Опоздавшие к смерти. Cобрание сочинений в 30 книгах. Книга 28

Через минуту, не встретив, к счастью, ни одной машины, с которой пришлось бы идти на таран, влетели на центральную площадь, пустынную настолько, что с трудом верилось, что здесь вчера бушевала толпа. Дом адвоката был вторым от южной оконечности площади – красивое двухэтажное строение с навесными балконами и двумя колоннами в византийском стиле. Не самый богатый дом, но и не из бедных. Хотя Шуафат официально считался лагерем палестинских беженцев, здесь можно было увидеть виллы, стоимость которых достигала полумиллиона долларов. Впрочем, трущоб тоже было более чем достаточно, особенно на большом удалении от городского шоссе. В западной части деревни люди жили в удручающей тесноте и грязи, и Штерн часто использовал это обстоятельство в своих спорах с адвокатом.

«Вот вы, Мухаммед, – говорил он, – вы защитник прав человека, и в первую очередь – человека палестинского. Вы что, не видите, как нарушаются эти права в вашем же Шуафате? Все эти трущобы давно можно было снести и людей переселить в нормальные дома. Так нет же, местные власти противятся изо всех сил, потому что вам выгодно до сих пор – полвека спустя! – изображать, как вам плохо под израильской оккупацией, и получать помощь от международных организаций, но только не от иерусалимского муниципалитета! Заставляете людей жить в грязи только для того, чтобы выглядеть мучениками в глазах так называемого мирового общественного мнения».

«Уважаемый Ицхак, – отвечал обычно Аль-Джабар, – вы неправы. Я живу в прекрасном доме, если ваша филиппика относится и ко мне лично, а тысячи моих соплеменников живут в грязи. Это верно. Как верно и то, что я получил образование, а они – нет. У них есть права, но нет возможности эти права осуществить».

«Мы же предлагали переселить всех…»

«Всех? Не смешите меня, Ицхак. Вы хотели построить несколько домов, чисто пропагандистская акция».

– Приехали, – сказал Моти, и Штерн оторвался от воспоминаний. Странное дело: он поймал себя на мысли, что иногда ненавидел Аль-Джабара, хотел видеть его униженным, а дом его, этот замечательный дом – разрушенным, но ни разу не пожелал адвокату смерти. Может, он излишне сентиментален? Ведь наверняка адвокат думал (просто вслух не говорил, будучи человеком образованным и, возможно, даже по-своему интеллигентным) о том, как было бы хорошо, чтобы все евреи, и этот полицейский следователь в их числе, отправились на тот свет, где им самое место.

Впрочем, знал ли это Штерн наверняка? Мысль занимала его, пока он входил через широко раскрытую дверь в сумрачный холл с прикрытыми шторами, где его ждала Галия, вдова умершего адвоката.

Когда-то эта женщина была красавицей, однако годы взяли свое. Галия располнела, а ведь Штерн помнил ее тоненькой, как тростник на берегу Иордана. В тщательно окрашенных волосах не было седины, но именно эта тщательность быстрее, чем наличие седин, выдавала тот непреложный факт, что прошла не только молодость, но и самые хорошие для замужней женщины «бальзаковские» годы. Морщин на лице, было, пожалуй, даже больше, чем того требовал возраст, и Штерн с грустью констатировал, что и взгляд стал другим – если можно о взгляде сказать, что в нем появились старческие морщины, то именно так смотрела сейчас Галия.

