Конечная остановка. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 11

Нетрудно понять, почему церковь различных направлений всегда боролась с наукой и преследовала ее приверженцев. Но, с другой стороны, я утверждаю, что космическое религиозное чувство является сильнейшей и благороднейшей из пружин научного исследования. Только те, кто сможет по достоинству оценить чудовищные усилия и, кроме того, самоотверженность, без которых не могла бы появиться ни одна научная работа, открывающая новые пути, сумеют понять, каким сильным должно быть чувство, способное само по себе вызвать к жизни работу, столь далекую от обычной практической жизни. Какой глубокой уверенностью в рациональном устройстве мира и какой жаждой познания даже мельчайших отблесков рациональности, проявляющейся в этом мире, должны были обладать Кеплер и Ньютон, если она позволила им затратить многие годы упорного труда на распутывание основных принципов небесной механики! Тем же, кто судит о научном исследовании главным образом по его результатам, нетрудно составить совершенно неверное представление о духовном мире людей, которые, находясь в скептически относящемся к ним окружении, сумели указать путь своим единомышленникам, рассеянным по всем землям и странам. Только тот, кто сам посвятил свою жизнь аналогичным целям, сумеет понять, что вдохновляет таких людей и дает им силы сохранять верность поставленной перед собой цели, несмотря на бесчисленные неудачи. Люди такого склада черпают силу в космическом религиозном чувстве. Один из наших современников сказал, и не без основания, что в наш материалистический век серьезными учеными могут быть только глубоко религиозные люди» (Альберт Эйнштейн «Религия и наука» – Religion und Wissenschaft. Berliner Tageblatt, 11 ноября 1930. Цитируется по: Альберт Эйнштейн. Собрание научных трудов, М.: «Наука», 1967, т. IV, ст. 39, с. 126).

Эйнштейн здесь говорит о религиозности, но что он имеет в виду? Читаем:

«…Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадающее на долю человека – это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым. Способность воспринимать то непостижимое для нашего разума, что скрыто под непосредственными переживаниями, чья красота и совершенство доходят до нас лишь в виде косвенного слабого отзвука, – это и есть религиозность. В этом смысле я религиозен. Я довольствуюсь тем, что с изумлением строю догадки об этих тайнах и смиренно пытаюсь мысленно создать далеко не полную картину совершенной структуры всего сущего» (Отрывок из статьи «Мое кредо». Цитируется по: Альберт Эйнштейн. Собрание научных трудов, М.: «Наука», 1967, т. IV, ст. 55, с. 175).

То, что Эйнштейн называл религиозностью, к религии и вере в Бога не имеет отношения – речь идет об ощущении таинственности мироздания, и любой астрофизик, хотя бы раз глядевший в телескоп на далекие скопления галактик, согласится, что невозможно не застыть в восхищении при виде этих сталкивающихся, расширяющихся, сжимающихся и вращающихся друг около друга миров, каждый из которых содержит миллиарды звезд, подобных Солнцу, и великое множество планет, схожих с нашей Землей. Разглядывая фотографии далеких небесных объектов и восхищаясь их неразгаданной природой, атеист не перестанет при этом быть атеистом, а верующий человек, конечно же, будет черпать в этом естественном восхищении дополнительные силы для своей веры.

Что же до Альберта Эйнштейна, то 24 апреля 1921 года Герберт Гольдштейн, раввин нью-йоркской синагоги послал великому физику телеграмму из пяти слов: «Верите ли Вы в Бога?»

Эйнштейн ответил: «Я верю в Бога Спинозы, который проявляет себя в упорядоченной гармонии сущего, но не в Бога, который интересуется судьбами и поступками человеческих существ».

Бог Спинозы, как известно, не имеет отношения к тому Богу, о котором говорят религии – иудейская и христианская. Бог Спинозы – это природа, познанная и непознанная, но в принципе, конечно, познаваемая и составляющая предмет научного исследования, а не религиозного поклонения.

И еще:

«Это была, конечно, ложь – то, что вы читали о моих религиозных убеждениях, ложь, которая систематически повторяется. Я не верю в собственного Бога, и я никогда не отрицал этого, но выразил это отчетливо. Если во мне есть что-то, что можно назвать религиозным, то это только безграничное восхищение устройством мира, постигаемого наукой» (Из книги «Albert Einstein: The Human Side», изданной Принстонским университетом, редакторы Helen Dukas и Banesh Hoffman).

Надеюсь, из приведенных цитат достаточно понятно отношение Эйнштейна к вере в Бога и религии.

* * *

Не верил в Бога и великий физиолог Иван Павлов. Академик Леон Абгарович Орбели, ученик Павлова и тоже очень известный физиолог, рассказывал (привожу этот рассказ так, как он опубликован на сайте писателя Михаила Чулаки):

«Когда Павлова избрали председателем Общества русских врачей, он первым делом настоял на том, чтобы отменили панихиду в память о С.П.Боткине, с которой начиналось ежегодное заседание:

– Черт его знает, что за манера завелась у нас ни с того ни с сего служить панихиду? Мы ученые и собираемся почтить память ученого, а тут вдруг почему-то панихида.

