Дикая Донна

Знаешь, зиме впору палец на курок,
больше никогда не вспоминая
о тебе.

Всего-то вырвать сердце из своей груди

Холодный простуженный город, он хрипло кашляет, сутулится,

готовый плеваться кровью, пропитанной табачным дымом и

прозрачными ледяными осколками, из которого душа его соткана.

а я стою один, обнищавший и голый, такой же холодный,

простуженный, твой. по-прежнему. смеешься? тупая б***ь, ведь тебе

не понять, ни черта не понять, потому что я кричу севшим

потерянным голосом:

я отдаю каждого

жителя этого

ебучего

города

только бы тебя не потерять.

Дайте человеку в руки кисть

Ты поворачиваешь на бок и взгляд острием упирается в обнаженную точенную спину. Кажется, это самая идеальная спина, которую тебе удавалось видеть в своей жизни. И, быть может, умей ты рисовать, имея жгучее пристрастие к живописи, ты бы изобразил каждый аккуратный позвонок и хрупкие плечи.

Невольно протягиваешь руку и касаешься холодными пальцами бледноватой, точно фарфор, кожи, скользнув ниже, по четкой линии – любое отклонение исказит картину, которую ты невольно вырисовываешь в своей голове, делая его неправдоподобным и несколько фальшивым. Кажется, кончики пальцев начинают пылать, соприкасаясь, скользя и очерчивая. Чувствуешь себя скульптором, который бережно осматривает плоды своего творения, ощущая, как все нутро обволакивает приятное, незнакомое раньше, тепло.

Подарили боль

Где родина европейской живописи? Несомненно, это красочная Венеция, потому что венецианские художники первыми освоили технику масляной живописи, язык станковизма. Флорентийские художники писали женщин длинными, худыми, истеричными и напряжёнными, но, смотря на неё, я вижу ее в лучах кисти Джордана, который изображал женщин, подобно желанным плодам, похожим на позднеантичных Венер. Она тоже порой была истеричной и напряжённой, но даже в такие моменты ее ломано-филигранный изгиб плеч вынуждал мое сердце гонять кровь по венам быстрее. Кровь, отправленную ядом. Ее любовь – insomnia. Втыкает нож в левое межреберье, прокручиваете рукоять и обещает сладостное возвышение после: глаза-змеи, а голос – банши. Убаюкивает и врывает никчемную душу из груди, которая для неё ничего не стоит.

– Бродский полагал, что эстетика старше этики: «Эстетика – мать этики; понятия «хорошо» и «плохо» понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и «зла». А как считаешь ты?

– Я считаю, что ты выше всех понятий. В тебе сердце зла и душа, вырванная из груди света.

Каждый раз она смеялась. Вот так просто, как сейчас: чуть запрокидывала голову и обнажала ряд красивых зубов, которые выглядели ещё белее, контрастируя с помадой цвета merlot. Именно такой я изображал ее на своих картинах: белоснежная кожа цвета слоновой кости с линиями венозной синевы, которые, подобно дорогим украшениям, струились по ее запястьям и шее, и кроваво-красный рот: цвет вина, боли, агрессии и дерзости. Кровь с молоком – ее авторский коктейль. Чтит Бродского, верит в теорию Ницше и практически ничего не смыслит в любви.

Иногда она прерывала меня, мешая переносить ее острые несуразные линии на холст, подходила ко мне, не стесняясь своей наготы и шрама, рассекающего подтянутый живот, о котором я постоянно спрашивал, но никогда не получал никаких ответов, а моих вопросов тем временем становилось ещё больше; забирала у меня кисть, вымоченную в желтую краску, и вела с нажимом от моего подбородка к груди, говоря мне что-то о тропе между бездной и мной.

Желтый – к расставанию, если верить приметам; красный – возбуждающий нервную систему цвет, провоцирующий активность. Разнополярный, как и мы с ней. Цвет любви и страсти, огня и опасности, крови и агрессии. Любовь и страсть. Многим доминантным мужчинам очень нравятся красные ногти и красные губы у женщин. Эти манящие и значимые элементы, которые носят сексуально-привлекательный характер. Я был из таких мужчин, но позволял ей чувствовать себя королевой этого бала, как однажды дьявол всего на одну ночь посадил обычную русскую женщину на трон. К тому же, ещё и несчастную. Не знаю, смогу ли я когда-то осчастливить ее, но мне нравится этот протест в каждом ее движении: протест жизни, войне, порой даже мне, но редко. Призыв бежать, спасаться, действовать и повиноваться, когда пальцы размазывали красную акварель по ее всегда холодному телу.

– Ты рисуешь меня, подобно фанатику. К тому же, ещё и безумному. У гениев часто не все дома.

– Почему ты никогда не говоришь о своём увечье? Ты воевала, Арабелл?

– А ты шутник. Я прошла войну в подсознании, вспыхнувшую под действием любви. А после каждой войны, как тебе известно, остаются шрамы.

У неё имя, которое в значении молитва. Арабелл действительно является молитвой, которой отвечают. Но молить приходится, стирая колени в кровь, уверовав каждой клеткой. В полутьме комнаты ее линии ещё более сакральные, практически несуществующие, словно я сам придумал эту женщину, написал с неё картину, а после, силой мысли и своего необузданного желания, сделал ее реальной. Мы сидим в этой маленькой комнатушке нашей спальни, которая является для нас практически кованной клеткой, из которой не выбраться: за ее пределами у нее богатый муж, которого она не любит, роскошный дом и светские мероприятия; у меня – гордость и долги за материалы в местном магазинчике с переоцененным названием на итальянском, который переводится, как «рай художника». Я знаю, что шрам – последствия неудачной беременности. Она хотела ребёнка от меня, а не от мужа, поэтому плод внутри нее замер.

