Конспираторы

Писатель Мамлеев был уже в сером костюме, жилетке, с галстуком. Очень живой, быстрый, относительно молодой, он набросился на меня с расспросами:

– Ну как там? Что? Расскажите!

Я честно ответил: плохо. Страна катится в бездну, обещают голод, крушение экономики, коллапс. Но ему это было малоинтересно:

– А метафизически-то как, метафизически? – спросил Мамлеич. Метафизика его искренне интересовала.

– Метафизически нормально, даже слишком бурно…

– Ну вот, это главное! Если жива метафизика, будет жива страна!..

– Вы так думаете? На страну надвигается вселенская тьма…

– Тьма это хорошо – неожиданно радостно пробормотал он. – Без тьмы ничего невозможно! Только из тьмы рождаются гении. Только из тьмы… из ужаса. Из мирового кошмара может появится свет! А здесь, – он показал руками по сторонам, – нет ни тьмы, ни света, поэтому нет ничего, просто комфорт, ужас, ад. Тьма должна спуститься в мир, это последнее спасение…. Вы впервые?.. Добро пожаловать в ад! Не сойдите с ума…

Мы поболтали недолго – он посмотрел на часы и тут же умчался в сумерки по своим парижским делам. От него исходило ощущение чего-то глубокого, захватывающего – и вместе с тем типичного западного практицизма. Что поделаешь, надо жить. А у меня от обилия впечатлений кружилась голова – каждый день обрушивал на нас целую жизнь!

После Австрии, Штатов и Парижа Мамлеич из метафизического нигилиста превратился в невероятного русофила (не только он). Выпустил вместе с Т.Г. патриотическую книжку «Новый град Китеж». Однажды мы серьезно схватились по поводу «Синтаксиса» Розановой и Синявского и других изданий «третьей волны». Он поливал их последними словами – как продажных «русофобов» и прозападную мафию. Я не сильно возражал – просто говорил, что и такие журналы имеют право на существование. Бог им судья!

– Вы не знаете структуры Запада, – почти на крик переходил писатель, – Все направлено на то, чтобы уничтожить Россию! Это их кость в горле, без нее они бы давно захватили весь мир! Я жил в Америке, это кошмар! Вы читали мои американские рассказы?!

– Пока нет.

– Так вы прочтите. И узнаете, что такое Запад!

Это было мощное столкновение – мы тогда разрушали умиравший Союз, а Мамлеич, как и многие эмигранты, ненавидя Советы, воспевал грядущую Россию (Центр тоже ее воспевал) – правда, они ее еще не видели и думали, что она спустится с небес, и они въедут в нее на белых конях, и она примет их откровения!

…Так вот, будут настоящие метафизики! – предсказывал мой приятель. Это страшно заинтриговало – интеллектуалы, безумцы, шизоиды!.. И там есть Гуру, настоящий, который знает все! Я плохо помню, что это была за обитель и где. То ли на окраине, то ли ближе к центру… Мы шли какими-то лабиринтами, долго и путано… Я не помню и квартиру, вроде она была небольшой, но почему-то иногда вспоминается огромной. Там ничего не было видно, все в дыму, не только табачном, пахло травкой. Женщин немного, большинство молодые мужики, и едва ли один находился во вменяемом состоянии. Помню, нас приняли почти радостно – мы принесли две бутылки «Столичной». Кажется, мы пришли слишком поздно – кто-то произносил речи о человеческом и о преодолении в себе человеческого. Какая-то высокая немолодая женщина лупила по мордасам отъехавшего мужика, но это не оказывало на него никакого воздействия.

Адская смесь: непроницаемый дым, алкоголь от портвейна до водки, алхимия, традиционализм, Генон, Юлиус Эвола, травка, Алистер Кроули (многие имена я слышал впервые), эзотерический нацизм, Хайдеггер, Юнгер, каббала, бормотуха, безумие и разложение, Ницше, Рембо и Лотреамон, бредовые монологи персонажей, словно вышедших из текстов Мамлеева, куски хлеба и еды, разбросанные на столе вместе с окурками… Кто-то хохотал, кто-то пел или произносил монологи, один человек читал странные стихи, никто никого не слушал, напитки лились рекой… Бегал человек по кличке Дуда (потом мы с ним случайно встретились в Париже).