Штерна всегда интересовала эта женщина, но он никогда не заговаривал о ней с Аль-Джабаром, сам же адвокат и намеком не давал понять, чем занимается его жена, кроме, конечно, воспитания пятерых детей и приготовления замечательных обедов. Штерн знал, конечно, что Аль-Джабар много лет назад учился в России, в каком-то университете, предназначенном именно для иностранных студентов. Из России он и привез жену – русскую девушку, в которую молодой палестинец влюбился до самозабвения. Штерн познакомился с Аль-Джабаром позже, когда тот уже был довольно известным в палестинских кругах адвокатом и правозащитником – защищал он, естественно, угнетаемых соплеменников от еврейской эксплуатации, хотя и признавал в приватных беседах, что именно присутствие евреев позволяет палестинцам – тем, у кого есть голова на плечах, – жить значительно лучше, чем они могли бы существовать в собственном независимом государстве. Когда началось их знакомство, Галия была уже матерью трех детей – двух дочерей и сына, а вскоре родился и четвертый ребенок – мальчик, любимое дитя по имени Хасан. В отличие от сестры и брата Ахмада, Хасан выглядел как типично русский мальчишка: белокурый, курносый – даже более курносый, чем мать. От отца в нем не было ничего, кроме фамилии. Может, поэтому адвокат не очень любил своего второго сына, в то время как Галия обожала этого ребенка так, что едва не умерла сама, когда года три назад Хасан свалился в люк канализации (в Шуафате почему-то взяли тогда за правило держать люки открытыми – мол, это позволяет проветривать стоки). Мальчик повредил позвоночник, спасли его – по сути, вернули к жизни – врачи в больнице «Адаса», и с тех пор Галия израильских медиков боготворила. Так, во всяком случае, утверждал Аль-Джабар, и у Штерна не было причин ему не верить.

– Садитесь, господин следователь, – тихим голосом предложила Галия, когда Штерн вошел в комнату и пробормотал стандартные слова утешения.

Иврит у Галии был слишком правильным, ей редко приходилось им пользоваться, и Штерн сказал:

– Поговорим по-арабски, хорошо?

Галия благодарно кивнула.

– Да, – сказала она. – Вы пришли по поводу моей жалобы?

– Я пришел, – Штерн кашлянул, – чтобы сказать, что ваш муж был замечательным человеком. Он был очень умен и… У нас, конечно, были разные взгляды на многие проблемы… Я бы даже сказал, диаметрально разные… Но Мухаммед жил, чтобы помогать людям, даже тем, кого считал врагами.

Галия молчала, и Штерн не знал, слушает она или думает о своем. Он сбился и закончил:

– Мне очень жаль… Мухаммед был человеком, это главное.

– Поэтому его убили, – тихо произнесла Галия, и Штерну показалось, что он плохо расслышал.

– Как вы сказали? – растерянно переспросил он.

Галия подняла на Штерна ясный, не замутненный слезами взгляд и четко повторила:

– И потому моего мужа убили.

– Кто? – теряясь еще больше, задал Штерн глупый вопрос. – Если вы обвиняете врачей скорой помощи…

– Их тоже, – сказала Галия, – но в меньшей степени, чем других. Что врачи? Они всего лишь не приехали вовремя.

– Вы подали жалобу на службу «Маген Давид адом»…

– А на кого еще я могу жаловаться? – голос у Галии был сухим, как солома, казалось, что в нем не осталось даже оттенков эмоций, но Штерн знал, что это не так, и поражался выдержке этой женщины. Конечно, в мыслях у нее был сумбур. Она-то прекрасно знала, что ее муж умер от острой сердечной недостаточности, а не от удара ножом, выстрела в затылок или яда, положенного в бокал с шампанским.

– Вы знаете, сколько у него было врагов? – продолжала Галия размеренным голосом без интонаций, будто произносила заранее отрепетированную речь. – С местной властью муж был постоянно на ножах, потому что требовал, чтобы все было по закону. С людьми Арафата он не ладил, потому что считал раиса узурпатором и диктатором. Мухаммед все время находился во взвинченном состоянии, все время спорил, нервничал… Скажите, долго это могло продолжаться? Я ему давно говорила, что он не щадит себя…

«Ах, это…» – с облегчением подумал Штерн. Галия могла бы назвать конкретные фамилии, сказать, что подозревает этих людей… Хотя в чем она могла их подозревать? Конечно, есть такие яды, действие которых имитирует сердечный приступ, но Штерн дал бы скорее отрезать себе правую руку, чем согласиться с тем, что в данном конкретном случае было использовано столь изощренное средство. Эти палестинцы даже заряд взрывчатки толком собрать не умеют, что уж говорить об убийстве, загримированном столь причудливым образом? Ерунда. Конечно, Аль-Джабар себя не щадил – это точно. И врагов у него было достаточно – тоже верно. Если Галия именно это имела в виду, утверждая, что ее мужа убили, то она права – каждого из нас убивают ежедневно и ежечасно наши враги, убивают наши нервные клетки, которые не восстанавливаются, и заставляют сердце работать на износ, а потом оно не выдерживает, и кого же обвинять в этом несчастье, если не наших врагов, сделавших все, чтобы укоротить нам жизнь? Правда, это не уголовное преступление. И не преступление вообще. Французы по этому поводу говорят философски: се ля ви.

