Моё путешествие в мир научной философии

Предмет «Античная философия» пролетел, что называется, на одном дыхании. Однако мы разбирали, в основном, диалоги Платона, немного затронули софистов, а вот даже до Аристотеля дойти не сумели – не хватило учебных часов. Но всё равно я был очень доволен этими занятиями – примерно этого я и искал… Расквитавшись с «Античной философией» и сдав экзамен на «отлично», я с нетерпением ждал следующего предмета. Поскольку студентов было всего трое, нам не могли нанимать множество разных преподавателей, и почти все предметы вела Светлана Сергеевна – сначала один, потом другой, одновременно несколько предметов мы не изучали. И в этом тоже был плюс – можно было сосредоточиться на чём-то одном, не забивая голову другим.

После «Античной философии» настала очередь «Онтологии и теории познания» – предмета, который ещё не так давно назывался «Систематическая философия». Изучение этого предмета предполагало погружение в отдельные философские проблемы – во всё то, что наработано по каждой проблеме за всю историю философии. Как я ожидал, это будет та же история философии, только сгруппированная не по философам, а по проблемам. Однако Краснова объявила, что мы на этом предмете будем изучать главным образом теорию социальных эстафет М. А. Розова, а также затронем некоторые статьи В. С. Стёпина, Э. В. Ильенкова и Г. П. Щедровицкого. Меня это несколько смутило: я пришёл учиться философии, рассчитывая, что мы будем изучать Декарта, Спинозу, Шопенгауэра, Канта… Даже Канта, автора «коперниканского переворота» в теории познания, мы обходим стороной…

– А классиков, разве мы не будем их изучать? – всё-таки я решился задать вопрос.

– Классики – это прошлое, а современная философия ушла далеко вперёд, – очень уверенно и как бы гордясь этим, ответила Светлана Сергеевна.

У меня такой ответ вызвал очередное изумление: как это классики могут уйти в прошлое – на то они и классики, чтобы их работы всегда оставались актуальны.

Я читал работы М. А. Розова и ничего в них не находил. Существует в науке одна традиция, потом её сменяет другая. Что здесь может сказать теория социальных эстафет? Только то, что одна эстафета сменила другую? Но это ведь и так понятно! Главный вопрос ведь в другом – почему произошла эта смена. А вот здесь данная теория чем-либо помочь не в состоянии. Помимо этого, я вообще не мог понять, почему Краснова связывает теорию социальных эстафет с «Онтологией и теорией познания». Является ли вопросом теории познания то, как передаётся знание от одного человека к другому? Скорее, это относится не к теории познания, а к эпистемологии – предмету, который изучает существование знания в социуме. Вопросы же теории познания совсем другие: что такое истина? каковы её критерии? чем отличается знание от мнения? каковы пределы познания? и так далее. То, как человек познаёт, открывает истину и то, как знание существует – это несколько разные темы. Впрочем, и сама Краснова разделяла гносеологию и эпистемологию, отмечая, что первая «про познание», а вторая – «про знание». Но тогда почему же мы по «Теории познания» изучаем эпистемологию М. А. Розова, которая к истинной теории познания отношения почти не имеет? Спросить об этом у Красновой? Нет, нужно соблюдать субординацию – не студенты определяют, что они должны изучать, а преподаватели.

Спустя некоторое время, наконец, в теории Розова мы дошли до, пожалуй, единственного в его теории вопроса, напрямую касающегося теории познания.

– Предметоцентризм, – говорила Краснова, – это такая познавательная установка, которая стремится познать объект из его внутренней структуры. Другими словами, учёный пытается понять из чего состоит его объект, и на основании этого стремится объяснить его поведение. Такой учёный говорит про свой объект, что он «состоит из». Теория социальных эстафет отвергает эту установку. Отдельных эстафет не существует, существуют лишь эстафетные структуры. Каждая эстафета всегда включена в какой-либо контекст, она – часть целого. И когда поведение объекта объясняется из того целого, частью которого он является, из «топоса», то эта установка и называется «топоцентризм».

