое может привести к кессонной болезни, но это состояние передает некую картину мира, содержание которой только предстоит понять и оценить. Помните, как древние греки оценивали своих современников? При помощи конкурса. Все, кто не занимал первого места, разбивали свои работы в пыль, потому что право на существование имеет только один вариант – лучший. Истинный. Вокруг нас огромное количество очень плохих художников. Может быть это не так драматично для культуры, если есть масштаб, но когда исчезает планка на уровне Тициана, Босха, Дюрера, Шекспира или она мизерна, или искажена, то наступает конец света. Я тоже стала апокалиптиком, не хуже Босха. Я не живу в состоянии мнения, но я очень удивляюсь тому, как они тогда все замечательно знали. Они знали о природе апокалипсиса и от чего он наступает. И в посланиях папам все перечислили. И в картинах показали.

Ну как, не устали? Я ужасно боюсь, что мне может не хватить 4 часов, а их и не хватит, поэтому я хочу театр Шекспира начать читать вам прямо сейчас. Я взяла с собой всякие картинки, на которых вы увидите его современников. Вы знаете, есть художники, которых читать очень трудно. Вот Тициана читать трудно. Он не укладывается в порядок слов. Он ни у кого не укладывается. Это я не в свое оправдание, а потому что, действительно, есть такие художники или писатели, о которых говорить или писать легко, а есть такие, что легче в петлю залезть. Потому что есть какая-то таинственная вещь – вы получаете огромное море информации, а сказать ничего не можете. Мне очень нравится одно высказывание: «Ни одна самая красивая женщина в мире не может дать больше, чем у нее есть». Так же и здесь, когда вы имеете дело с гениальным человеком и, погружаясь в него все больше и больше, в конце концов, понимаете, что все! – наступил момент кессонной болезни, а информации ноль. И это Рембрандт или Тициан, у которых информация идет через драматургию цвета. Цветовой код, идущий через композицию.

Я сейчас читала книжку «Венеция 16 века. Быт и нрав». И что? Статистика и статистика. Читаю и читаю. Когда я Казанову читаю, то понимаю каким было то время. Потому что оно идет через него, а он очень хорошо его описывает. Что представляла собой Англия того времени? Любое островное государство, это не просто положение, это еще и особая система сознания граждан, проживающих на нем. Это абсолютный изоляционизм и англичане, как были, так и остались изоляционистами. Извините, что я так говорю, но моя жизнь протекает между двумя городами Парижем и Лондоном. Они для меня уже не просто города в каких-то странах, а города, в которых я живу. И каждый раз я удивляюсь островному миру, потому что он совершенно другой и вся его архитектура, особенно лондонская, состоит из дверей. Вы знаете это или нет? А Париж нет – это совершенно другой тип.

Студенты: Можно пояснить, что значит лондонская застройка?

Волкова: Я вам сейчас поясню. Все жилые дома Лондона определенного типа. В основном они имеют два, три или четыре этажа, потому что Лондон невысокий и квартира в доме – это дверь. Вы не входите в подъезд, вы входите в дверь. И у каждой двери свой цвет и своя стучалка. Нигде в мире этого больше нет. Иду однажды с Пятигорским по Лондону. Он там жил долгое время, очень хорошо знал и очень важничал от этого. Идем с ним, и он так говорит:

— Ну, искусствовед, это архитектура какого времени?

Я думаю: «Подвох!». Точно знаю, что подвох, а где, понять не могу. Стоит серое кирпичное здание, большие окна – ранний городской конструктивизм. Все как полагается, но я же чувствую, что есть подвох. И думаю про себя, что надо попасть хотя бы в приблизительную точку времени, ну на крайний случай немного сдвинуть ее в сторону и, если сдвину, будет в самый раз. И я, набрав воздух, выдаю свои знания, на что он радостно сказал:

– Эпоха Тюдоров, Генрих VIII-ый!

Как я влипла! 14 век! Я оборзела просто. Ну, что можно сделать? – это Англия. В мешке лежит тип в пенсне и читает книжку. Бомж. Я говорю:

– Боже мой, Сашенька, какое несчастье! Бедный человек, ему не на что жить.

Он, не оборачиваясь, говорит мне:

– Это лорд. Не помню, то ли Хенс, то ли Ханс. Он просто дурака валяет.

– Ты правду говоришь?