Пришли как всегда не только врачи, но и родные Боткина, привыкшие к обычному ритуалу. Но начались слушания – и никакой панихиды. Родственники ушли разочарованные, и на другой день Павлов каялся:

– Какого я дурака свалял вчера! Как я не подумал! Мне не хотелось нюхать ладан, а я не подумал о том, что чувствуют члены семьи. Ведь они же пришли не доклады наши слушать! Они привыкли, что мы посвящаем заседание памяти Боткина, служим панихиду. Они же верующие люди. Я неверующий, но должен же я считаться с чувствами верующих! Никогда себе этого не прощу! Я это понял, как только увидел лицо вдовы.

И другой случай. Павлова посетил почтенный старик, врач, его товарищ по Медико-Хирургической академии. Сотрудники слышали, что разговор сначала шел мирно, а потом вдруг послышались крики Павлова. Старик ушел, а Павлов объяснил:

– Черт его знает. Всегда приходил, вспоминал приятно студенческие годы, а тут вдруг спрашивает: «Как ты относишься к загробной жизни?» Я говорю: «Как отношусь? Какая загробная жизнь?» – «А все-таки, как ты думаешь – загробная жизнь существует или не существует?» Сначала я ему спокойно объяснял, а потом мне надоело: «Как тебе не стыдно! Ты же врач, а говоришь такие глупости!»

На следующий день Павлов пришел мрачный:

– Что я наделал! Ведь этот доктор ночью покончил с собой! А я, дурак, не учел того, что у него недели три как умерла жена, он искал себе утешения, надеялся встретиться с душой умершей. А я оборвал его… Все-таки нужно же немного думать не только о своих мыслях, но и о других людях».

– Так что очевидно, – заключает академик Орбели, – Павлов был атеистом, но при этом он старался щадить чувства верующих. А когда в силу своего нетерпеливого темперамента давал им понять всю глубину их заблуждений, то потом раскаивался. Религию он считал разновидностью психотерапии – не больше и не меньше.

На вопросы анкеты архиепископа Кентерберийского академик Павлов в 1936 году ответил коротко и однозначно:

«Верите ли Вы в Бога или нет?» – «Нет, не верю».

* * *

Человек, естественно, вправе менять свои аксиомы, и никто не может поставить ему это в вину. Недавно изменил свои воззрения британский профессор философии Энтони Флей. Ученому больше 80 лет, и полвека своей долгой жизни он считался одним из самых известных в мире философов-атеистов. На закате лет, внимательно, по его словам, изучив данные разных наук, Флей пришел к выводу о том, что Вселенная не могла возникнуть спонтанно, без вмешательства Высших сил. Невозможно без такого вмешательства объяснить развитие жизни на Земле и ряд других природных явлений. На протяжении десятков лет профессор утверждал, что нет никаких доказательств существования Бога. Сейчас Флей полагает, что нашел такие доказательства, и по зрелом размышлении поверил в то, что Бог есть. «Исследования ДНК, – утверждает он, – показали, что для создания жизни необходимо участие разума».

Возможно. Это одна из гипотез, к Богу, вообще говоря, не имеющая отношения. Предположим, что жизнь на Земле была действительно создана с помощью разумных действий. Прилетели, к примеру, инопланетяне, увидели, что Земля пуста, но потенциально годится для обитания живых существ, и населили первичный океан планеты бактериями, из которых за миллиард лет развились разумные существа. Доказать эту гипотезу, в принципе, возможно, как и опровергнуть – если будет доказано, что никакие инопланетяне в доисторические времена Землю не посещали.

Но как это доказывает существование Бога?

Энтони Флей сделал свой личный выбор, и не более того. Кстати, с этого момента он перестал быть ученым. Вовсе не потому, что поверил в Творца. А потому, что остановился и сказал: «Все. Приехали. ДНК создал Бог, и больше тут исследовать нечего».

Впрочем, Флей не вполне последователен в своем выборе – наверно, трудно стать действительно верующим после столь долгого атеистического опыта. «Я не верю в христианского или исламского Бога, – говорит профессор, – это всего лишь Саддам Хусейн космических масштабов. Бог – это разумная сущность, имеющая цель».

То есть, Бог профессора Энтони Флея вполне может быть и тем самым инопланетянином, о котором шла речь выше – ведь и он, пришелец с другой планеты, есть разумная сущность, имеющая цель…

Пример с профессором Энтони Флеем я привел здесь, чтобы показать еще раз: вера или неверие в Творца – личный выбор каждого, и более того, выбор этот может меняться на протяжении человеческой жизни. Атеист может поверить в Творца, верующий – засомневаться и стать атеистом. Ссылаться при этом можно на что угодно: «научные» доказательства, мистический опыт, жизненные обстоятельства…

На самом деле аргументы не требуются. Человек выбрал другую аксиому. Его право.

