Барды Костяной равнины

Фелан раскрыл рот, не сразу найдясь с ответом.

– Э-э… Какие секреты?

– Вы же знаете, – убежденно выпалил Фрезер. – Те, что там. В каждом из древних преданий, между строк каждой баллады. Волшебство. Сила, кроющаяся в словах. Скрывающаяся за ними. Уж вы-то должны знать, о чем я. Мне нужно овладеть ею. Когда же меня этому научат?

Фелан молчал, изумленно глядя на него.

– Понятия не имею, – наконец ответил он. – Меня никто не учил ничему подобному.

– Ясно, – не отводя упрямого взгляда от учителя, сказал Фрезер. – Я еще не дорос…

– Нет-нет…

– Вы завершили учебу. Все говорят, вы – гений. Можете отправиться, куда захотите, и вас охотно примут при любом дворе. Вас выучили всему на свете. Если уж не можете сказать, значит, не можете. Значит, еще рано. Я подожду.

Казалось, он так и останется ждать здесь, под дубом, и с места не сдвинется, пока кто-нибудь не придет просветить его. Фелан сдался первым. Он поднялся и немного помолчал, глядя в юное лицо, исполненное дикого, звериного упорства.

– Если подобные секреты и существуют, – в конце концов сказал он, – мне о них никто не рассказывал. Возможно, их, как и ту самую башню, нужно искать самому. Возможно, раскрыть их под силу только тому, кто осознал, что они существуют. Я же лишен способности видеть их. Потому-то никто и не учил меня подобным вещам.

Еще несколько мгновений Фрезер сидел неподвижно. Лицо его мало-помалу разгладилось, недоверие во взгляде сменилось искоркой изумления – он удивлялся и Фелану, и себе самому.

– Может, и так, – неуверенно согласился он, поднимаясь на ноги. – Я думал, уж если кто-нибудь знает, так это вы.

Напоследок окинув Фелана озадаченным взглядом, он наконец ушел. Нимало не смущенный, Фелан направился в профессорскую трапезную – подкрепиться перед тем, как просидеть несколько часов в архивах библиотеки в поисках способа сказать то же самое, что говорили до него дважды в десятилетие за последние пять сотен лет, только иными словами.

В голове зазвучали глумливые замечания Ионы – включая те, которых тот и не высказывал. Проигнорировав их все, как и многие прочие, Фелан вошел в древнейшее из школьных зданий, под сень полуразрушенной башни. Настало время разжиться чем-нибудь на завтрак.

Глава вторая

Благодаря сотням стихов, баллад и былин, созданным поэтами за тысячу лет, все мы знаем Найрна – Найрна Бродягу, Дурачка, Проклятого, Непрощенного, Неприкаянного – весьма и весьма коротко. Нам известны его приключения, его любовь, его поражение, его отчаянье. Самые интимные из его страстей и мук исследованы до мельчайших подробностей. Упоминания о нем можно встретить в любом наугад взятом столетии, и всякий раз его вид, одежда и нрав шагают в ногу со временем. Даже сейчас, вдохновляя поэтов на новые сказания о своей любви и утрате, о своих нескончаемых поисках смерти, он говорит голосом нашего современника. Его испытания становятся нашими и одновременно остаются чужими: все мы стремимся избежать его судьбы столь же искренне, сколь восхищаемся ею.

Однако о человеке, сокрытом за поэтическим образом, за стихами и музыкой, о том, чья тень дотянулась до наших дней через тысячу и даже более лет, мы знаем поразительно мало.

Впервые он упоминается в архивах деревни Хартсхорн как сын крестьянина, рожденный в суровых дебрях северного Бельдена, известных в те времена под названием Приграничья, в царствование Анстана, последнего из королей той страны. Таким образом, его рождение документально подтверждено. Исследуя период от его рождения до следующей подтвержденной документами жизненной вехи, мы можем полагаться лишь на более поздние баллады, в коих он получает детское прозвище «Свинопевец» за изумительный голос, который он часто упражнял, ухаживая за отцовским стадом свиней. Согласно более грубой версии, предлагаемой «Балладой о Найрне Неприкаянном», старшие братья нередко забрасывали его свиным дерьмом за обыкновение сидеть на ограде загона для свиней и петь, забывая о работе по хозяйству. Как воспринимали свиньи его талант, его удивительный голос и выдающуюся память? Этого не зафиксировано нигде – нигде вне рамок поэзии. В раннем возрасте (и, по-видимому, не без веских причин) он исчезает из деревенской жизни и уходит в фольклор, чтобы вновь объявиться в истории около дюжины лет спустя, в таверне на краю Северного моря, откуда был забран на военную службу в качестве полкового барда и отправился в сражение, навсегда покончившее с владычеством короля Анстана. То была Битва при Уэльде.

