Торквато Тассо. Лирика

Поэт говорит, что увидел свою донну на берегу Бренты, и поэтически рассказывает о чудесах, сотворенных ее красотой.

Ту, которую я больше всех люблю и почитаю, увидел я собирающей цветы на этом берегу, но не могла ее рука собрать их столько, сколько их появлялось, когда касались земли ее прекрасные стопы. Струились прекрасные златые кудри, в которых Амор расставил бесчисленные сети; и только дуновение ее речи даровало отдых от того огня, что исходил из ее очей.

Река остановила течение, чтобы стать зеркалом для золотых волос и для нежных взоров, и, кажется, сказала: «Во имя твоего прелестного образа, если ты не снизошла для одного лишь речного короля, я успокаиваю эти мирные волны».

«Io mi credea sotto un leggiadro velo…»

Поэт продолжает рассказывать, с помощью другой метафоры, о том, как, думая найти свою донну беззащитной, он сам оказался побежден и повержен.

Я думал, что под изящным покрывалом найду беззащитную юную девушку, с заплетенной косой, одетую в обычное платье, отзывчивую к моим мольбам, и она была такой, а я казался льдом, тающим на солнце. Но, увидев страсть, едва мной утаиваемую, и могучее желание, мной завладевшее, она сделалась твердой, подобно высокой колонне, или рифу, или скале под бушующем небом.

И я увидел, как она, с прекрасными локонами цвета светлой яшмы, явила лик и оружие Медузы[11 - Медуза Горгона своим взглядом обращала все живое в камень. Тассо ссылается на позднюю версию мифа, рассказанную Овидием в «Метаморфозах» (VI, 794—801), согласно которому Медуза была прекрасной девушкой. Ее волосы Афина превратила в змей после того, как Посейдон овладел ею в храме богини.], и я окаменел и лишился речи. Но я не хотел сдаваться, хотя снаружи был я камнем, а внутри меня бушевало пламя, и хотел сказать: «Сначала сними заклятье, о, донна, а затем уже лиши меня жизни».

«Giovene incauto e non avvezzo ancora…»

Поэт рассказывает о том, как из-за неопытности он был сражен в юности очарованием нежнейшей, благородной девушки.

Юный и легкомысленный, я еще не имел привычки быть осмотрительным, начиная ощущать подобную нежность, и не боялся ударов той необыкновенной стрелы, которую Амор сделал и позолотил своею рукою.

Напротив, я думал, что девушка в столь короткое время не зажжет во мне такое высокое и бессмертное пламя, и что это я поймаю, словно только оперившуюся птичку, нежную девицу.

Но из прелестных сетей, среди выросшей травы и распустившихся цветов мною расставленных, когда я дал волю печальным мольбам, она, легкая и проворная, упорхнула.

И в нежной западне я остался один, и взоры ее были, как стрелы, и лучи любви лишь во мне запылали.

«Donna, sovra tutte altre a voi conviensi…»

Поэт шутит об имени своей донны.

Донна, более любого другого вам подходит – ведь слышатся в нем «свет» и «сети» – ваше имя[12 - Тассо обыгрывает звучание имени своей возлюбленной Лукреции (Lucrezia), которое можно разделить на два слова – «luce» («свет») и «reti» («сети»).]; ибо я слепну от сияния вашего лика, и после, ослепнув всеми чувствами, попадаю в сладостную западню; я связан светлыми волосами, я побежден рукою, которой одной, безоружной и обнаженной, достаточно для победы, рукою столь же прекрасной и целомудренной, сколь жестокой и беспощадной.

«Se d’Amor queste son reti e legami…»

Поэт рассказывает о том, сколько сладости заключено в любовных муках.

Коль это сети и оковы Амора, – о, как сладостно любовное заточение! Коли такова пища в той западне, в которой я оказался, как сладок крючок, как сладостна наживка!

Сколько сладости придает приманка намазанным клеем ветвям, а пламенной страсти – холод!

Как сладостно страдание, когда я весь в сомненьях и безмолвии, и как сладостен плач о том, что не любим я ею!

Как нежны душевные муки и слезы, льющиеся из виноватых очей, и вечное стенание о смертельном ударе! Коль это жизнь, я тысячи и тысячи ран нанесу моему сердцу, и столько же радостей обрету я; коль это смерть, то дни свои я смерти посвящаю.