Один из главных тезисов я уже знал: «Кратчайший путь к божественному заключается в преодолении в себе всего человеческого…». Говорить было почти не с кем, мало кто мог слушать. Потом один подошел ко мне, я налил, и он смог говорить. Он был лыс, черен, с бородой и совершенно мутными глазами, которые оживали только после рюмки. Москва поразила тем, что у нас все было серьезно – мы до крика обсуждали Федора Михайловича и его последователей, а тут все оборачивалось цинизмом и «черным хохотом», – кажется, термин Мамлеича.

Человек говорил о нигредо. Для посвящения необходимо было пройти через алхимическое «нигредо» – через ничто, абсолютную тьму, совершить что-то ужасное, отвратительное, постыдное, переступить через себя, через человеческое, слишком человеческое… пойти если не на убийство, то на некрофилию. Это было первым этапом на пути к просветлению. Надо войти во зло, глубоко, до конца!

Это был культ саморазрушения, существования на грани смерти, суицида, уничтожения в себе «ветхого» человека – разрушения чудовищного, бессмысленного и беспощадного, при том, что «новый» человек, как правило, так и не возникал, а если возникал, то ненадолго, на какие-то мгновения, вспыхивал сверхновой звездой, чтобы тут же кануть во тьме… В каком-то смысле наш главный атеист Фриш из Универа был прав: Если Бог есть, то все позволено!

– Зачем ты так разрушаешь себя?

– Зачем? Затем, что в этом мире нет ничего ужаснее, невыносимее, пошлее нормального человека в нормальном состоянии, живущего нормальной жизнью… Жизнь, проживаемая изо дня в день, это не жизнь, это ничто… Когда я нормален, я отвратителен, мерзок, банален, пошл… Любое, твою мать, изменение сознания или инобытие души, как и любое нарушение границ, – это клёво, все остальное от лукавого! Ты понимаешь, что человек, – он махнул рукой в окно, – это ошибка эволюции! Или, если хочешь – ошибка Творения! Больше ничего… Мы должны преодолеть себя… Другого пути нет.

Во внутренней алхимии за нигредо шло альбедо, восхождение к высшему и, наконец, рубедо – его достижение… Но было очевидно, что ни второго, ни третьего никто не достигал. Все так и оставались на первом уровне – кто-то попадал в дурку, другие кончали самоубийством. Инвалиды богореализации – я не помню, кто первым их так прозвал, всю жизнь были обречены оставаться во тьме, поглощавшей их целиком. Умирание, разложение, глупость нечеловеческого – и вечный мрак впереди.

Потом дверь из комнаты отворилась, и появился Гуру…

Е. Головин, он же рейхсфюрер, он же полиглот – главный интеллектуал подпольной Москвы, читавший все в оригинале. Под кайфом, но держался крепко. Опьянение было почти незаметно. В этих кругах его боготворили. Кто-то крикнул: Зиг Хайль! И вскинул руку в римском приветствии. Еще там бродил очень молодой человек – мой ровесник, его звали Саша Д., мне кто-то сказал, что это главный ученик. В 90-е он отрастил бороду мудреца, а позднее стал ведущим философом-евразийцем… Я встретил его на конференции по евразийству в 2000-е, в городе Ренне, где осудили Дрейфуса, где умерла в тюрьме Плевицкая. Мы бродили вечерами по городу и вспоминали давние времена. В неоевразийстве я уже разочаровался, поэтому подверг доктрину некоторой критике. Но он воспринял мои слова вполне спокойно – его разносили и не так.

