Беглец в просторах Средней Азии

Но тут тысяча голосов слились в громкое «ура!» Отряд оказался подразделением Белой кавалерии, посланным нам на помощь генералом Л. К., считавшим, что штурм тюрьмы ещё не завершён.

Не торопясь, я двинулся домой. По пути меня то и дело останавливали, радушно приветствовали; друзья и незнакомцы равно тревожились обо мне и теперь рады были пожать мне руку, обнять и расцеловать меня. Улицы были полны людей, свободно вздохнувших после четырнадцати месяцев большевистского гнёта.

Звон колоколов близлежащих церквей возвещал благодать Небесам за вызволение из-под гнёта Зла. День был погожий, солнечный и чуть-чуть морозный, небо сияло голубизной. Казалось, сама Природа возрадовалась человеку. То был миг триумфа, когда, как мы наивно полагали, что страна наконец высвободилась из-под власти бандитов. Всего лишь тридцатичасовая поездка по железнодорожному пути отделяла нас от Британских сил, ожидавших в Чарджоу, и вряд ли им мог кто-либо серьёзно противостоять.

А дома меня ждала моя жена, а с ней наш верный терьер Дейси…

Глава III. Судные дни

Раннее утро следующего дня огласили звуки ружейной пальбы. Рабочие, ранее примкнувшие к Белым, сменили шкуру и перешли на сторону Советов. Город на треть вновь оказался в руках толпы, предводимой коммунистами. Они взяли свой реванш. Мародёрство шло вовсю, резня творилась повсюду. А у меня не было лошади, чтобы уйти вместе с горсткой отступавших Белых. На моих глазах были убиты предводитель шведского Красного Креста и сестра милосердия. Большевики уволокли несчастную девушку, которую я знал, вместе с её матерью в железнодорожные мастерские, и никто в живых не возвратился. Арестованы были свыше пяти тысяч достойных образованных людей. Их заставили копать общую могилу, затем всех раздели донага и расстреляли. Яму второпях слегка забросали землёй, многие из захоронённых таким образом ещё дышали. Юный князь С., совсем ещё мальчишка, был лишь ранен не смертельно, пал поверх груды тел и пролежал без сознания в течение нескольких часов на этом жутком одре; только ночью ему удалось сползти оттуда и кое-как добраться до дома. Его отец был уже убит, а мать, ставшая свидетельницей того, как её сын стоял на расстреле нагишом, весь забрызганный кровью, лишилась рассудка на месте. Его сестра промыла и перевязала ему раны, уложила в постель и ухаживала за ним; но на следующий день, по сведениям их соседей, явились большевики и убили обоих.

Наступила снежная холодная зима, и долго пятна замёрзшей крови окрашивали улицы и мостовые.

Я нашёл убежище в доме, где раньше скрывался один британский офицер. В комнате возле кровати имелся люк, над ним передвижной сервант. Здесь можно было спуститься в погреб и затаиться там на время, пока в городе не прекратятся облавы. Дом неоднократно подвергался обыску разными отрядами, среди которых особенно выделялись австрийские военнопленные. Правительство «трудящихся масс» воистину было интернациональным.

Вскоре поступили слухи, что моё местопребывание стало известно Советским органам, значит мне следовало срочно искать иное убежище. Вечером 12-го января, когда солнце пряталось за пирамидальными тополями пустынных улиц и дома погружались в таинственный сумрак, уходил я прочь из города. Снег хрустел под ногами. Был я переодет, имел поддельное удостоверение личности, и мне посчастливилось обойти Красный дозор на окраине.

Но не мог я в тот момент даже предполагать, что отныне посылаем судьбою в долгую и дальнюю одиссею, и перенесёт меня она через всю Среднюю Азию, в таинственный край Тибет, через Гималаи в долины Хиндустана. Напротив, мне казалось, что скоро вернусь домой, ведь разве не стоят Британские войска на Амударье? разве не действует на севере атаман Дутов со своими казаками?

