Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28

– Ну хорошо… Вы сами подтверждаете, что медики никак не могли подъехать к дому, потому что в это время здесь бушевала демонстрация.

– Ицхак! – воскликнула Галия. – Вы что, не хотите видеть? В десять двадцать пять на площади почти никого не было! В десять сорок сюда уже нельзя было проехать! Это совпадение?

– Ну… – протянул Штерн. – Демонстрации в Шуафате не такая уж редкость…

– А когда люди собирались так быстро? Меньше чем за четверть часа? Будто ждали сигнала?

– Вот оно что, – сказал Штерн, поняв, наконец, что хотела сказать вдова Аль-Джабара. – Вы думаете, демонстрацию устроили специально, чтобы медики не смогли проехать к вашему дому?

– Конечно! – сказала Галия убежденно, как человек, много думавший над своими словами.

Штерн растерялся. Все-таки напрасно он шел сюда. Думал, что скажет вдове приличествующие случаю слова утешения, пообещает разобраться с медиками и пограничниками, и даже со всем комплексом арабо-израильских отношений. А потом спокойно отбудет по своим делам. Галия говорила глупости, как любая женщина, потерявшая мужа. Правда, другие женщины в подобной ситуации (Штерн повидал их немало на своем веку) говорили глупости совершенно иные. Вдова погибшего в аварии директора строительной компании утверждала, к примеру, что мужа ее прибрал Сатан, потому что Арик, видите ли, обманывал клиентов, завышая цены, она это знала и одобряла, а потому и ее скоро ждет такая же участь. В общем, чушь.

– Галия, – сказал Штерн, кашлянув, – я, конечно, понимаю, что…

– Ничего вы не понимаете! – воскликнула женщина, и Штерну показалось, что сейчас она заломит руки на манер героинь греческих трагедий и обратится с мольбой к небу, поскольку от евреев правды и помощи все равно не дождаться.

– Вы знаете, как жил муж в последнее время? – продолжала Галия. – Он никогда не говорил со мной о делах, предполагалось, что я в этом ничего не понимаю, ничего не знаю и ничего знать не хочу. Но я не глухая и не слепая. Все годы, что мы жили вместе, я знала, чем живет… жил… Мухаммед. Я не вмешивалась, но я знала. Я привыкла… Неважно. Мухаммеду я бы никогда в этом не призналась, но его нет, и может быть, в этом и я виновата…

«Ну вот, – подумал Штерн, – это уже следующая стадия. От обвинений, направленных в пространство и по сути – ни в кого, перейти к обвинениям в собственный адрес, ровно в такой же степени бессмысленных».

Он кашлянул и бросил взгляд на часы.

– Да, да, – прервала Галия свой монолог. – У вас много дел, вы пришли, чтобы высказать свое соболезнование, и еще потому, что я написала жалобу, которую вы все равно не собираетесь расследовать. Извините…

– Галия, – сказал Штерн. – Допустим, что все было так, как вы говорите. Но это не отменяет того факта, что ваш муж умер от острой сердечной недостаточности. От приступа, который никто не мог предсказать заранее.

Штерн говорил, как ему казалось, вполне убедительно, и вдова кивала головой – медленно, будто слышала не следователя, а голос внутри себя.

– Вы позволите предложить вам чашку чая? – спросила она, прервав Штерна на полуслове. – Я должна была сделать это с самого начала, но мне казалось более важным, чтобы вы поняли, что я хочу сказать. Извините, я только позову Саиду.

– Спасибо. – Отказаться было бы верхом неприличия, но и распивать чай сейчас, когда он, по сути, отказал Галии в проведении расследования, следователю тоже не хотелось.

Галия прошла к двери, приоткрыла створки и произнесла несколько слов по-арабски.

– Вы дважды упомянули, что у Мухаммеда были очень напряженные отношения с кем-то здесь, в Шуафате, – сказал Штерн. – Что вы имели в виду?

– Сейчас Саида принесет чай, – сказала Галия, усаживаясь в покрытое чехлом кресло.

– Вы не хотите меня выслушать, – продолжала она, глядя в пространство мимо Штерна. – Сидите и думаете: у этой женщины горе, она плохо соображает и говорит первое, что приходит ей в голову. Сначала обвинила медиков, потом местные власти… Прежде чем вы отдадите должное приличиям и уйдете, я все-таки хочу сказать то, что, возможно, изменит ваше мнение.

Саида, девушка лет семнадцати, в черном, до пят, платье и черном же, прикрывавшем почти все лицо, платке внесла поднос, на котором стояли две чашки дымящегося ароматного чая и два блюдца со сладостями. Штерн, которому уже доводилось присутствовать в палестинских домах во время траура (как-то это был траур по подростку, убитому резиновой пулей израильского солдата, и Штерн проводил следствие), подумал, что в этом доме не очень соблюдают традиции – не должна вдова принимать гостя единолично и уж тем более пить с ним наедине чай.

Саида молча поставила поднос на низкий угловой столик и вышла, прикрыв за собой дверь.

Ситуация была парадоксальной и, во всяком случае, нестандартной. Никакая палестинская женщина не только не позволила бы себе такую вольность, но ей бы и в голову не пришло признаваться следователю израильской полиции в том, что она шпионила за собственным мужем, а разве не это имела в виду Галия?

