Лекции по искусству. Книга 1

Банкир Якоб Майер

Купец Георг Гиссе

Посмотрите, как написан флакон с гвоздиками. Гольбейн потрясающе писал ткани одежды. У него есть композиционная динамика и его модели имеют движение. Они всегда напряжены, но их движения чувствуются во времени. Если есть какая-то интонация, то он передает ее напряжение. Что в этом случае сообщает нам картина? В мире все спокойно. Спокойно лежат вещи. Вроде фигуры неподвижны, но Гольбейн передает их движение. Корпус повернут. Плечо смотрит на нас, а голова в другую сторону. Глаза устремлены куда-то еще. Это и есть внутреннее напряжение. Он его ухватил. Таким приемом впоследствии пользовались многие художники. Нидерландские мастера передавали за счет несоответствия масштаба картины и масштаба фигуры. У них фигуры очень стиснуты, а здесь все спокойно.

Конечно таким искусством описания мира равных ему нет, и он является для нас бесценным человеком, оставившим портреты всего английского общества. От него все в восторге. Его портреты можно сравнить с фотографиями эпохи Генриха VIII Тюдора. Лица, костюмы. А знаете вы кто это? Это, если я не ошибаюсь, Томас Мор собственной персоной. Странный человек, писавший утопию и сжигавший еретиков.

Томас Мор

У Гольбейна много рисунков на заказ, за которые платили большие деньги. Они все у него безупречны. Как они сделаны!.. Шляпка, скула… А как он владеет карандашами! Если сравнивать с рисунками 19 века, то возникает вопрос: разве там лучше рисовали? Как можно создать трехмерное изображение на листе бумаги? Он очень большой мастер.

В какую бы они эпоху не жили, как бы рано они не умирали от нагрузки благородства, глядя на портреты 17 или 18 века вы понимаете, что они пронизаны каким-то бесконечным уважением к человеку. Посмотрите какие портреты. У них не было этой надменности, презрения, униженности или желания унизить. Перед нами проходят герои эпохи и обыкновенные люди, и какими бы они не были – они были людьми достоинства. Они кино снимали не с положительными героями. Они понимали, что человек это прежде всего уважение и достоинство.

Вот смотрите, господа, что интересно в этой картине. Это последнее, что я расскажу. Именно у немцев, а не у итальянцев тема смерти является параллельной и почти основной. Помните «Седьмая печать» Бергмана? Традиция северного классицизма, обязательная «моменто мори». Каждую минуту помни о смерти. Ты отбрасываешь не тень. Это не твоя тень – это твоя смерть, твое альтер эго. Твоя вторая сущность. Чтобы итальянец поговорил с тобой о смерти?! Только, если о смерти Сократа. (смех) Почитайте переписку Дюрера. У них постоянно проходит эта тема смерти. Она появляется в 16 веке, в Германии и связана не только с гражданской войной, церковным расколом и потоками крови, но и с 1450 годом, когда адамиты сказали: «Все! Страшный Суд начался!» И поэтому «пляски смерти» того времени повсюду. Идет крестьянин с лошадью, а за ним стоит смерть. Несут папу и тот знает, что не неуязвим. И лошадь – не лошадь, а смерть. Они думают о любви, а им на ухо уже шепчет смерть. Это как вирус, поселившийся на севере. Вот несчастные. Им это впендюрили в 16 веке и все! Из-за этого мир пошел за итальянцами.

Три символа вечности: яблоко, цветы, книга. Книга – это всегда время цивилизационное, время историческое. Книга – это Библия, Псалтырь или на худой конец Евангелие. Цветы – это трепетное мгновение красоты. И это есть философия. Там валяется барабан. Вообще я вам покажу Дюрера с барабаном.

Я у одного человека спросила:

– Когда приедете в Москву?

Он ответил:

– Вы узнаете по звуку барабанов. Провозвестие.

Хотя он и не был таким самовлюбленным, но понимал, что перед ним.

Песочные часы или опрокинутое время. Это тема Томаса Манна и доктора Фаустоса.