Темен его волос, а глаз темней того,
Слаще сливок с медом его голос.
О, его очарованье! О, его дразнящий зов!
Он и у луны бы выманил улыбку.

    Неизвестный автор.
    Из «Баллады о Свинопевце»

Найрн был младшим из семи сыновей. Нелегкая им всем досталась доля – едва ли не ногтями выскребать пропитание из скупой каменистой почвы среди гор южных Приграничий. Танцевать он выучился с малолетства: прочь от этой ноги, от этого локтя, от этой мясистой ручищи, от бесшабашных копыт, от клюва злобного гуся… После его рождения мать уселась у кухонного очага и словно приросла к нему навсегда. От нее-то Найрн и слышал первые в жизни песни, когда обезумевший дом пустел, и он наконец-то мог расслышать хоть что-то, кроме воплей, хохота и грохота тяжелых башмаков братьев да хриплых, отрывистых окриков отца, на время обрывавших их галдеж, точно удар обухом топора о дно железного котла. Найрн тогда был столь мал, что слушал песни матери, припав к ее груди. Ее высокий чистый голос сплетал слово и звук воедино, в нечто такое, чего нельзя увидеть, пощупать, попробовать на вкус, а можно только почувствовать сердцем.

Позже, когда Найрн выучился различать слова в сказках и пить из кружки, матери не стало, и он остался один в буйной толпе огромных, нескладных братцев, будто котенок в стаде коров – знай уворачивайся от хвостов да копыт! Готовить еду и латать одежду для всей оравы явилась женщина, круглая, как полная луна, с большущими, сильными – такими же, как у братьев – руками. Порой она тоже пела. Ее громкий сиплый голос был полон тайн, странных огоньков и теней, будто летняя ночь. Ее пение завораживало, Найрн замирал без движения, без звука, с головы до пят обращаясь в слух, вбирая ее секреты всем телом. Видя это, она смеялась и нередко совала в его грязную ручонку что-нибудь съестное. А еще она отвешивала оплеухи братцам, хихикавшим над ним, и при этом ее крепкий кулак не всегда оказывался пуст. Пришлось и им учиться плясать, уворачиваясь от мясницких ножей и увесистых половников. Однажды, вот так же околдованный, Найрн вдруг раскрыл рот, и из горла его вырвалась на волю собственная песня.

Расплата оказалась хуже, чем в тот раз, когда братья застали его ночью посреди скотного двора за попытками выловить из лужи луну. Гораздо хуже, чем когда его застигали за попытками разговаривать с воронами или барабанить по маслобойке деревянными башмаками матери. На этот раз ему пришлось стоять в навозе посреди загона и петь свиньям, пока братцы бились об заклад, какая из свиней первой собьет его с ног. Тут ему мало-помалу начало приходить в голову, что братцы видят мир как-то не так. И со слухом у них не очень. А вот свиньям, похоже, нравилось его пение. Они столпились вокруг, негромко похрюкивая, а братья гоготали так, что даже не заметили отца, выскочившего из дому взглянуть, что здесь за шум, пока он не подошел сзади и не сбросил с ограды загона в навоз всех, до кого смог дотянуться. Упал и Найрн, сбитый с ног и втоптанный в навозную жижу переполошившимися свиньями. Отец поднял его, вонючего, задыхающегося, за ворот и швырнул в корыто с водой.

– Пора тебе делом заняться, Свинопевец, – без церемоний сказал он Найрну. – Можешь петь свиньям все, что хочешь. Теперь они – твоя забота.

Так и случилось. И года не прошло, как его голос, звеневший из-за кустов и из дубовых рощ, начал привлекать внимание прохожих крестьян, а однажды привлек даже бродячего менестреля. Он-то и показал Найрну инструменты, что носил на поясе и на ремне, перекинутом через плечо.

– Ступай за луной, – посоветовал он мальчику. – Пой ей, и она озарит твой путь. На свете ведь есть места, куда ты мог бы пойти учиться. Или ты этого не знал?

Найрн, лишившийся дара речи, зачарованный звуками, исходящими из какой-то деревяшки да грубых жил столь же легко и просто, как его собственный голос из груди, ответить не смог. Тогда менестрель улыбнулся, вывел переливчатую трель на самой маленькой из своих свирелей и подал ее Найрну.

– Может, и не знал. Попробуй эту. Птицам понравится.