* * *

И в заключение – еще одно важное обстоятельство, о котором предпочитают не вспоминать верующие (да и ученые-атеисты тоже), когда рассуждают о возможной конверсии науки и религии и взаимовлиянии аксиом.

Вера в Бога или неверие в Него, выбор аксиомы – личное дело каждого, и никто не вправе вмешиваться в этот выбор.

Иное дело – наука и религия. Это общественные институты, и проявляют они себя совершенно по-разному.

Наука существует для того, чтобы описать и понять строение мироздания (включая и человека, как части Вселенной). До недавнего времени (если точнее – до появления эвереттизма) считалось, что Вселенная у нас одна, и, следовательно, научная истина тоже едина. Во всяком случае, ни один физик – верующий или атеист – не сомневается в том, что тела притягиваются друг к другу с силой, которая меняется обратно пропорционально квадрату расстояния. Это научно установленный факт, закон природы.

Верующий ученый и ученый-атеист всегда поймут друг друга, работая вместе над одной научной проблемой. Но ситуация принципиально меняется, когда начинают говорить о возможности доказательств религиозных догм научными методами или о поисках в религиозных книгах доказательств той или иной научной идеи. Ибо тогда приходится спрашивать: о какой из религий речь-то идет? Наука одна, религий много. Каждая из них по-своему рисует картину мироздания и не собирается от своей картины отступаться, вносить в нее изменения.

Когда еврейские теологи сопоставляют религиозную картину эволюции Вселенной с научными фактами, они, естественно, имеют в виду описание Творения и человеческой истории в Торе. Христианские теологи присовокупляют к тому Новый завет, и там ищут соответствия с научными представлениями, но еврейские мыслители с таким подходом, конечно, согласиться не могут. А у мусульман свой взгляд, и свои представления о соответствии науки и религиозных догм.

Которое же из них истинно?

Получается, что, когда религиозный философ говорит о полезном взаимовлиянии науки и религии, он имеет в виду единую науку и конкретную религию – иудаизм, христианство, ислам, а может, и того «хуже»: буддизм, индуизм, синтоизм, конфуцианство с их совершенно различными представлениями о мироздании. «Наука, – говорят нам, – подтверждает, что мир был создан в течение шести дней из первозданного хаоса (Большой взрыв)». То есть, наука подтверждает представления иудаизма и отвергает представления любой из восточных религий? С помощью науки можно, значит, сделать выбор – какая религия правильная, а какая нет?

Сопоставляя научные факты и религиозные представления, мы не к истине придем в результате, а к гораздо большим распрям, нежели те, что были в средние века. Нет науки американской, – говорим мы, – нет науки российской, израильской или французской. Наука едина. Но если поверять религиозные догмы научными теориями (и наоборот), неизбежно возникнут иудейская физика, мусульманская биология и христианская химия.

Сегодня, к счастью, лишь немногие энтузиасты занимаются поисками в науке подтверждений того или иного религиозного учения. Если идеи конвергенции науки и религии найдут всеобщее признание, кончатся и наука, и религии, наступит всеобщий разброд, истина перестанет быть единой, и нынешняя война цивилизаций получит свое вполне «научное» обоснование.

Оставим науку науке. Пусть верующие ученые и атеисты делают общее дело. Вера в Творца или неверие не мешают процессу познания.

Не нужно спорить об аксиомах веры и неверия. Наука от этих споров не выигрывает.

Вести-Окна, 28 сентября 2004,

стр. 12—14

МОНАСТЫРЬ

За утесом начался подъем. Дорога, покрытая щебнем, превратилась в узкую, утоптанную множеством ног тропу, петлявшую между деревьев, выбегавшую на край обрыва и опять скрывавшуюся в тени. Древняя традиция требовала, чтобы несколько последних миль паломник прошел пешком, не прибегая ни к помощи мысли, ни даже к простейшим способам извлечения пространства, без которых жить так же трудно, как дышать там, где нет воздуха. Все возможно, но для всякой возможности есть этический предел, и Аббад лишь мимолетно подумал о том, что мог бы уже сейчас стоять перед монахами и рассказывать о своем желании, а не тащиться вверх по крутому склону.

Поворот тропы вывел Аббада к обрыву, откуда открывался изумительный вид – над пейзажем работали не только сами монахи, но и паломники. Трудно сказать, кто больше приложил усилий, физических и умственных, но результат заставил Аббада остановиться, подойти к самому краю и заглянуть вниз. Там парила в воздухе и впитывала световую энергию плотная мысль, специально подвешенная кем-то из паломников, чтобы изгнать из сознания страх и неуверенность. Ни страха, ни, тем более, неуверенности у Аббада не было, и он отогнал чужую мысль дальше от обрыва, тогда только и разглядев, что находится в глубине, и даль времен тоже только теперь оценив по достоинству.