Единственное, что я помню, это четверостишие Гуру:

По обнаженному лезвию
Теки моя кровь, теки…
Я знаю, что поэзия —
Это совсем не стихи.

В тотальном дыму рейхсфюрер был похож на демона.

Мой поводырь перепил, вырубился, упал и заснул где-то в углу.

Надо сказать, что в 90-е и 2000-е годы подпольный учитель стал издавать вполне приличные книги, в которых не было ничего инфернального, и писать вполне уравновешенные предисловия к Майринку, Лавкрафту и прочим писателям подобного рода. Культ зла как будто остался в подполье, а на поверхности появился превосходный писатель с прекрасным чувством юмора, сочинявшим к тому же несложные тексты для рок-групп…

В конце концов, немного придя в себя, я пулей выскочил из этого бессмысленного мрака и долго блуждал по каким-то московским лабиринтам, вдыхая чистый воздух и тряся головой, чтобы этот ужас вместе с водочной мутью вылетел из меня полностью. Я был еще, слава Богу, здоров. Я пытался забыть эту тьму, это мне удавалось, но ненадолго – отравление было слишком сильным.

Все равно, это было сильно. Ничего подобного я больше не видел.

Падение

История моего рокового падения началась, когда мне было уже за двадцать, и отчасти напоминала дурное советское кино.

В каком-то смысле мы жили в нетронутой, непорочной стране, где языки, которыми меня пичкали с детства, были главной составляющей тайной свободы – это мне внушили навсегда. Позднее я, подобно многим, учил даже польский, дававший дополнительный вектор ориентации – на польский переводили книги, которых на русском не было.

…

Итак, после восьмого семестра, закончив соответствующие курсы (английский), я стал внештатным сотрудником той самой конторы, что помещалась в бывшем здании Германского посольства напротив «Астории» и «Англетера», именуемой «Интурист». Как ни странно, не нужно было никаких характеристик и рекомендаций! Разумеется, наши анкеты проверяли на предмет чистоты биографии. Но ко мне не было никаких претензий. Я не сразу осознал, как мне повезло! Во времена, когда за два-три контакта с иноземцами люди попадали на крючок, а после пяти-десяти их могли вызвать для беседы, я был почти свободен. Получасовое собеседование на знание языка, шестимесячные курсы с поездками в Павловск, Царское Село, Петергоф – и окно в Европу заново прорублено!

Это был долгожданный прямой контакт с Западом. Я трудился гидом три летних месяца с интуристами едва ли не со всех континентов. Многие как там, так и здесь, были убеждены, что подобная служба непременно влекла за собой внештатное сотрудничество известное дело с кем – ничего подобного!

Да, в 20–50-е годы это было неизбежно: иноземцы появлялись редко, штат переводчиков был невелик и, конечно, всех гуманистов Запада, почитателей прекрасной страны будущего – от Ромена Роллана до Фейхтвангера и Сартра – сопровождали гиды-профессионалы с холодным умом и горячим сердцем. Моя тетка рассказывала про свою давнишнюю знакомую, вдову князя Кудашева, погибшего в Белой армии, очаровательную Майю, поэтессу, подругу Волошина, Вяч. Иванова и прочей серебряноликой братии, мелькающую на старых коктебельских фотках. Оставшись одна с сыном в нэповской Москве – единственным ее богатством были языки, – она была вынуждена переменить судьбу и стать переводчицей при французском посольстве. Ей сразу же предложили работать на органы. Поначалу княгиня пришла в ужас (бессонные ночи, истерики, мысли об эмиграции), но потом успокоилась, одумалась и стала «лучшей ученицей». В этом качестве она перебралась в Париж и женила на себе знаменитого французского писателя Ромена Роллана, превратив престарелого «большевизана» в убежденного пропагандиста политики дяди Джо. Фантастическая операция! – Кстати, ее подробности до сих пор засекречены.