Знаете, что меня ожидало за этой глупостью? Мне напомнили Тюдоров и потом часто вспоминали и до обидности публично. Но я хочу сказать, что это и есть Англия. Мужик лежит в вонючем мешке, видно, что он истощен, рядом собака, тебе его жалко и ты готова ему денег дать, а что оказывается?! Это лорд чудит. Дурака валяет. Играет. Вы же знаете, что лучшие актеры – это английские актеры. Лучшие театры – это английские театры. И так было всегда.

Эта очень странная страна. А в ту эпоху, о которой мы говорим, она была еще и очень могущественной. Знаете, что матушка Елизавета делала? Она выходила к своим подданным в платье, на котором была нарисована карта. И стоит себе, веером обмахивается. Они знаете, что еще делали? Они делали на флагштоках такие канделябры – фонарики с точками, где они должны ждать испанцев. И карта у них под боком на платье была. (смех) Можно было по-другому? Конечно. Даже лучше. Но это же Англия! Это же игра!

Они играли в пиратов. Англичане были самыми лучшими в мире пиратами. Испания развязала пиратское движение, и Англия должна была начистить им пятачок. И начистила пятачок Великой Армаде. Однако, с этой Великой Армадой тоже оказалось не совсем так просто. Потому что ее победили не столько доблестные адмиралы Елизаветы, сколько обыкновенная буря. Вы знали об этом? А англичане заранее знали, что будет буря. Это надо было быть таким самодовольным и тупым человеком, как Филипп, чтобы не сообразить. Там такие страсти кипели, ему не до этого было. Он с ума сходил от этого накала англичан. А у Шекспира буря работает в его пьесах или нет? Неоднократно! В Национальной галерее Лондона есть портреты всех участников того времени. В ней есть все портреты начиная с 16 века и кончая нашим временем. Там портреты всех, абсолютно всех! Ой, я тут в этой галерее искала портрет Байрона! Не нашла. Спрашиваю у своего приятеля-дипломата, который специально занимается русским языком, чтобы читать на русском Мандельштама:

– Послушай, а где портреты Байрона? Почему в Лондоне нет его памятников? Почему нет в соборе Св. Петра? Всем есть, а ему нет?

А он отвечает:

– Почему нет? Там, в таком-то склепе стоит.

Я говорю:

– Как не стыдно!

А он рукой махнул:

– Байрон – персона нон грата.

– Ну, знаешь, скажешь тоже, персона нон грата. А у нас Мандельштам был персоной нон грата.

И знаете, что он мне сказал?

– Не смей так говорить о великом поэте! Он святой мученик! Понятно?

Только англичане, объявив Байрона персоной нон грата, до сих пор не могут припомнить за что. Очень театральная страна и всегда была такой: с театральной историей, театральными шествиями и, вместе с тем, очень самостоятельная. Это же надо было позволить себе низложить ватиканскую церковь, чтобы сделать короля главой англиканской. Недосягаемо! Инквизицию не впустили! Папу не впустили! Исключительно самобытны. Мне очень приятно рассказывать об Англии, но это такое предисловие в предверии Шекспира, чтобы вы поняли какая у них тотальная страсть к игре и розыгрышу. Тому же лорду, что будет валятся в мешке с уличными собаками, будут кидать монеты, а он будет читать какую-то книгу, автора которого только он один и знает. И сразу на ум приходит цитата из Шекспира: «Тайна там, где мы остаемся с вопросами, без ответов».

Я хочу спросить, как вы считаете, что представлял собой Лондон елизаветенского времени, эпохи Шекспира? Какая там была театральная жизнь, вы знаете? Сколько мест было в театре «Глобус»? Ну, на скидку?.. Отвечаю сама, потому что никогда не догадаетесь. 3300 мест. А в театре «Роз», что был рядом и принадлежал Хен Слоу – тому же хозяину, которому принадлежал и «Глобус»? 900 мест. А после перестройки – 2200! Вы даже не представляете себе, сколько театров было в Лондоне в тот период. И все были битком. Я хочу немного рассказать о том, что представляла собой театральная жизнь того времени. Это надо знать обязательно, иначе невозможно будет оценить ни Шекспира, и ничего другого.

Для того, чтобы еще ближе подойти к очень странному явлению, которое мы условно называем Шекспир, я хочу вспомнить ту самую бурю, что разметала Великую Армаду. Около Елизаветы был один человек, о котором я написала и буду писать еще. Его звали Джон Ли. Он являлся одной из центральных фигур той эпохи. Все называют Роджера Бекона, но он был фундаментальным ученым.