Мне не давало покоя то, что знание, согласно Розову, «состоит из» социальных эстафет, но в то же самое время «состоит из» им характеризуется как «предметоцентризм» и отвергается. Придя домой, я внимательно перечитывал рассуждения Розова на эту тему, и моё предположение о его противоречивости нашло подтверждение.

– Светлана Сергеевна, можно вопрос? – спросил я на следующий день.

– Да, пожалуйста.

– Вот Вы говорите, что теория социальных эстафет опровергает предметоцентризм, отвергает «состоит из».

– Да, совершенно верно, предметоцентризм – это отжившая в науке установка.

– Я зачитаю цитату из работы Розова «Что такое теория социальных эстафет»: «анализ строения знания, его структуры предполагает выявление образующих это знание эстафет и их связей. Ясна и цель этого анализа – объяснить возможности того или иного понимания. Знание, следовательно, состоит из эстафет». Обращаю внимание: «состоит из эстафет». Получается, что теория Розова – это предметоцентризм, и Розов противоречит сам себе.

Краснова задумалась. Тревожное молчание длилось около минуты.

– А ведь это верно, – задумчиво, как бы сдавая позиции, просквозило из её уст.

Идя домой, я ликовал. Я чувствовал себя победителем. Одним ударом теория социальных эстафет была поражена в самое сердце…

Однако на следующий день Краснова начала свою лекцию со слов:

– Итак, мы уяснили, что предметоцентризм является отжившей познавательной установкой и должен быть заменён топоцентризмом. Ярчайший пример топоцентризма – теория социальных эстафет.

Я не знал, что сказать… Что это? Слепая вера? Религия, которая предпочитает закрывать глаза на всё, что ей противоречит. Но ведь я вроде как нахожусь в недрах науки, где не должно быть слепой веры, где вера давно уступила место знаниям… А может быть, всё и не так. Может быть, наука – это тоже вера?..

3. Нежданные перемены

Наступил третий год обучения в гуманитарном институте. Нас, студентов, к тому времени уже было не трое, а около пятнадцати. Складывалось впечатление, что ещё год-два, и философия займёт полноценное место в перечне учебных направлений института…

Обучение шло своим чередом, но только имело свою особую специфику. Будучи всецело увлечённой теорией М. Розова, Краснова совсем не хотела преподавать что-либо другое, особенно классиков. Все оставшиеся по истории философии предметы она доверила вести своим бывшим аспирантам, работавшим преподавателями в разных вузах. А по другим дисциплинам, которые преподавала сама, всегда находила те или иные статьи Розова, к которым периодически добавлялись работы некоторых других представителей советской философии. Складывалось впечатление, что советскую научную философию она и считает подлинной.

Неоднократно между мной и Красновой на лекциях происходили очень жёсткие споры, после которых, как правило, каждый оставался при своём мнении. Однако, несмотря на эти споры, она достаточно хорошо ко мне относилась и высоко ценила мою преданность философии и стремление к бескорыстному поиску истины.