Поскольку у нас с вами объем большой, то я хочу рассказать вам о мастере Дюрере. Наверное, в искусстве есть три человека, которые очень глубоко относились к своим автопортретам. Это Рембрандт, Ван Гог и Дюрер. Я – бедная, несчастная Паола Волкова не могу справиться со вторым томом. И у меня там есть глава «Опыт самоанализа». Дюрер писал свои автопортреты с первого момента и до последнего. Как немец он был аккуратен и подписывал свои автопортреты. Над самым первым, сверху он написал: «Это я – Альберт Дюрер, мне 9 лет» и пальчиком так показывает.

Это очень важная запись – ни одного лишнего слова. Он называет себя громко, по имени. Вот я появился! Я – Альберт Дюрер! Абсолютное самоосознание. Лукавить не будем и скажем так: мир существовал до Ньютона, потом пришел человек, который сказал: «Это я». Есть мир доньютоновский и посленьютоновский. Исаак пришел в этот мир с законами механики и несмотря на то, что они устарели, ими до сих пор пользуются и не торопятся отменять. Вот они – люди, переводящие историческое время полное причуд. Кто они? Почему проведение, судьба, Господь выбирает их, а не других? Сказать очень трудно. Говорят: «Бог бросил кости». А как он бросает, и где он это делает – никто не знает. Во всяком случае этот мальчик 9 лет был тем, о ком можно точно сказать: «Бог бросил кости».

Автопортрет

В немецком искусстве имеется одна особенность, которая сильнее всего проявляется в произведениях. Итальянцы создали стиль «Классицизм», а немцы создали свой стиль, который называется «Переизбыточный». У них много великолепных художников, но все они имеют одну особенность – они переизбыточны. Им всегда мало. Они понапихают в картину все, что только можно: и траву разную, и деревья разные, и ненужное количество детей, и читающую дамочку, и главу семейства, занятого чем-то, и еще бог знает, что. Остановится нет сил. Меры никакой. Поэтому немецкий стиль такой вывихнутый. Он обязательно с плюсом и минусом. У Дюрера этого нет.

Мировой экспрессионизм находится своими корнями в Германии. Помните, как Гитлер орал? Это и есть экспрессионизм – предельное состояние формы. Не уравновешенной, а предельной. Сочетание, как у Грюневальда: цвет гнойно-желтый с вишневым и с зеленым. Вот любит он так красиво. А еще фиолетовый добавить. Смотришь и думаешь: мать честная!

Россия очень любит немцев. Она испытывает к ним слабость. Немецких царей имели? Слободу немецкую имели? А все почему? А потому, что Германия имеет мужскую энергию, а Россия женскую. Так вот, немцы как художники экспрессионисты. Предельность напряжения линии – это предельность перегрузок. Ну, что стоит вынуть несколько веточек и воздуху станет больше. Ничего не стоит, только они же другие намалюют.

Дюрер слишком гениален и слишком национален. У него такой уровень немецкого духа, что можно смело сказать, что он наднационален. Посмотрите, как он рисует шею. Вы видите жилы? Это рисунок его больной матери. Он был хорошим сыном и очень ее любил, а она была больна странной болезнью. Не понятно от чего она умерла. Просто высохла. Как любой гений Дюрер был очень несчастлив, тем более, что рядом с ним жила отвратительная женщина – самая настоящая ведьма – его жена Агнесса. Его женили, когда он был еще юношей.

мать Дюрера

Его богатая бюргерская семья сосватала ему девушку из своего круга. И он прожил с ней всю свою жизнь. Детей она не родила, была плохой хозяйкой. Ко всему прочему, с ними проживала ее сестра и эта страшная парочка – «Ткачиха с Поварихой» просто доводили Дюрера до бешенства. Он не любил бывать дома и старался куда-нибудь уезжать. Об этом мы знаем из его переписки с близким другом детства – в дальнейшем известным коллекционером.

Когда Дюрер умер, тот опубликовал эти письма и написал: «Все говорят о том, что он умер из-за Мартина Лютера, что не смог пережить этот раскол. Ему даже приснился страшный сон, и он его нарисовал: как красная кровь проливается на землю. Но это не так. Я слишком хорошо знаю с кем рядом он жил», после чего шла «милая» характеристика его жены.