Решив, что в данной ситуации лучше дать женщине высказаться и не перебивать, какую бы чепуху она ни говорила, Штерн принял из рук Галии чашку на блюдечке и отхлебнул чай, оказавшийся не просто замечательным, но божественным в истинном понимании этого определения. Чашка Галии осталась на подносе и рядом с тремя шкатулками, стоявшими на угловом столике, выглядела, будто принцесса в окружении прислуживавших ей мавров.

Штерн сделал второй глоток и прикрыл глаза, показывая, что готов слушать.

– Муж, – сказала Галия, – несколько лет конфликтовал с председателем местного совета Джумшудом. Они иногда ругались так, что, я думала, сейчас в ход пойдут ножи. Однажды, это было месяца полтора назад, я слышала, как муж сказал Джумшуду: «Это тебе дорого обойдется». А тот ответил: «Тебе обойдется дороже, если ты будешь болтать».

– Они говорили в вашем присутствии? – удивился Штерн.

– Нет, конечно, и не делайте вид, будто не понимаете, что я имею в виду! – воскликнула Галия. – Конечно, я подслушивала. Я всегда так делала, если представлялась возможность.

– Именно это я хотел узнать, – пробормотал Штерн.

– Я подслушивала, – повторила Галия. – Мухаммед об этом не знал. Он бы убил меня, если… В тот день Джумшуд уходил от мужа в страшном раздражении. Хлопнул дверью так, что задрожали стены. И выходя из кабинета, бросил: «Если ты думаешь, что тебе все позволено…» «Это ты думаешь, что тебе все позволено, – ответил муж. – И имей в виду: я не из пугливых. Ты напустишь на меня своих собак? Или пристрелишь в темном переулке? Так на этот случай я себя защитил».

– Как вы думаете, что он имел в виду? – спросил Штерн, опуская на стол пустую чашку.

– Взятки, – сказала Галия. – Джумшуд берет взятки.

– Э-э… – поморщился Штерн. – Покажите мне того, кто в местной администрации взяток не берет. Вы слышали разговор мужа с Джумшудом и подозреваете его в том, что он… Подсыпал адвокату яд? Галия, вы смотрите мексиканские сериалы?

– Мексиканские сериалы? – не поняла Галия. – Что это?

– Неважно. Знаете ли, я тоже иногда ругаюсь – даже с собственным начальством. И кричим мы так, что, кажется, сейчас обрушатся стены. Бывает, до угроз доходит. Темперамент… Но это не основание для подозрений в убийстве.

– Еще чашечку? – спросила Галия.

– Замечательный чай, – искренне сказал Штерн, – но мне пора, извините. Я обдумаю все, что вы сказали. Мне очень жаль, Галия, что так случилось с вашим мужем… Это ведь у него был не первый приступ?

– Четвертый, – тихо сказала Галия. – Три раза его спасали. А вчера…

– Очень вам сочувствую и обещаю сделать все возможное…

Штерн запнулся, потому что не знал, как закончить фразу. Что он сделает? Все, чтобы наказать врачей, не спасших Аль-Джабару жизнь? Но медики не были виноваты, он это знал, и Галия это знала, Штерн видел, что она понимает это не хуже него, и писала свое заявление не для того, чтобы еврейский следователь наказал еврейских врачей за преступную халатность по отношению к арабскому пациенту. Она была уверена в другом и хотела, чтобы Штерн расследовал совсем другое преступление, но не могла написать об этом и даже сказать вслух не могла. Однако намеки были более чем понятны. Что мог сделать Штерн? Все возможное… Ну, ну.

– Спасибо, – сказала Галия отрешенным голосом. Она тоже поняла колебания Штерна и их причину. Они молча попрощались, Штерн поклонился, Галия кивнула, и следователь с облегчением переступил порог.

Моти открыл правую дверцу, и Штерн уселся на сиденье, продолжая думать над тем, что его, вообще говоря, не касалось.

– Куда? – спросил Моти, включая двигатель.

– В полицейский участок на Сулеймана, – сказал Штерн после непродолжительного молчания.

Что, собственно, он хотел узнать в местном отделении полиции? О вчерашних беспорядках? О том, кем это было организовано и почему именно в нужное время? Что могли сказать об этом местные пинкертоны, умевшие лишь разнимать драчунов и брать взятки? Надо бы иметь в Шуафате нормальный еврейский пункт правопорядка, но статус у лагеря был весьма странным – это вроде и не израильская территория, а потому полиция здесь своя, доморощенная и очень непрофессиональная. А с другой стороны, лагерь подчинялся формально Иерусалимскому городскому совету, отвечавшему за благоустройство и вообще за нормальную жизнь в этом забытом Богом месте.

– Останови, – сказал Штерн водителю, когда до полицейского участка оставался один квартал. – Знаешь, Моти, я передумал. Поедем обратно, в управление.

Это пришлось Моти по душе, обратно ехали с ветерком – когда выбрались из лабиринта улочек на городскую трассу. Оказавшись в своем кабинете, Штерн почувствовал себя лучше: в Шуафате у него возникло ощущение, что мозги сплавились и не желают думать. Сейчас он опять стал самим собой и прежде, чем позвонить знакомому следователю в ШАБАК, все-таки, как делал это всегда, составил план действий. Выглядело это так:

«Машина, сбившая ребенка – демонстрация – сердечный приступ Аль-Джабара – опоздание врачей – смерть. Связь между всеми звеньями или только между некоторыми (вторая часть цепочки)?

Кто организовал демонстрацию?