Наибольшего накала, пожалуй, достиг следующий спор. Когда шло изучение предмета «Философия и методология науки», то мне было поручено сделать доклад по статье Ю. А. Шрейдера «Теория познания и феномен науки» из сборника «Гносеология в системе философского мировоззрения», вышедшего в 1983 году. Я прочёл доклад, и после этого Краснова просто разразилась гневом: она говорила, что я Шрейдера неправильно истолковал, что он не мог такого написать… Что же вызвало её гнев? Положение, что гносеолог может что-то советовать и даже указывать учёному. Шрейдер говорит, что учёный не осознаёт свою зависимость от предрассудков, которые входят как составная часть в научную парадигму. Учёный видит ситуацию изнутри науки, а гносеолог – снаружи, и благодаря этому может говорить учёному, что его «подзорная труба», через которую он привык изучать мир, на самом деле даёт искажения. При этом я, изучая статью Шрейдера, постоянно сравнивал всё это с научной психологией, которая наивно считает, что раз ввела в свою науку эксперимент, то уже одним этим стала подобна естествознанию. Но ведь физика ставит свои эксперименты, чтобы подтвердить или опровергнуть то или иное положение теории, экспериментальная же психология вообще обходится без теории… Краснова после моего выступления прервала дальнейшие доклады, которые должны были последовать за моим, и стала объяснять специфику методологической деятельности, опираясь, вполне ожидаемо, на понимание этой специфики М. А. Розовым. Она говорила, что учёный, наталкиваясь на недостаточность используемого метода, обращается не к гносеологу, а к другим научным дисциплинам и пробует переносить их методы на свою науку, пытаясь достичь этим положительного результата. Философ же лишь только обобщает эти положительные результаты, и к этому обобщению учёный также может обращаться как к «теоретической базе методологического мышления». Я с этим не соглашался, имея перед глазами пример научной психологии. Да, учёный может обращаться к этой базе, а что если он к ней не обращается, если под влиянием предрассудков ничего не желает слышать о философии? Гносеолог видит методологические ошибки учёного, понимает, что тот идёт неправильным путём, но должен молчать об этом, дожидаясь, когда учёный сам до этого дойдёт?! Научная психология уже целый век идёт по пути, который не принёс никаких результатов. Некоторые психологи (например, П. Я. Гальперин) поднимали этот вопрос, но к гносеологии всё же так никто и не обращался. И гносеолог здесь должен занимать позицию невмешательства?.. Краснова сказала, что перечитает заново статью Шрейдера и на следующем занятии объяснит, в чём я был не прав, и что неправильно понял. Однако, придя на следующее занятие, она была вынуждена констатировать, что я всё же правильно истолковал Шрейдера, и критика теперь уже была направлена в его адрес…

Этот год в институте стал ознаменован тем, что впервые, с момента его существования, была назначена студенческая конференция. От каждого факультета на неё выдвигалось по несколько человек. Представлять психолого-философский факультет доверили в том числе и мне. Я сделал доклад по философии Бердяева (хотя до изучения русской философии мы ещё даже не дошли), и этот доклад вызвал, к моему удивлению, достаточно бурную реакцию. Особенно усердствовал в вопросах один профессор права, но эти вопросы я успешно отбивал своими ответами. В целом, резонанс от моего выступления был в институте настолько широким, что я этого никак не ожидал – собственно говоря, я вообще не ждал никакой реакции. Мне было присуждено первое место, а спустя пару дней в кулуарах студенты начали говорить, что принято решение оставить меня после окончания института работать преподавателем – только я об этом решении совершенно ничего не знал. Однако вскоре ко мне подошёл декан факультета и ни с того ни с сего вдруг сказал: «Я ведь не могу тебя взять преподавателем без опыта работы. Походи по техникумам, училищам… Будет опыт работы по окончании института – возьму». У меня действительно было желание стать преподавателем философии, и своё будущее я связывал именно с этой профессией, да и сам институт мне очень нравился, преподавать в нём меня вполне устраивало. Размышляя над советом устроиться работать в техникум или училище, я не мог понять, как там меня могут без законченного образования взять работать преподавателем, а потому даже не стал пытаться.

На протяжении всех трёх лет обучения я постоянно принимал участие и в международной студенческой конференции, ежегодно проходящей в госуниверситете. И это участие было небезуспешным. В первый год я с большим трудом занял второе место по секции «История философии», на второй год также второе место по секции «Философия науки», только теперь уже вполне уверенное, а на третий год, наконец, удалось завоевать первое место – по «Истории философии». Хоть конференция и имела статус международной, из других стран я там участников всё же не встречал, а вот из других городов людей приезжало немало. В целом, к конференциям у меня сложилось достаточно положительное отношение: ты готовишь доклад и представляешь его на суд не только студентов, но и преподавателей, дискуссии по такому докладу – это очень хороший опыт…

Когда третий курс уже подходил к концу, декан сообщил всем обучающимся по философии очень приятную новость: руководство института приняло решение подать заявку на госаккредитацию по этому учебному направлению. Проблема, которая представлялась мне неразрешимой, вроде бы должна была теперь обрести своё решение сама собой, без дополнительных трат сил. Всё складывалось как нельзя лучше.