– Да, это очень печально, – сказал Штерн, вытаскивая из папки бланк, на котором дежурный по управлению фиксировал поданное по телефону исковое заявление Галии Аль-Джабар. – Если вы продолжаете настаивать на расследовании деятельности службы «Маген Давид адом», вам нужно это подписать, тогда вашему заявлению будет дан ход.

– Господин следователь… Простите, можно я буду звать вас по имени?

– Конечно, – согласился Штерн. – Меня зовут Ицхаком.

– Ицхак, – задумчиво произнесла Галия, и впервые сегодня в ее голосе прозвучало тепло. – Странно… В Москве у нас был сосед, еврей, его тоже звали Ицхак. Ицхак Финкель, может, вы его знаете?

Штерн покачал головой.

– Нет, конечно, – вздохнула Галия. – Когда я была маленькой, он играл со мной в лото. Я пригласила его на свою свадьбу, а он не пришел и сказал: «Я, конечно, понимаю, Галя, любовь и все такое… Но всего месяц назад погибли тысячи еврейских мальчиков в Израиле, потому что их убили родственники твоего жениха. Я не мог пойти и плясать… Извини».

– Месяц назад? – переспросил Штерн.

– Мы поженились с Мухаммедом в июле шестьдесят седьмого, – пояснила Галия. – Он как раз получил диплом…

Штерну было интересно, но рассказ Галии не относился к делу, а времени у него было не настолько много, чтобы сидеть здесь и удовлетворять собственное любопытство.

– Галия, – сказал он. – Подпишите, и я вам обещаю, что в отношении службы «Маген Давид адом» будет проведено самое тщательное расследование. Если в том, что произошло, есть вина врачей…

– Конечно, есть их вина! – воскликнула Галия, сбросив, наконец, маску замороженного горя. – Но разве они на самом деле виноваты?

– Простите…

– Извините, Ицхак, что я вас задерживаю и запутываю… Я очень устала за эти сутки… Очень… Я просто ничего не соображаю…

– Я могу прийти завтра или через неделю.

– Нет! Завтра может быть поздно. Я не знаю… Но мне кажется, что убийство нужно расследовать по горячим следам.

«Господи, – подумал Штерн, – не нужно было мне приходить».

– Мужу стало плохо в десять часов тринадцать минут, – неожиданно спокойным голосом сказала Галия. – Я позвонила в скорую в десять пятнадцать. Я помню, потому что перед моими глазами все время были эти часы…

Она кивнула в сторону больших напольных часов с маятником, стоявших напротив окна. Маятник не двигался, стрелки показывали 11.27 – должно быть, время, когда скончался Аль-Джабар.

– Машина прибыла на контрольный пост в половине одиннадцатого. А здесь была в двенадцать тридцать три.

– В том нет вины медиков, – начал было Штерн, но Галия не слушала.

– Толпа на площади начала собираться примерно в двадцать минут одиннадцатого, – продолжала она, будто по книге читала. – В десять тридцать пять в израильскую патрульную машину, стоявшую напротив наших окон, полетели камни. В десять сорок патруль был вынужден отступить…

– Откуда вам так точно это известно? – поразился Штерн.

– Я все время смотрела в окно! Я дала мужу нитроглицерин и сделала укол, как обычно. Это было все, что я могла. Во время прежних приступов я вызывала скорую, и они ставили капельницу, делали что-то еще… Мухаммед лежал на этом диване, возле него были Саида и Хасан, а я все время подходила к окну и ждала, ждала… И на часы смотрела. В окно и на часы…