Помню, как однажды овладел ею в доме ее мужа. Тот единственный раз, когда я ощутил, что плюнул ему в лицо, доказав ее принадлежность мне. Ее тёмные локоны разметались по поверхности фортепиано, пальцы сжимали мои плечи, раздирая кожу в кровь и она, подобно безумной, твердила, чтобы я увёз ее как можно дальше, туда, где никто не сможет найти нас. Клавиши скулили, издавая звуки, бьющие сознание, когда она задевала эти черно-белые линии нашей жизни ногами. Я хотела спрятать ее не только от мужа, но и от всего мира, все пытался понять, что она нашла во мне, в бедном безызвестном художнике, погрязшем в долгах и вине. Я горячо хотел отдать этой женщине все, что у меня было, но рок моей жизни крылся в том, что у меня не было ничего, что я смог бы ей предложить. Поэтому единственное, что я мог для неё сделать, это нарисовать Арабелл, даря ей бессмертие.

– Я все жду, когда наступит тот день, когда ты не вернёшься. Почему же ты всегда возвращаешься?

– С тобой я чувствую, что за всеми этими дорогими одеждами и украшениями кроется женщина, а не кукла, которую желают создать под себя, чтобы она выглядела лучше других кукол. Поэтому я ношу лучшие платье и золотые цепи потолще. Я не люблю золото, но он все равно продолжает дарить его мне.

Ее муж – кровь итальянской мафии и ее сердце, которое позволяет ей жить по сей день. Много татуировок, много сигарет и женщин. Ее он держит, как золотой трофей, и называет своей птицей, потому что сколько бы не кормил ее с рук, она будет есть, пока сама этого желает, оставаясь вольной. Он это, конечно же, знает, поэтому так отчаянно пытается приковать ее к себе незримыми нитями.

– Ты всегда такая красивая, Арабелл. Ты муза, которая смогла вселить в мое сердце веру. Я нарисую тебя так, что твой образ овладеет сердцами сотен тысяч людей.

– Мне не нужны сердца сотен тысяч, мастер. Мне необходимо лишь твоё.

Мое сердце всерьёз принадлежало только ей. Даже после смерти Арабелл мы остались едины. Иногда мне снится, как она приходит ко мне. В нашу съемную квартиру на окраине Ривьеры. Старую, с местами потрескавшейся краской на оранжевых стенах и скрипучей кроватью, которая под нашими телами звучала громче обычного, практически перебивая ее красивые стоны.

Как я узнал, что Арабелл больше нет? Она просто не пришла ко мне: ни утром, ни днём, ни через месяц – никогда. После ее смерти я стал точно безумным, одержимым закончить ее теперь уже посмертный портрет. Я сделал это спустя год и одержал успех. Мою картину заметили. На небольшой выставке, которую мне согласились организовать за работу в маленькой невзрачной галерее, ее, среди всех прочих, увидел один баснословно богатый мужчина. Он купил ее за бешеные деньги, дав сверху куда больше, чем я просил. Этого хватило, чтобы покрыть все долги и покинуть город, в котором я погиб, оставаясь при этом живым. Позже выяснилось, что этот мужчина был твоим мужем, Арабелл. Не знаю, существует ли жизнь после смерти, твоё ли это благословение или не больше, чем глупое совпадение, но теперь, когда у меня спрашивают, способно ли мое сердце любить, я отвечаю, что оно утонуло, обретая вечный покой на дне лионского залива.

Вместе с тобой, моя любовь.

Как оружие

Эта клетка замыкается с трёх сторон: твои плечи, улыбка и губы. Ты берёшь в капкан своих слов, как птиц ловят в плен, наживая на золото зёрен пшеницы. Их в ладони твоей всего пару штук: первой служит яд твоих слов, а второй – нежность приторных мягких касаний. Ты ломаешь меня, как Стокгольмский синдром – прозаично, но мало для чуда. Твои пальцы касаются моего позвоночника, как флейты из чистого серебра, извлекая бесконечно мучительную мелодию. Этой хрупкостью можно изранить пальцы, потому что внутри неё струны металла, вынуждающего жилы трещать. Твоё тело покрыто ломанными линиями татуировок – мне нравится повторять каждую своим языком и пальцами. Ты бритый, холодный и надменный, но со мной – маленький мальчик, готовый упасть на колени.

– Почему ты бежишь от меня?

– Потому что ты делаешь меня слабым. Это как есть арахис, зная, что у тебя от него аллергия. Я играю со смертью в тех уличных беспределах и, знаешь, у неё твоё лицо.

Помнишь ту сказку, где Кай начинает любить Снежную королеву? У нас на деле все также, только мои льды почему-то делают тебя теплее, когда руки касаются израненных рук, обещая, как детям вторят невинно, что до свадьбы, мол, заживет и затянется, а потом через день латать твои новые раны.

– Хорошие девочки не станут бежать за плохими мальчиками. А если и станут, то ноги изранят.

– Давно ты стал таким циником?

– Когда ты, королева, всадила мне в сердце кусок своего льда.

– То есть, я не девочка-весна?

– Ты бы не стала бежать за мной босиком, потому что ты Снежная королева, моя личная война и третий всадник апокалипсиса.

– И мой ледяной дворец для тебя – тюрьма.

Берцы, звериный оскал, истерический смех и умение плюнуть на общество с его устоями сверху – это все был ты. Сборище скинхедов, двадцать первый век, люди неодобрительно качают головами, когда вы, подобно стае ворон, пролетаете мимо, роняя пепел сигарет и самокруток на асфальт, пока звук ваших шагов отлетает эхом от тротуаров.