Затем, когда Найрн отыскал в свирели все ноты и научился выпускать их наружу так же легко, как собственный голос, на дороге показался фургончик. Внутри любезно болтали меж собою под ярким солнцем кастрюльки, сковороды, молоточки да клещи. Проезжий медник натянул поводья, остановив мула, и заглянул за дубы.

– Должно быть, ты и есть тот самый, кого люди зовут Свинопевцем, – сказал он худосочному чумазому мальчишке, игравшему на свирели в окружении роющихся в земле свиней. – Позволь мне послушать тебя.

Раньше Найрна никто об этом не просил. Удивленный, он на миг утратил голос, но тут же обрел его вновь и возвысил, запев первую из тех баллад, что пела ему мать. Дослушав ее до конца, медник швырнул в него чем-то. Привычный к таким вещам, Найрн увернулся. Колеса фургона покатились дальше, а Найрн увидел под ногами, среди дубовых листьев, отблеск света и поднял его.

Долго разглядывал он небольшой металлический кругляш с лицом на одной стороне и какими-то следами куриных лап на другой. В жизни отца такие штучки появлялись так же часто, как голубая луна[1 - Голубая луна – третье полнолуние в сезон, на который пришлось четыре полнолуния вместо трех. «Однажды при голубой луне» – английское выражение, означающее «крайне редко, либо никогда».], и исчезали так же быстро, но вот он сидит под дубом, держа в ладони свою собственную, полученную всего лишь за любимое дело!

Играя на свирели, он отвел свиней домой и ушел прочь из деревни, навстречу своей судьбе.

Год за годом он странствовал и забрел так далеко на север, как только мог. Вздумай он продолжать путь, пришлось бы прыгать в море и жить среди шелки[2 - Шелки (селки) – мифический морской народ из шотландского и ирландского фольклора, люди-тюлени.]. Где-то посреди долгого путешествия от убогого отцовского двора в южных Приграничьях к суровому морю, поющему голосами русалок и огромных китов, он и вырос. Тощий бездомный мальчишка, чей чистый голос мог бы заставить железную мотыгу гудеть в унисон, остался позади. Дюжину с лишком лет странствий он добывал пропитание, перебиваясь случайными заработками, воруя (если приходилось), пуская в ход обаяние (если подворачивался случай), отыскивал и осваивал новые инструменты, и слушал – постоянно слушал. Его шаг удлинился, лицо повзрослело, голос обрел глубину и силу, глаза и уши превратились в широкие двери, сквозь которые в голову сплошным потоком текли чудеса, а мозг трудился, как целый рой пчел, запоминая их все.

Пройдя по песку самого дальнего северного берега, он оставил позади цепочку следов, ставших за годы странствий намного шире, и остановился у воды. Набежавшая волна лизнула носки его сандалий и покатилась назад, оставляя на нежном золотом песке причудливое кружево пены. Он сбросил заплечный мешок, арфу, одежды и, голый, побежал следом за ее убегающей песнью.

Какое-то время спустя, вынырнув из мутной воды, он услышал вдали отголоски еще одной песни. То пели люди.

Одевшись, он пошел на звук.

Шум доносился из ветхой лачуги у берега моря: полдюжины крестьян и рыбаков, гремя по столу оловянными кружками, тянули балладу, которой он никогда не слыхал. Он легко подыграл им на свирели, а еще через несколько песен взял в руки арфу. За это он был вознагражден первой в тот день пищей – элем, сыром и порцией жаркого из какой-то соленой, полной песка скользкой гадости, которую с великим трудом пришлось выскребать со дна миски, чтобы съесть до последней крошки.

Одноглазый трактирщик, расщедрившись, придвинул к нему еще порцию.

– Устрицы. Они жемчужины растят, – невразумительно пояснил он. – А ты, парень, откуда будешь?

– С юга, – ответил Найрн с набитым ртом.

– Издалека? – буркнул один из косматых людей за его спиной. – Издалека – с юга-то?

Почувствовав неладное, Найрн обернулся, кротко взглянул на него и ответил:

– Я просто бродил по свету. Никогда не покидал Приграничий. Где музыку слышу, туда и иду. Вот и сюда меня привела ваша песня.

Услышав это, все прыснули со смеху и вновь наполнили свои кружки и кружку Найрна за компанию.

– Старая песня, – сказал один. – Меня ей бабка выучила. И отец тоже пел ее, когда чинил сети. Значит, что творится к югу от Приграничий, ты не видал? – увидев выражение лица Найрна, он ненадолго умолк. – А, может, и не слыхал?

Найрн покачал головой.

– А что там?