Джон Ли и Джордано Бруно были друзьями, и мы очень много знаем о той эпохе из сохранившейся переписки этих двух людей. Она частично печатается в произведениях Джордано Бруно, но полностью издана только в Англии. И из нее становится понятным, кто был Джордано Бруно, и что из себя представляло то время. Ли был одним из авторов проекта «Глобус», очень близким другом Шекспира, хотя о том, как Шекспир вел себя в отношении елизаветинского правления, я вам тоже расскажу. Ли был магом и алхимиком.

Роджер Бекон был философом и ученым, он также, как и Томас Мор был магом и занимался демонологией. Науку, которую создал Томас Мор называют демонология, но о нем несколько позже. О Ли осталась большая литература. Итак, он был автором идеи театра. И «Глобус» стал самым шикарным театром Лондона. Тогда, вся театральная жизнь Лондона размещалась в районе Шёртич. Он и сейчас так называется. Это тот район, где находится Собор Св. Павла и, вообще, это место называется Сити. Район Шёртич находится на северном берегу Темзы.

Там в основном находились все лондонские театры, публичные и игорные дома. Такая странная двусмысленно-сложная жизнь. А на противоположном берегу находился район Сонгтон. И там тоже были публичные дома и театры. Один из главных театров примыкал к публичному дому, который назывался «Розы». И театр назывался также, потому что одна из его стен выходила на улицу Роз, и, в котором помещался другой театр. По вторникам и четвергам в театрах давалась травля медведей. В основном травля диких животных – любимое зрелище жителей Лондона. Они на них ставили, играли, дрались, пили пиво, орали, т.е. что хотели, то и делали. Затем шли в бордель, а потом в игровые залы. Каждый театр был обязан раз или два раза в неделю предаваться народным забавам.

Ну, нельзя же все о грустном и о грустном. Давайте ребята, повеселимся! Разумеется, «Глобус» не был для этого исключением. Не понятно, когда они работали. Они все время торчали в этих двух районах. Там текла такая бурная жизнь! Это были места для проведения досуга, причем этот досуг был ниже пояса со зверями, проститутками, играми, пивом и, конечно, неограниченным сквернословием. Абсолютно! Это было в порядке вещей. Это был театр в театре и в театре.

Самое интересное то, что те, кто содержал театр, входили в совершенно особую группу людей Англии того времени. Потому что тот же Джон Бербич был связан с Шекспиром и театром точно так же, как и самый знаменитый Джорджио Олейн и Хен Слоу. Они держали театры практически, как администраторы и в меньшей степени, как актеры, хотя Джон Бербич создал огромную и очень плодотворную актерскую династию. Они были антрепренерами и пайщиками. Там была сложнейшая система. Они держали не только театры, но и все развлекательные заведения, а кроме них еще и мастерские перчаток и зонтиков. Это были люди сродни современным предпринимателям. Среди них было много очень успешных людей. Таковым являлся и Шекспир.

Ходят такие слухи, что он играл на сценах разных театров, и был среди пайщиков «Глобуса». Театры ездили на гастроли и много ездили, сдавая на это время сцену другим. Они имели сложную организацию. Театрам давались имена покровителей и спонсоров. Лорда Камергера, Театр Пермоков, Ее Величества и т. д. Очень большое количество вельмож, связанных с пиратским движением, каким-то образом внедрялись в театры. Все английское общество, сама Елизавета и Бекон принимали активное участие в театральной жизни. Самым большим покровителем театра считался лорд Оксфорд, имевший несколько театров. Маунгибтон – такой тип, ему посвящены шекспировские сонеты. Может они были возлюбленными, кто их знает. Но он был героем Шекспира.

Отец Шекспира – Джон Шекспир был мясником, ростовщиком, перчаточником, грамоты не знал, подписывался крючком. Сохранились несколько документов, где стоит его подпись. Он был судьей, а потом и мэром. В молодости много времени проводил в Лондоне, но однажды ему было сказано, что хватит околачиваться в Лондоне, твоя жизнь здесь закончена и пора возвращаться к себе домой. Он так и сделал. Уехал и там развернулся. Мать Шекспира происходила из очень древнего рода.