Меня всегда занимало, отчего те или иные благородные особи, не только в метрополии, но и в эмиграции, – княгини, певицы, генералы, теософы, художники, – начинали служить той черни, которую презирали? Скука жизни? Страх?.. Деньги?.. Авантюризм?.. Изменение взглядов?.. Тяжелые жизненные обстоятельства?.. Сергей Эфрон, Скоблин, Плевицкая, С. Третьяков… У меня нет однозначного ответа. Возможны разные объяснения. Но об этом дальше.

Времена переменились, заморские гости валили косяком, и лишь считанные единицы могли всерьез кого-то интересовать. Летом я работал преимущественно в компании сытых скучающих филфаковских девиц (с филфаком мне почему-то всегда решительно не везло) из полубуржуазных семейств. Одна из них изъяснялась примерно так: «Слушай, мы вчера накачались шампанским как извозчики. Башка раскалывается. Я пыталась читать «Аду» Набокова, но он меня порядком достал… Пойду пить кофе, от всего тошнит. Ты не подменишь меня после обеда?.. У меня Исаакий с австралопитеками». Как-то мы отправились с ней (уже аспиранткой) на премьеру «Дачников» Горького в театр на Фонтанке: «Это про что?.. Кризис интеллигенции… Понятно… Что-то по Чехову, да?..» Прощаясь, мы впервые поцеловались взасос на «Петроградской», но это была наша последняя встреча. Оказалось, что она замужем за профессором юрфака, лет на тридцать ее старше, вполне из корыстных соображений. Они разошлись, она осталась в квартире с сыном мужа от первого брака – поделить ее не удалось. В конце концов, после шумных скандалов сводный брат ее убил, как будто случайно – она ударилась головой о батарею, но это уже особая история…

Зато у меня появилась замечательная подруга, Соня, с французской кафедры. Она прекрасно знала язык, была отличницей, читала модных галльских философов, когда о них у нас еще никто не слышал, мы встречались в дурно пахнувшем универском кафе или в известной кафешке при «Астории» – в просторечии «Щель». Соня тоже была гидом, она водила французов. В ней было нечто странное, она была не слишком красива, просто обаятельна, достаточно сексуальна, косила под «отличницу», но постоянно менялась – одежда, макияж, – образ внезапно совсем другой, до неузнаваемости.

– Почему ты такая разная, – как-то я задал глупый вопрос. Она задумалась, взяла со стола вилку.

– Видишь эту вилку? – прошло несколько секунд. – А теперь? Это уже совсем другая вилка! Понятно?

– Это ты – другая.

– Да, но и вокруг все тоже другое.

Я понял, о чем идет речь, а позднее, в Париже, все увидел на практике.

Очевидно, что серьезных гостей доверяли только избранным штатным сотрудникам, а не каким-то случайным студиозусам. Справедливости ради следует вспомнить, что однажды и я был удостоен чести получить некое ответственное задание. Меня вызвали в первый отдел и сказали, что группу, с которой я буду работать, сопровождает некто Ричард Дадли – он очень интересный человек и за ним надо понаблюдать. И все.

Дик Дадли оказался компанейским разбитным парнем лет тридцати пяти, многократно бывавшим в Союзе. Он был знаком со многими советскими (антисоветскими) писателями – от Аксенова до Войновича. Он все время хохмил, поил меня коктейлями в барах, а когда группа отправлялась в Эрмитаж или театр, говорил, что видел все это многократно, и шел по своим делам. На прощание в кафе он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Tell these guyes, что я совсем не тот, за кого они меня принимают!» – этими словами я и закончил свой первый и последний отчет (лишь несколько лет спустя, уже от своих я узнал, что Дик был «орлом» и провернул несколько серьезных дел). В принципе после любой двух-трехдневной работы с группой мы должны были представить отчет о вопросах и реакциях закордонных гостей, это было чистой формальностью, мы их весело сочиняли, добавляя всевозможной туфты. В любом случае мой персональный отчет, очевидно, не вызвал энтузиазма и больше мне никаких заданий не поручали.