Его друг акцентирует свое внимание на том, что Агнесса была жадна, ревнива, плохо смотрела за мужем, с сестрой изводила людей вокруг себя. Он намекнул, что эти две мерзавки извели прекрасную женщину – мать Дюрера, которая так много дала сыну в жизни, и что та умерла не от рака, а от чего-то непонятного, на глазах превращаясь в скелет, обтянутый кожей. Дюрер наблюдал за этим с каким-то состраданием и вместе с тем с какой-то холодностью патологоанатома. Это то, что могут делать только экспрессионисты. Он рисовал мать в момент предельности, когда уже очень-очень тонкая грань отделяла ее от полного истлевания. Он с такой жесткостью показывает эту некогда красивую женщину, переродившуюся в некое существо.

У него очень большое количество автопортретов, так же, как и у Леонардо да Винчи. Интересны последние три. На одном он сидит обнаженный, с такими страшными, больными, тяжелыми глазами и держит в руках великолепно нарисованную плетку со свинцовыми наконечниками для самобичевания. Удивительно.

автопортрет с плеткой

Плечи у него ссутуленные, голову запрокинул, глаза страшные, пустые. И эта плетка. Не было больше таких людей. Дюрер так себя уничтожал, писал о своей несовершенности, ничтожности и греховности. Он себя ненавидел. Посмотрите, как он показывает свой автопортрет на Страшном Суде, где Варфоломей держит в руках нож и только что снятую шкуру с живого Микеланджело, на которой нарисован его автопортрет.

автопортрет на Страшном Суде

Вот до какой степени был развит в нем момент самоанализа. Очень глубокий момент. Именно этим самоанализом, этой страстью и этим психологическим наблюдением, когда он беспристрастно смотрит на свою мать и ничего не может сделать – только фиксировать, он точно так же наблюдает и за собой.

графический автопортрет

И самый последний его портрет, где Дюрер стоит совершенно абстрактно, как в медицинском учебнике, идут линии, и он пальцем показывает на поджелудочную железу. Он сам указывает на свой диагноз – рак. В нем была очень мощная психическая энергия, совершенно необычная и что очень хорошо понимали его современники, боялись, почитали и называли доктором Фаустосом. Он это знал и играл в эту игру, потому что не хотел, чтобы люди к нему близко приближались. В Нюрнберге полностью сохранился его дом. В тот же самый год, когда он написал портрет с плеткой и за год до своей смерти Дюрер нарисовал рисунок, который я не знаю с чем сравнить по абсолютной откровенности. И опять это вглядывание в себя. Он не пишет себя обнаженным, он пишет себя голым. Когда он был молодым мальчиком он нарисовал этот портрет. И этот маленький мальчик очень серьезен и совсем не улыбается.

А это Агнес. Думаю, у нее была базетова болезнь. И луврский свадебный автопортрет. Это его бедного женят. То, о чем я вам говорила – попытка взглянуть на себя не как в зеркале, а словно из зеркала на тебя смотрит незнакомый человек.

Агнес

Он пишет себя так, словно это не он, а кто-то другой, совсем отделено от себя. Он молод и очень богат, потому что на нем очень дорогой костюм и удивительная шапочка, вверх которой разрезан на такие полосочки-макароны. Я тоже хочу такую шапочку. А поскольку она суконная и крашеная железой каракатицы, то по тем временам стоила целое состояние. На нем тонкая изумительная рубашка с каймой, а в руках он держит веточку чертополоха, что означает на языке трав и цветов того времени очень много: с одной стороны – тайнознание, а с другой – верность. Это свадебный портрет. А тот ракурс, о котором я вам говорила, у него более напряженный, более жесткий. Совершеннейший разворот плечей, рук в одну и в другую сторону. Но с глазами у нас более серьезная история.

Свадебный автопортрет

На примере этого портрета я хочу показать, куда смотрят его глаза. Правый и левый.

Студенты: Он же косой. Раскосые глаза.

Волкова: Видите, как по-разному написаны глаза?

Студенты: Нет точки схода.

Волкова: Совершенно верно. Нет точки схода. Он смотрит на нас и в себя одновременно. Этот автопортрет в итальянском стиле написан на фоне окна. За окном итальянский ландшафт. Италию он не просто обожал, а считал дни, когда туда можно будет нырнуть. Он не любил Германию и жить там не хотел. Он любил и хотел жить только в Италии. Причем только в Венеции. У него в Италии был близкий друг, художник Джовани Беллини. Он постоянно останавливался у него.