О самом Уильяме мы знаем достаточно, о нем написано множество книг. Недавно вышло колоссальное исследование, в котором автор придерживается стэндфордской теории. Но у него концы с концами не сходятся. Это англичанин, который копает все документы и пишет каким Шекспир был преуспевающим дельцом, как шикарно вел дела, а иногда выступал, как актер. И когда он умер, и было вскрыто завещание, в нем было сказано кому и что он оставляет. Все-таки мы не успеваем. Господа, тогда до следующего раза. (Аплодисменты).

Лекция №2. Немецкое искусство – Кранах – Гольбейн – Томас Манн – Дюрер

Волкова: Как вы представляете себе Возрождение и цензуру? Инквизиция – это цензура, Возрождение – это свобода. Не свобода высказывания, а свобода художественного волеизъявления, свобода художников, свобода поэтов, свобода объяснения с миром. Это не то, когда горшки друг другу на голову выливают и, конечно, не то, когда инквизиция дышит в лицо, и не то, когда вы вынуждены переписываться шифром, как Микеланджело с Витторией Колонной. Он очень боялся инквизиции, как человек, хотя, как художник, он был очень отважен. И Италия до инквизиции представляла собой монолит гуманизма. А потом художники стали уезжать.

А в Германии возникла совершенно другая ситуация. Там у каждого мастера была школа и подмастерья. Но школа ремесленников – это не то, что Леонардо в ценниках у Вероккио, а у Липпи его сын и Боттичелли, а у Перуджино Рафаэль. Нет. Но в Германии есть то, что Гофман замечательно описывает в «Мастер Бочар и его подмастерья» – модель таких цеховых отношений. Почитайте Гофмана. Он один из величайших умов мира.

Так вот, в Германии разрабатывали камерные методы, графику, печатали разные карты, книги, а художники имели свою позицию. Мастер Кранах, который был очень индивидуалистическим художником с конкретной политической позицией, заявлял: «Я – домартинист и я за реформацию». Были и такие современные диссиденты, политические эмигранты, которые говорили: «Плевать, надоело! У меня жизнь одна! Эту жизнь я желаю прожить хорошо, по возможности очень хорошо и поеду туда, где мне платят за мои способности. А что у вас тут делается, мне все равно. Это от меня далеко!»

Многие не вмешивались в политику, им было это неинтересно, многие замыкались и казалось, что они живут в свое удовольствие: замки, прислуга, семьи, дети.

У Лукаса Краноха был сын, который научился подделывать работы отца. Их действительно очень сложно различить, но возможно. В Вене висит портрет. Вы на него смотрите и оболдеваете. Там тетка в корсете, губки змеиные, шляпка, вся извивающаяся, вся в драгоценностях. И думаете, что за красота такая? Подходите и понимаете – слишком много красоты. И рисунок какой-то зеленый, и ярко, и режет глаз, и подпись сына. Отец бы так не сделал. И у этих также.

Чем отличается подлинник от копии. Представим себе, что обезьяна укачивает младенца. Она видит, как это делает туземка и поступает так же нежно, повторяя ее движения. Вроде все то же самое, только ребенок у нее умирает. От голода. Она его докачает до потери дыхания и пульса, потому что не чувствует нужной границы. Вот в копии это очень важно. Это точное сравнение. Возьмем Ганса Гольбейна. Он умел, что очень ценно, писать своих героев так, что они говорили: «Я похож!».

У него всегда присутствует настоящее портретное сходство, правда, вместе с этим он облагораживал героев. Портрет-подобие, портрет-отражение в зеркале, а не зазеркальная вывернутность. У него портрет, как отображение в зеркале, но так сказать ароматизированное, не пахнущее. Во-вторых, он обладал даром наблюдательности. Точности, но чуть-чуть присоленной, приперченной, присахарной комплементарности.

У него всегда очень красивая, очень элегантная пропорциональность и он чувствует пропорцию в масштабе. Я очень люблю один из его портретов, очень показательный, о котором я хочу рассказать. «Банкир» является прообразом идеального европейского портрета. Это портрет-описание. Это не анализ, а описание. Портреты-описание бесконечно важны тем, что становятся не только произведениями искусства, набирающими художественный настой, но и тем, что становятся документами эпохи. Они используются везде: в кино, в литературе. Очень точное изображение деталей, близких к литературным произведениям. Очень долгое время полагали, что человек живет тем, что его окружает. Изумительность простого стекла.