Около одной недели прятался я у своего друга, чей дом располагался у дороги. По ней непрерывным потоком шли большевистские автомашины, грузовики и Красная конница. Каждый день был полон тревоги. В любую минуту они могли ворваться в дом для обыска, а это – неминуемые пули для меня и владельца дома. Лишь долгие холодные ночи приносили некоторое облегчение и покой. Ночью сюда никто бы не зашёл, и не радостен был рассвет, возвестник нового дня неопределённости и страха.

Между тем произошёл случай, из которого можно судить, как относился средний класс к Советскому правительству. Хозяин дома как-то спросил моего разрешения, можно ли пригласить в гости своего родственника с супругой, дабы они познакомились со мной.

– Он, безусловно, не большевик, скорее наоборот, противник правительства Советов, хотя нанят им и ему служит, – добавил он.

Я согласился, поскольку хорошо знал его отца, типичного «буржуя», как называли большевики представителей средних классов. На следующий вечер приглашённые прибыли с визитом и остались ночевать, т. к. с наступлением темноты нельзя было появляться на улицах. Это была очень милая парочка. После скудного завтрака он, служащий Красной армии при контингенте в Чарджоу, поведал о событии, которое произошло пару месяцев назад. Однажды ночью поднялась тревога. Срочная телеграмма, пришедшая со станции Ак-Кум, сообщала, что подразделения Красной армии возле границы окружены и захвачены в плен британскими и индийскими войсками. Затем по телеграфу поступил ультиматум, предписывающий немедленно выбрать комитет из числа видных беспартийных лиц, коему передать всю власть и вооружение; сопротивление бессмысленно; английские военные маршируют по городу, и в случае отказа выполнить предъявленные требования, все коммунисты будут перевешаны. Большевики пребывали в панике, большинство комиссаров согласны были подчиниться. Меньшинство же склонялось к тому, чтобы просить задержки исполнения ультиматума до полудня, а тем временем выслать поезд с вооружённым отрядом для разведки. В конце концов, так и решили, и рано утром отряд красноармейцев тронулся в рискованный путь. В этом отряде оказался и мой новый знакомый. Говорит, все жутко трусили. Перед ними так и маячили грозные враги, безупречные индийские снайперы, а дальше – английские стрелки, которые никогда не делают промаха. Когда подъезжали к цели, моральный дух отряда окончательно пал, так что все были уже готовы повернуть назад. Возле станции спешились и осторожно двинулись вперёд разреженной цепью. На станции ни единой души, и казалось, что это не иначе как ловушка. Просто заманивают, подпускают близко, а затем откроют шквальный огонь со всех сторон! Такая ситуация красноармейцам, привыкшим безнаказанно стрелять по безоружным «буржуям» и мирным жителям, было отнюдь не по душе… Заставить их двигаться вперёд, казалось, командирам под силу лишь посредством пулемётов, нацеленных в спины. Вот подошли совсем близко, но по-прежнему полная тишина. Прозвучи где-либо хоть один выстрел, все бы в панике дали дёру, но на станции нет и признаков наличия врага. Красноармейцы, постепенно осмелев, решились на обследование станционных зданий. Тут в одной из комнат были обнаружены начальник станции и его помощник, а в сторожевой запертыми – сорок красноармейцев и железнодорожников, все без оружия. Никто из них, однако, не мог толком объяснить, что здесь произошло. Лишь рассказали, как ночью на станцию прибыли делегаты от Белой и Британской армий и объявили, будто станция окружена, и дабы избежать бессмысленного кровопролития, призвали сложить оружие. Так и было сделано, и «пленники» оказались под замком. Что было потом, и куда подевалась странная делегация, никто не знал.