И Вазарий пишет, что Джовани говорил ему: «Покажи кисточку, которой ты волосы пишешь». Тот брал обыкновенную кисточку и говорил: «Вот». И когда Джовани не верил, начинал при нем писать волосы. Этот портрет написан очень холодно, удаленно от зеркала и отстраненно. Нет никакой страсти, гнева и восторга.

То, что Дюрер был необыкновенно хорош собой, писали все современники. У него была красивая фигура, широкая грудная клетка, стройные ноги. Он нравился и поражал собой людей. Одевался очень дорого. Он чем-то очень напоминает Булгакова. И один, и другой объясняли, почему так хорошо одевались. У Булгакова были свои отношения с одеждой. Катаев описывает, как тот носил монокль, любил, чтобы его окружали красивые вещи и носил только красивую одежду.

Томас Манн описывал, как однажды, в день своего 50-ти летия, получил письмо от писателя Базеля, в котором стыдил Манна в том, что в то время, когда немецкий народ голодает, тот каждый день ходит гулять со своей собакой в лакированных ботинках, бабочке и с тростью, к тому же живет в таком богатом доме. И Манн ответил: «Да! Я хожу в самых дорогих лакированных ботинках и буду в них ходить. И вы, Базель, многое обо мне не знаете. Вы не знаете, какая горничная подает мне кофе каждое утро. Самая красивая горничная Берлина. И как я его пью вы тоже не знаете. А еще, Базель, вы не видели моих детей, моих коллекций и моей спальни, где стоит белая кровать, изготовленная вручную в Англии. И я буду спать на ней и одевать то, что хочу, и пусть Базель напишет хоть что-нибудь так, как пишу я. И, если бы Базель знал в каком аду я живу, и какой ад находится внутри меня. Но это господину Базелю совершенно неведомо. А вот тут я готов поменяться на его штиблеты. Пусть попробует так пожить». Манн написал за всех: и за Булгакова, и за Дюрера. Он все время писал про Дюрера. Он понимал, почему тот так любит одежду. Как писал Маяковский: «Хорошо, когда в желтую кофту душа от смотров укутана». Потому что никому из вас неведом тот мир, что находится внутри другого человека.

Около портрета Дюрера всегда толпятся люди. Между картиной и подлинником есть очень большая разница. Портрет написан очень холодно, безупречно в высшей степени, но при этом чувствуется невероятная магическая сила и притяжение. Желание всмотреться внутрь. И, конечно, все рекорды безусловно бьет его мюнхенский автопортрет 500 года. Если вы смотрите на этот автопортрет, то видно сходство со Спасителем.

Автопортрет

Дело в том, что он очень редко помещается в экспозиции. Есть японская машина, которая измеряет энергетическую мощь картины. И мощь поля этой картины невероятна. Чаще всего делается копия, как правило, очень плохая. Здесь есть некая, очень сильно заявленная двойственность. Такая не была заявлена ни в каком другом его произведении. «Я – мастер!» – вот, что заявлено. Для них не существует Творца или Христа. Они почитали Отца, Мастера. В готическом мире есть слово Мастер – это тот, кто что-либо сотворил, кто слепил черепок, кто из пепла сотворил Нечто, а потом вдохнул в него жизнь. Мастер всегда равен Творцу. Демиургу.

Поэтому Мастер самое высокое звание. Заслужить его еще надо умудриться. И он показывает себя как Мастера. Лицо сумасшедшей красоты с иконограцией. Видите, три золотые пряди волос? Это трехпрядное злато или как говорили в Византии: «золотые волоса с тремя прядями». Божественные волосы. Как он их писал? Самое главное голова Мастера. А он зябок, он кутается в беличий домашний халатик. И рука его нервна. Как пишет Томас Манн: «Зяб в жаре». Когда он написал этот портрет начался такой скандал! Как он посмел! И тогда он сделал три нерукотворных офорта, о которых вы знаете, и сказал: «Прошу, а теперь я объявляю конкурс. Пусть каждый художник сделает таким образом свои инициалы или что-нибудь другое. И тогда будем говорить, что я могу делать, а что не могу». И понятно, что никто не смог это сделать. На сем мы с вами завершаем. (Аплодисменты).

Лекция №3. Кант – Боттичелли – Джорджио Лазария – Брейгель