«Mira, Fulvio, quel sol di novo apparso…»

Синьору Фульвио Виани

Взгляни, Фульвио, на это солнце, вновь показавшееся – как оно являет всюду свою божественность! Взгляни, сколько света и сколько страсти оно придает воздуху и сколько света и страсти уже разлило оно по земле!

Этой богине ты поклоняйся, ибо скудны и недостаточны перед ее великими заслугами смертные почести: я принесу ей в жертву на алтаре Амора мое пылающее сердце, ей посвященное.

Или же в собственном разуме я храм ей воздвигну, в котором мысль моя изобразит ее облик и имя Лукреции вырежет и запечатлеет навеки, и под надежнейшей охраной этого достойнейшего приюта поселится моя вера, искренняя и чистая, ибо перед другими желаниями я закрою его ворота.

«Mentre adorna costei di fiori e d’erba…»

Поэт показывает, что его донна, хотя и была одета в легкое платье для молодых девушек, не должна считаться одной из нимф, но, скорее, достойна небесных почестей.

Когда она, одетая в платье с узорами в виде цветов и трав, украшает собой берега и поля, каждый тихий источник, кажется, шепчет: «При виде этого лика, хрусталь моих вод смягчается, нежнеет и замирает. И если гордая нимфа не пренебрегает сокровенными местами, где восходит и заходит солнце, то каждая зеленая роща, каждая высокая гора, кажется, захочет призвать ее к себе весною…».

Но голос, раздавшийся как будто из густых ветвей, промолвил: «Донна со столь благородным и милым высокомерием, не была рождена среди лесов, холмов и вод. Но, чтобы мир узнал ее и полюбил, она сошла с небес на землю, и там, где она родилась, за свою красоту она достойна небесных почестей».

«Occhi miei lassi, mentre ch’io vi giro…»

Поэт призывает глаза вновь посмотреть на его донну.

Несчастные глаза мои, пока ваш взор я устремляю к лику, чье милосердие, кажется, призывает нас, я молю вас – будьте смелыми, питая и ваше, и мое желание. Какая польза быть осторожными и затем погибнуть от любовного голода, до конца не насытившись, и позволив фортуне сбежать, такой мимолетной? Это чистая и сладостная ясность в одно мгновенье может покрыться тучами, и вы увидите войну там, где тихий мир воцарился ныне. Глаза, смотрите, пока улыбается и вверяется вам сияние прекрасных милых светочей, вверяется с тысячью пылающими страстями, с тысячью нежностями, не предвещая никакого страдания.

«Dov’? del mio servaggio il premio, Amore?..»

В этом диалоге между поэтом и Амором объясняется, что в прекрасных глазах его донны заключена награда за его служение.

– Где же, Амор, за рабство моя награда?

– В этих прекрасных глазах, наконец-то трепещущих нежно.

– А кто же вознесет боязливое сердце?

– Я сам, но на крыльях преданных мыслей.

– А если оно загорится в этой ясной, пылающей страсти?

– Его успокоят слезы и сладостные стенания.

– Ах, оно летит и пылает, не уверенное в себе!

– Пусть страдает оно, ибо в страданье – богатство.

«Se mi doglio talor ch’in van io tento…»

Поэт с удивлением описывает чудеса, которые совершает его донна с помощью красоты, благодаря которой все страдания превращаются в наслаждения, как и остальные страсти – в их противоположности.

Когда порой я страдаю из-за того, что напрасно стараюсь вознести к звездам прекрасное желание, я думаю: «Мадонне нравятся мои страдания, поэтому я счастлив каждой своей печалью». И когда я страшусь преждевременной смерти, я говорю себе: «Такой конец, коли того она хочет, не столь безотраден».

И потому я стремлюсь к тому же, чего желает она, и призываю мою судьбу, задержавшуюся и слишком медлительную. Но боль не возрастает, и происходит прямо противоположное – усугубляя любовную рану, она исцеляет душу сладостной мукой.

Чудеснее волшебства это чудо – боль и страх превращать в надежду и радость, и даровать здоровье, когда боль сильнее всего.

«Bella ? la donna mia se del bel crine…»