В Чудове

– Нет, не нравится.

– Чем же не нравится?

– Да как же это? Всех мужиков в солдаты хотят поворотить. Штабов да казарм вокруг Новгорода настроили – одно только стеснение. Мужику дай простор, он и будет исправен. А это на что похоже?

– Что ж тут нехорошего? – спросил старик, немножко насупившись. – Молод еще ты, сударь, так рассуждать!.. Над этим делом работали умы государственные.

– Черта с два!.. Государственные умы!.. Еще здешний, а не знаете, что туг Аракчеев всем ворочает.

– Так Аракчеев, по-твоему, не государственный человек? – глухо и как бы с одышкой прогнусил старик.

– Далеко кулику до Петрова дня!.. Да что об этом дьяволе толковать! Налейте-ка лучше еще стаканчик. А я вас за то отличной пуляркой угощу. Вот только Ицку кликну.

– Не суетись, мой друг. Подожди – успеешь. Ведь нам с тобой торопиться некуда. Потолкуем пока.

– Зачем же из пустого в порожнее переливать да время даром терять? Закусим и марш: вы в деревню, а я в Москву белокаменную.

– А что ж, Иван Кондратьич, в вашей-то губернии, без Аракчеева, разве легче житье-то?

– У нас, батюшка, свои Аракчеевы есть… Чинами только не выше, а то б и почище его были.

– Кто ж это такие?

– А хоть исправники, например… Что они теперь творят!.. У мертвого волос дыбом станет.

– Что ж такое?

– Да хотя бы насчет березок. Какому-то черту пришло в голову березками дороги обсаживать.

– Эта мысль тоже графа Аракчеева!

– Должно быть, что так… Хорошему человеку придет ли на ум такая штука? Теперь мужик летом, чем бы на пашне работать, береги каждую березку, окапывай ее, очищай; подсохнет – новую сади… Лист на которой чуть пожелтеет – поливай ее, либо новую сади. Одна покормка земской полиции чего станет?.. Березки-то, известно дело, не вырастут, а по двадцати копеек с дерева уж собрано.

– Куда же?

– Известно куда! Не нам с вами.

– Земска полиция?

– А то кто же?

– Гм! Сильно берут?

– Да как же и не брать-то?.. Свет на том стоит. Все берут.

– Неужли все?

– Да кто ж враг себе, кто откажется? В Петербурге сам царь живет, да с меня взяли же; а у нас вдалеке и бог простит.

– Гм! Так ты, друг мой Иван Кондратьич, давеча сказал, что у вас в губернии свои Аракчеевы есть. Значит, по-твоему, и Аракчеев взятки берет?

– Взяток не берет, зато с мужиков по три шкуры дерет.

– Гм! Не хочешь ли еще чайку-то?

– Нет. Я вот за пуляркой схожу. Спит мой жид, должно быть.

Накинул я шинель, шапки не взял: оставил ее на столе, возле старика. Вышел я из комнаты, сошел вниз.

– Где, – говорю, – смотритель?

– Здесь, ваше благородие, – отвечает он.

Смотрю: подле тележки стоит. А в тележку лошади заложены отличнейшие.

– Что ж лошадей?

– Сейчас, ваше благородие. Позвольте только графа отправить.

– Какого графа?

– А графа Аракчеева.

– Где он?

– А чаем-то вас потчевал.

Поднимаюсь наверх тихохонько. Отворил дверь, стал у притолки. Руки по швам.

Аракчеев по-прежнему сидит на диване, погребец запирает. Взглянул на меня.

– Аль со смотрителем поговорил? – спрашивает.

Открыл я рот. Хвать, язык-то не ходит.

– Подь сюда, Иван Кондратьич!

И ноги не действуют.

Сам подошел ко мне, положил руку на плечо и гнусит:

– Вот тебе, молодой человек, урок. С незнакомыми языка не распускай. Говори подумавши. Чего хорошо не знаешь, про то судить не берись… Да и жидов в столицы не вози… Прощай, друг мой!.. Да заруби на носу: про что мы с тобой говорили, про то знают только ты да Аракчеев. Помни же это!

И ушел. Слышу, тележка покатила по шоссе. Тотчас крик да говор пошел на улице.

До самой смерти Аракчеева никому не смел я заикнуться про нашу встречу. Твердо помнил, что велено было на носу зарубить. С Аракчеевым шутить было нельзя. – Сибирь не своя деревня.

Раздался клубный звонок.