Далее наш рассказчик поведал, как залез на водокачку, чтобы хоть как-то прояснить загадку. Но всё, что ему удалось увидеть, это две небольшие человеческие фигурки средь песка и холмов, да при них ещё маленькую собачонку. Тотчас же была предпринята погоня, и вскоре один был доставлен – это был студент по фамилии Машков; другой, некто офицер Бомбчинский, был смертельно ранен и оставлен умирать в пустыне. Выяснилось, что эти двое белых, переодетые в униформу красных, прибыли на поезде из Ташкента, незаметно сошли на станции Ак-Кум, перерезали телеграфные провода, арестовали и заперли начальника станции с помощником, затем то же проделали с охраной. Восстановив связь, они послали одно сообщение в Чарджоу, а другое – главнокомандующему Красной армии о том, что станция Ак-Кум захвачена, британские войска в тылу, и призвали разоружиться.

Машкова хотели расстрелять на месте, но дерзкая затея этих двух всех так удивила, что решено было отправить пленников в Ташкент. Пусть ЧК выяснит, кто у них в сообщниках.

– Однако зачем вы оказали большевикам такую услугу, – спросил я у рассказчика, – неужели нельзя было представить дело так, будто вы никого не видели, когда были на водокачке? Ведь вы же не большевик, но убили двух белых!

– О, когда вас призывают в Красную Армию, одевают в военную форму, вы подпадаете под их дисциплину и начинаете делать то, что прикажут, забывая все свои прежние привязанности, – был получен ответ. Вот так беспринципная масса русских, будучи однажды – «белыми», а на другой день становясь «красными», губят свою свободу и делаются рабами Третьего интернационала.

Случилось так, что Машков был брошен в ту же тюрьму, где пребывал и я. Там от него я узнал многие подробности данной истории. Также хорошо я знал и Бомбчинского, изобретательного, опытного и храброго офицера. Живя в Ташкенте, он в совершенстве овладел телеграфной техникой, чем и пользовался неоднократно в дальнейшем, посылая ложные сообщения в адрес комиссаров Советской Власти. Когда однажды мне надо было послать человека с важной миссией в Кашгар, мой выбор пал именно на Бомбчинского. И хотя тот не имел опыта езды верхом, смело и отважно преодолел на лошади трудный путь по горным тропам в обход городов и застав. Он достиг цели и вернулся обратно, но к тому времени я уже пребывал в заточении. Несколько позже, когда американской дипломатической миссии понадобилось переслать важное донесение в Персию, а Советские власти не позволили воспользоваться телеграфной связью, задача вновь была возложена на Бомбчинского. Тот в свою очередь заручился поддержкой Мошкова и вдвоём они отправились в военном железнодорожном эшелоне. Как раз тогда, сойдя на станции Ак-Кум, они и осуществили свой дерзкий розыгрыш. Утомлённые после своих ночных приключений, они решили передохнуть в пустыне, но были пойманы. Бомбчинский был ранен в желудок и умер почти сразу. Красноармейцы пристрелили и собачонку.

Спустя несколько дней я узнал, что Белые отступают вдоль дороги на Чимкент и пытаются уйти в горы по долине Чаткала

. Мне удалось раздобыть лошадь, и я двинулся в том же направлении, чтобы присоединиться к своим. Стоял сильный мороз, и было много снегу, болотистые места и оросительные каналы замерзли, так что мне не стоило труда обойти стороной село Никольское, занятое большевиками, и срезать путь через болота. Моя лошадь была жалкой клячей и едва передвигала ноги. Встреться я с большевиками, не было бы никакой надежды на спасение. С грустью и скорбью размышлял я о том, как часто я ездил бывало по этим вот самым местам и дорогам на своих собственных отменных лошадях, способных уйти от любой погони. Всё вокруг было пустынно и безлюдно, лишь изредка попадались встречные, на лицах коих я мог видеть уныние и страх. Диктатура пролетариата на всём оставляла свой знак.

На исходе дня добрался я до дома знакомого богатого киргиза Якши-бея. Он страшно обрадовался, увидев меня целым и невредимым, т. к. полагал, что меня давно нет в живых.

– Куда путь держишь, тахир[2 - На диалекте Djagatai Tartar – знак уважения, соответствует обращению сахиб (П.С. Назаров); арабское имя, указывающее на чистоту (перев.)]? – последовал вопрос.

– В горы поохотиться – ответил я.

– Прекрасно, но переночевать следует здесь. Когда же мы вошли в жилище и остались один на один, он произнёс:

– Тахир, скажи мне правду. Ведь ты не на охоту, ни ружья при тебе, ни собаки, и ты один.

– Да, мне нужно в горы, добраться до войск Белых, что движутся к Чимкенту. Слышал ли о них?

– Если изволишь, дам тебе в проводники своего племянника, он проведёт тебя ночью прямо в горы через степь. Но всё же переночевать нужно здесь, ибо твоя лошадь устала. Утром я пойду на базар и выведаю всё о твоих друзьях у киргизов, что спустились с гор.

Я с радостью согласился. После чая и вкусного плова я улёгся на удобной постели, устроенной из мягких ковров прямо на полу, и укрылся тёплой волчьей шкурой. Жена Якши-бея, просыпаясь ночью, чтобы присмотреть за своим ребёнком, заботливо поправляла на мне покрывало, дабы уберечь меня от холода.

Утром Якши Бей, одевшись в меховое пальто и лисью шапку, оседлал своего лучшего коня и отправился на базар. Но вернулся он лишь поздно вечером, уже пешком, без пальто, шапки и даже без хлыста.

– Вся дорога забита Красными войсками, – со скорбью в голосе воскликнул он. – Они забрали мою лошадь, одежду. Аллах отвратил свой взор от нас и ниспослал нам неслыханные беды. О, тахир, не добраться тебе до гор. Оставайся тут и завтра мы потолкуем с мудрыми и опытными, как быть дальше.

На следующий день собрались полдюжины киргизов и сартов и долго о том судили. Решили так: пока нечего и думать идти в горы, Белые скрылись в отдалённом ущелье Пскема, выход оттуда перекрыт Красной кавалерией и пехотой; для меня есть один выход – остаться пока где-нибудь здесь.

– Не выйдет, однако, скрыться у киргизов, – отметили они, – живут открыто, в селении как в степи, и любой всегда легко войдёт в их дом. Прячься у сартов: они бдительно стерегут свои семьи и жилища, ворота их всегда на замке, и никто без спроса не войдёт.

– Мы пошлём за Акбар-беком. Он старый солдат, служил у Худояр-хана, опытен и надёжен, многих отправил на тот свет, и ты можешь положиться на него.

Часом позже явился в дом богатырского телосложения сарт, роста невероятного, с чёрной бородой, суровым взглядом серо-стальных глаз и умным, энергичным лицом. После обычных приветствий ему объяснили суть дела. Он же просто утвердительно кивнул головой и произнёс:

– Хорошо. Я спрячу тебя, тахир, в своём доме, ибо привык давать убежище гонимым. Ненавижу большевиков, сынов Шайтана! Рад служить тому, кто Царю служил. Многое слышал о тебе. Ночью перебирайся в мой дом.

Поздно ночью меня провожал киргиз. Было полнолуние, но снег валил вовсю, что было как нельзя более кстати. Через полчаса достигли мы ворот фермы, одиноко расположившейся в поле. Мой провожатый подал условный сигнал и ворота открылись. Хозяин встретил нас в небольшом внутреннем дворе и открыл дверь в комнату, тускло освещённую чирагом – примитивным масляным светильником, какими пользовались ещё в древнем Египте и Греции. Неподалёку возле жаркого очага сидели на корточках две женщины, молодой мужчина, сын Акбар-бека, и мальчик лет двенадцати. Они учтиво приветствовали меня и пригласили присесть вместе с ними. Одна из женщин была молода, с карими глазами и задумчивым выражением бледного лица. Другая, значительно старше, – с лицом простодушным, но не лишённым благородства. Обе ничуть не были смущены моим присутствием, несмотря на то, что магометанский закон запрещает женщинам обнажать лицо перед незнакомым мужчиной. Но я был для них не просто гость, а гонимый странник и пришёл к ним жить одною с ними жизнью. Мне не было задано ни единого вопроса, однако они всё же знали, кто приглашен в их дом, и какие опасности с этим обстоятельством связаны.

Вскоре начались приготовления ко сну. Мне постелили на ковре, который молодая женщина извлекла из сундука – её приданое, сказала она. Покидая комнату, Акбар сказал мне:

– Тахир, никого не бойся, плохой человек не войдёт сюда ночью. Я перерезал бы ему горло.

И я остался в этой комнате вместе с мальчиком и молодой сарткой с младенцем.

Жилище выглядело так: стены просто обмазаны глиной, крыша из камыша; несколько грязных войлочных подстилок на полу и пара больших сундуков у стен – вот и вся мебель да убранство; дверь прилежит неплотно, сквозняки отовсюду, окна без стёкол, пол земляной очень холоден. Здесь предстояло мне провести, одному богу известно, сколько дней и ночей. Я лёг на свою убогую постель не раздеваясь и в течение нескольких бессонных часов размышлял, что за туманное будущее уготовано мне. Вот так началась моя жизнь среди сартов.

Редко, если вообще такое случается, удаётся европейцу в Туркестане жить в магометанской семье и лицезреть внешне недоступные стороны её быта, а потому я не без интереса присматривался ко всему, что имело быть в моём новом обиталище. Состояло оное из маленького внутреннего дворика, огороженного с одной стороны помещением, где провёл я ночь, с другой стороны расположилась пара небольших строений и остатки кирпичного сарая, где хранился запас корма для лошади. Две прочие стороны занимали ещё один сарай и навес для телеги. Ворота выходили непосредственно на главную дорогу, обсаженную тополями. По другую сторону дороги видна полуразрушенная стена, за ней большой арык, т. е. оросительный канал. Дорога весь день была сотрясаема потоком грузовиков, шедших в горы, пьяной руганью красноармейцев и бряцанием кавалерии.

Во дворе Акбара был ещё один предмет – его собственность и поддержка благосостояния всего семейства – примитивное устройство для отжимки масла. Устроено очень просто: большая деревянная ступа и деревянный пест, установленный наклонно, с другого конца упряжь для лошади. Животное ходит по кругу, а пест выжимает из хлопковых зёрен чёрное масло с неприятным запахом. Лошадь у Акбара очень стара, худа и больна, но от труда этой бедной клячи зависела жизнь всего семейства.

Вот состав семьи Акбара. Старшая жена, Гуль-биби, – очень спокойная скромная женщина с мягким характером, по сути весьма культурная дама; вторая – молодая, но довольно непривлекательная, черты лица грубоваты, типичные для сартской женщины; две маленькие девочки, семи и девяти лет и мальчишка, о котором уже упоминалось. Старший сын, Юлдаш, крепкий молодой сарт, при нём две жены. Первая, Тата-джан (это имя означает «Да будь с нами» – часть молитвы во здравие ребёнка), женщина с печалью на лице; её видел я накануне вечером. Вторая, по имени Камар-джан, рыжая, мускулистая, хорошо сложённая, с лицом грубым и красноватым, но всегда приветливым. Она родом из Ферганы, долины Алмаз, где женщины славятся, по-моему, не совсем заслуженно, своею красотой.

Днём для меня не было возможности выйти во двор, т. к. я достаточно высок ростом, а стены не высоки, и только ночью я имел возможность размяться. Весь день приходилось тихо просиживать в маленькой комнате. День начинался с чая и лепёшек – таковые выпекают иногда из кукурузной муки, и они бывают не плохи, пока свежие, но я находил их ужасными, ибо сарты всегда стоят на том, чтобы добавлять в них лук. Затем я принимался за чтение. К счастью, я прихватил с собой пару томов со специальными трудами по геологии, которые были хороши как раз в том отношении, что их не скучно было читать помногу раз. Так проводил я время до часу-двух пополудни, когда подавался второй завтрак, состоящий лишь из овощного супа, лепёшки и чая.

Юлдаш трудился с масловыжималкой, а Акбар продавал масло на базаре, собирая при этом сведения о движении вооружённых частей Красных. Вечером все собирались в доме, когда готовился вечерний аш, то есть обед. Под этим названием подразумевался плов. Но это было не то изысканное блюдо, что обычно готовится во времена благополучные; сейчас в рис добавлялись лишь крошечные кусочки сушёного мяса, да присутствовало всегдашнее хлопковое масло. Семейство обедало в другой комнате, но Акбар делил трапезу со мной. Посреди пола стелилась скатерть, небольшая и не очень чистая, на ней и раскладывался аш. Но вот что портило мой аппетит, так это манера Акбара брать пищу руками, что, впрочем, свойственно всем сартам: пальцами он брал щепотку горячего риса, отжимал и замешивал в плотный комок, а затем уже отправлял в рот. Поначалу я разделял всю порцию пищи пополам, и каждый ел свою долю, но позже мне удалось обеспечиться отдельной тарелкой. А дабы не огорчить Акбара, я объяснил ему, что наша вера разрешает нам принимать пищу только из отдельной посуды. В сущности, так оно и было принято у старообрядцев, иначе – староверов, каковыми являлись мои предки. Во время моих скитаний подобный приём избавлял меня не раз от необходимости есть из одной посуды с местными, а употреблять отдельную свою – важное санитарное правило в Средней Азии, где часто мыться не принято.

Когда Акбару хотелось уважить какой-либо женщине в семье, он звал её в комнату. Скромно сняв свою обувь у двери, та подходила босиком, приседала на колени и широко раскрывала рот. Акбар же любезно помещал туда щепотку плова. Чаще всего такой чести удостаивалась Тата-джан. Если в плове попадалась кость, то Акбар сначала тщательно срезал с неё мясо и съедал его, потом передавал кость женщинам, а те, обглодав, отдавали детям. Иной раз Акбар кидал кость собаке, жалкому существу, постоянной жертве всяческих гонений и пинков. Сарты не любят собак, веря, что их присутствие отваживает Ангела-хранителя. А вот кошек, напротив, любят. Впрочем, однажды, это обстоятельство хозяйской кошке вовсе не помогло: Камар-джан как-то сидела, лаская кошку на своих коленях, но тут вдруг по какому-то поводу повздорила с Акбаром, да так, что в сердцах швырнула кошку прямо в мужа. Он же ухватил животное прямо на лету и оным, как плёткой, отхлестал жену по физиономии. Кот, обидевшись, стремглав пустился наутёк и несколько дней не появлялся в доме.

После обеда Акбар сообщил новость. Рассказывали, что в горах произошла битва между большевиками и белыми, о безуспешной атаке красных на позиции белых, сопровождавшейся большими потерями, об их трусости и жестокости по отношению к беззащитному местному населению. Красноармейцы грабили кишлаки, угоняли скот, лошадей, отбирали муку, одежду и обувь, уводили с собой девочек и молодых женщин, из коих некоторых потом убивали. Население пребывало в отчаянии и было исполнено ненависти к большевикам.

Мы часто слышали похоронный звон, доносившийся из расположенной неподалёку русской деревни. Это хоронили жителей, которые были мобилизованы Советской властью и убиты в сражениях с белыми. Вообще же надо иметь в виду, что рассказы местных жителей часто приукрашались с чисто восточной фантазией.

Глава IV. Убежище у сартов