Мне оставалось учиться всего один год. Летом, чтобы не отвлекаться на написание дипломного проекта в предстоящем учебном году, я решил этот самый дипломный проект написать. Его темой стала «Проблема специфики русской философии» – проблема того, является ли русская философия частью всемирной философии или представляет собой нечто специфическое. С Красновой же я эту тему не согласовывал, но был совершенно уверен, что она её утвердит. Всё лето я проводил время то в научной библиотеке, выискивая нужные книги и их изучая, то дома строчил дипломный проект на механической печатной машинке, звук от которой уже через час печатания просто закладывал уши. К концу лета работа была завершена, и я готов был представить свою дипломную работу для оценки.

И вот снова сентябрь месяц. Начало нового учебного года. Все студенты собрались в аудитории. Раздался звонок на урок. В аудиторию входят вместе Краснова и декан факультета. В них чувствуется взволнованность, они явно хотят объявить что-то важное. И декан объявляет, что… руководство института решило направление «философия» закрыть… Всем нам предлагалось перейти на направление «психология» того же факультета и учиться по специально разработанной сокращённой программе. Было много споров… Кто-то говорил, что есть договор, по которому институт обязался провести полное обучение именно по философии… Я в этих спорах не участвовал. Психология, так психология. Тем более что это был один из трёх вариантов получения высшего образования, которые мной ранее рассматривались. Два варианта отпали, остаётся третий…

4. «Научная» психология

Если когда-то ранее я с нетерпением ждал лекций по философии, то теперь, начав учиться по психологии, с таким же нетерпением ждал лекций уже по психоанализу. Хоть учебной программой и предусматривалось изучение «ненаучных» отраслей психологии, среди которых был и психоанализ, однако это было не более чем ознакомительное погружение – основой обучения, как я и предполагал, была «научная» психология.

И вот наконец-то эти долгожданные лекции наступили. Однако никаких эмоций – ни положительных, ни отрицательных – они у меня не вызвали: ничего нового из них я не узнал. На лекциях разговор шёл в основном о Фрейде, чуть-чуть коснулись Юнга, а вот об Адлере не говорилось ни слова, как будто его вообще в психоанализе не было. На экзамене же мне выпал билет с теорией психологических типов Юнга – как раз то, чем я занимался много лет и знал просто превосходно. Отчеканив вкратце обзор юнговских типов, я ждал от преподавателя некоторое восхищение и вопрос вроде «Вы, наверное, давно типологию Юнга изучаете?» Однако вместо этого я вдруг услышал: «Ну, а самое главное?..», причём это было произнесено так, будто я в ответе лишь всё время ходил вокруг да около, но на вопрос так и не ответил. Я перебирал в голове, что можно ещё сказать, но не находил. В конце концов, мне пришлось констатировать:

– Я всё рассказал.

– Нет! Вы не сказали главного!

– Что именно? – Я продолжал недоумевать.

– Вы не сказали, что Юнг был шарлатан, и что никаких психологических типов не существует.

– Как же не существует, когда я их вижу?!

– А я не вижу никаких психологических типов!!!

– Ну, вот Вас, например, взять. Ваш психологический тип я сразу определил. Если говорить в терминах соционики, то это «сенсорно-логический интроверт».

– Так Вы и соционикой занимаетесь?! – голос преподавателя был пронизан явным недовольством и даже презрением.

– Занимался раньше, но потом отошёл от неё. Там несколько неправильно, по сравнению с типологией Юнга, указаны типы, да и у Юнга есть ошибки…

Я ощутил на себе несколько недоумённый и одновременно презрительный взгляд, после чего услышал: