История одного философа

История одного философа
Павел Николаевич Белов

Нельзя сойти там, где не уготовано, и проехать туда, куда не предназначено, и повторил мне, чтобы я смиренно принял на себя ношу, лишь тогда найду покой.

Павел Белов

История одного философа

Сквозь густой мрак бесконечной ночи, вдали пробивался тусклый огонёк, одиноко светящей перед собой, фары. Опытные странники шли вперёд – шаркая подошвами по мелким камешкам, с двух сторон от дороги – не оглядываясь, выжидая когда свет пробежит по гладкой поверхности рельс, освещая спины впереди идущих, и оборачивались, лишь тогда, когда, ровным стуком колёс, отсчитывая такты гремящего соло двигателя – звук, догоняя лучи света, достигал их слуха, и резонировал где-то глубоко в грудной клетке, раздаваясь по всему телу. Они внимательно всматривались в проезжавшую мимо мотодрезину, и если попадалось свободное место, то первый заметивший, тут же бросал на него свой багаж и ловко, в миг, запрыгивал на медленно двигавшийся механизм. Если же, все места на дрезине были заняты, то странники, как прежде, продолжали идти вперёд, в ожидании другой возможности; и так как дрезины часто следовали на определённом – всегда одинаковом по времени- расстоянии друг за другом, каждый из них так или иначе находил себе место.

Точно так же и я оказался на одной из таких дрезин. Прямо передо мной спрыгнула тень, освободив место, и я немедля бросил, вперёд всех, на него свой небольшой рюкзак, а сам, поскользнувшись в рывке, едва не полетел лицом в гравий. Сверху кто-то подхватил меня за руку – можно сказать, что таким образом пожав друг другу руки, произошло наше неформальное знакомство, при этом мы не обронили ни единого слова, тогда я ещё не знал, что разговоры здесь не приветствовались. Я поудобнее устроился облокотившись на поручень, подпихнул под бок рюкзак и укутался в пальто, спрятав голову за поднятым воротником как черепаха в панцирь. Прислушиваясь к рокоту двигателя, стуку колёс, я смотрел на освещённые спины идущих странников и медленно засыпал под ровное укачивание дрезины. Во сне начали проявляться несвязанные образы, а дальше мысль покатилась как ком с горы в бездну, в поисках неведомо чего, впадая в пространные рассуждения. Меня пробудил легкий толчок в локоть – то был мой сосед, который помог мне забраться на дрезину.

– Куришь? – тихо спросил он.

– Бросил,– так же тихо ответил я спросонья сиплым голосом.

– Теперь то…– удивленно подытожил он, и вложил мне в руку пачку папирос. У него не оказалось зажигалки, и я порывшись на дне рюкзака, достал свою. Когда он хотел возвратить её мне, я, махнув рукой в темноте, добавил: “Забирай”,– то был подарок, необычная и наверное дорогая вещица, одной давней зазнобы, теперь уже из другой совершенно далёкой жизни, как будто и совсем не моей. Мы курили и в разгорающемся огоньке можно было разглядеть его лицо, неподвижно уставившееся куда-то в глубину мрака. С виду ему было лет пятьдесят, когда он прикуривал, то в свете зажигалки я увидел суровое, в глубоких морщинах лицо, он метнул в меня грозный взгляд, и смотрел не моргая мне в глаза, как показалось, вечность.

Я снова откинулся на поручень и глядел в темноту, переодически затягиваясь, разве что звездочки в глазах не появлялись. И ведь кто-то же додумался и реализовал весь этот механизм? И все пытаются запрыгнуть на дрезину, не понимая, даже, куда ведёт дорога. Наверное- это какая-то неотъемлемая часть нашего существования, как желание есть или пить – неувядающая надежда, без неё, наверное, и жить невозможно станет, как без еды или воды. И хоть сотни раз проверяй всё логикой, всё равно на краю бездны, единственной поддержкой будет надежда: алогичная, фантастическая, но именно она в, казалось бы, безвыходных ситуациях, подталкивает двигаться дальше – шаг за шагом.

Хорошо ехать на дрезине – можно дать отдохнуть сбитым и уставшим ногам, в тоже время становится страшно оставаться наедине со своими мыслями: я начал понимать тех, кто не выдержав спрыгивает, и некоторое время продолжает путь пешком – это отвлекает в отличие от, практически, неподвижного сидения. К тому же я совершенно не помнил, как попал сюда, и возможно не я один, что так же давит грузом неизвестности, и вместе с тем гнетущая постоянная тяжесть на душе, как будто в ожидании не объявленного приговора – только кто бы озвучил.

Впереди показался яркий свет, склонившегося, сверху над дорогой в поклоне, фонаря. Рядом с ним стоял как на посту одинокий силуэт. Мой сосед сказал мне, что мы приближаемся к заставе.

– Ещё одна, восьмая на моём счету,– грустно подытожил он.

– Что там? – растерянно спросил я.

– Ссаживать будет, а то и проедем, – он злобно сплюнул.

– А кого ссаживает? – спросил я в нетерпении, выпрямившись и машинально подтягивая рюкзак. А сосед как сидел сгорбившись, так и оставался в прежнем положении, и казалось, что событие это, вовсе и не событие для него, а так: едва заметная мелочь, как пролетевшая муха.

– Если остановит, то точно знает ради кого. Он даже не посмотрит на тебя, а только на багаж, сумки там всякие, мешки, всё, что есть в общем, оформит быстро и ссаживает.

– И что потом?

– Чёрт его знает, что потом,– он едва не выругался,– этого никому не ведомо. Но видно только, что сам багаж он не трогает, и даже указывает на него какому-нибудь растерявшемуся от такой неожиданности, чтобы не забыл ничего. А дальше всё как обычно. Только на заставе этот – один и тот же как-будто. И думается мне,– продолжал он, потирая нос,– но доказательств никаких не имею, только личные догадки, что дорога-то совсем не прямая, а замкнутый круг, понимаешь. И если бы не эта застава, то катались бы мы без остановки, как на детской карусели, только длиною в вечность. Хотя этот круг, если таковым является от и до заставы – вечностью и ощущается. Он едва слышно пробубнил себе злобно под нос, – проклятый стук колёс,– снова сплюнул, а потом продолжил громче, уже повернувшись ко мне – это сначала он убаюкивает, а затем начинает сводить с ума, уже со второго круга, не хуже любой другой дьявольской машины для пыток. Однажды за мной подсела девушка, кажется то было на седьмом круге, сначала всхлипывала себе тихо, а позже разразилась, часто произнося имя- не знаю сына ли, мужа- вскоре спрыгнула, конечно, не выдержала, но для меня то было как снизошедшая свыше благодать, как будто кто-то сжалился надо мной, и наградил, неведомо за что, возможностью ненадолго отдохнуть от этого жуткого, проникающего в самое нутро, и тлеющего как ноющее сердце в момент наивысшего отчаяния- безнадёжного механического стука. На первых порах спасала одна встреча ещё на первом круге, тогда после неё я даже держался какое-то время, надеялся и не понимал до конца, в какое пекло меня занесло.

Мы подъехали к заставе и он замолчал. Постовой внимательно посмотрел на дрезину, затем показал жестом, чтобы мы проезжали без остановки. Мы все ещё находились в свете фонаря, мой сосед снова уставился в пустоту, а я пристально смотрел на него.

– Расскажи! – неожиданно громко сказал я.

В этот момент машинист обернулся в нашу сторону. Сосед, очнувшись, показал рукой, чтобы я замолчал, и когда машинист отвернулся, подсел ко мне ближе.

– Видишь как насторожился, – говорил он, поглядывая из-за плеча на машиниста,– здесь не принято разговаривать, тем более о таких вещах,– он достал папиросы и мы закурив, молча ехали до тех пор, пока снова не погрузились во мрак, тогда он тихо продолжил.

– Как я уже сказал, то был первый круг и начался он для меня сразу после заставы. За ней освободилось два места. И я запрыгнул на тоже место как и сейчас, а на то где сидишь ты, запрыгнул другой, я прозвал его – философ. Кстати, на идею о кругах навёл меня тоже он, сказав, что думается ему, что нельзя сойти там где не уготовано, и проехать туда куда не предназначено, каждому, говорит, по багажу его. Вот и едем мы все – каждый со своим, и томимся кому сколько назначено. Тогда незадолго до второго круга разговорились мы с ним, – он снова оглянулся на машиниста, в этом, конечно не было смысла, ведь мы уже снова находились в глубоком мраке. – Ну если хочешь, тогда слушай, не перебивай.

– Продолжай, не перебью,– едва не шёпотом произнес я, чтобы снова не навлечь на себя подозрений.

– Тот философ, как я его прозвал, был немногословен, впрочем не более других, но в отличие от всех нас не чувствовалось в нём никакого беспокойства. Обладал он такой особой аурой, понимаешь, есть такие люди: вроде молчат, а всё пространство вокруг наполняется заразительным спокойствием и уверенностью. Долго мы ехали, вечность целую кажется, и однажды не выдержал я – тут уж либо с дрезины прыгать, либо говорить, иначе сам понимаешь. А он как будто услышав мои мысли, произнёс: “Говори, не держи”. И я рассказал, рассказал всё, что душу тяготило, здесь ведь только начать, понимаешь же… А он долго внимательно слушал и не перебивал, и не просто так как одолжение делал, а я чувствовал, что слушал с участием, словно сам переживал всё в себе. Когда я закончил, вроде легче стало ненадолго, в тоже время совестно за то, здесь ведь так не принято, понимаешь… – он стал чаще произносить “понимаешь", словно вбивая это слово как гвоздь, наверное из-за того, что не видел моих глаз, а может просто таким образом невольно искал поддержки. Он продолжал, – после моего рассказа, мы некоторое время молчали, видно ждал он когда во мне всё уляжется. Потом закурили, и он говорит мне, что явилось ему видение, и не скажешь сон то был или явь. Увидел он в нём, что где-то там выше есть ещё одна дорога, похожая на нашу, но мы просто не способны увидеть её и более того, что таких дорог может быть бесчисленное множество, но все – как часть единого океана, что если где-то волна поднялась, то значит где-то опустилась, и что если в каком-то месте прибыло, то следовательно в каком-то другом убыло. И, значит, видел он такую же вот как наша дорогу, но никого на самой дороге: лежала она разрушенная, местами заросшая травой так, что и не поймёшь никогда, что и была там. Стояли на ней ржавые дрезины, некоторые покосились набок, а какие-то и вовсе валялись сгнившие внизу под холмом. А за дорогой где-то желтели, а где-то зеленели поля и по ним смеясь во весь голос шли люди. И шли не неведомо куда в поисках лучшей жизни, а просто так гуляли и наслаждались самим существованием. Немного дальше виднелись так же как и поля- освещённые солнцем уютные домишки, и небо разлилось над ними синее и бескрайнее. А дальше, говорит, увидел среди этих радостных людей себя, и свою семью. И не поверил сразу увиденному, испугался, шарахнулся в сторону за соседний куст, и смотрел на них, до тех пор пор пока точно не убедился, что он это, что семья его: жена и дети, и мать с отцом. Опустил он тогда взор на свои дрожащие руки с натянутой на них серой и прозрачной как у старика кожей, зажал глаза так сильно как только мог – до боли; сжал кулаки так сильно, что впился ногтями в ладони, а затем упал на спину и залился громким смехом, таким каким не смеялся никогда, а после очнулся. Опомнился, сидя на земле, в стороне от дороги по которой стуча колёсами проезжали дрезины одна за одной, и шли странники с погасшими глазами. А он пытался смотреть сквозь чёрную пелену, но уже не видел ни тех красочных полей в лучах солнца, ни людей, ни уютных домишек.

– Так, что же это было, сон?

– Не скажу. А ему более верится и склонен он к тому, что явью то было, понимаешь, всё, что было – явь. И он, и его семья, и не было больше страдания на душе у него, потому что принял всё как есть. И повторял, что множество таких дорог и, что если здесь кажется плохо, то значит где-то там- хорошо, и с тех пор смиренно принял на себя уготованную ношу, ради того, кто там, по ту сторону дороги, ради того смеха заполнившего собой как воздух всё пространство. А когда ссадили его – философа, перед вторым кругом, то до того как я отправился дальше, он накинув свою единственную тощую, поношенную сумку, на плечо, оглянулся в последний раз и повторил мне, чтобы я смиренно принял на себя уготованную ношу, лишь тогда найду покой.

Когда он закончил рассказ, я не мог сразу продолжить разговор, мне представился тот самый философ, люди и поля, их смех, и самое главное – его последние слова.

– И ты принял?

– Что?

– Уготованную ношу, ради того другого себя.

– Я то? Да пожалуй, что и нет. Поначалу думал об этом, даже утешал себя мыслью о смирении. Но не могу, не способен. Плевал я на того друго себя, я тут, вот, здесь рядом с тобой и, что мне до того другого. Он, что же лучше, ему всё, а мне то что с того? – чувствовалось, что он горячится, что выплёвывает в бессильной злобе вопросы как в представшего перед ним, невидимого судью, – а если бы ему выпала такая ноша, справился бы, смирился? И ради чего ты мне скажи? Нет, нет мне пользы никакой от смирения, страдаю и не вижу спасения в смирении. Тогда я верил, решил: смирюсь и настанет покой, может услышит меня кто-то поймёт, да ссадит с этой проклятой машины,– он сильно выругался,– но нет, смиряйся, не смиряйся, то то одно верно, что нельзя сойти там где не уготовано, и проехать туда куда не предназначено, каждому по багажу его, так, что оставь надежду всякий входящий сюда – вот девиз наш. Рассказанная философом история больше подошла бы поэту, – он чиркнул зажигалкой и внезапно замерев дрожа в голосе произнёс, – бесценный подарок в этой страшной мгле,– затем горько усмехнувшись вложил её мне в руку, и твердым голосом поставил точку,– забери.

Больше мы с ним не разговаривали, я не видел его во мраке, но точно знаю, что он сидел сгорбившись, и смотрел в черноту своим страшным взглядом, и сердце его окутывала точно такая же безысходная, беспросветная чернота. Потом, я почувствовал как он рванул с места, врезаясь и шурша подошвами по мелкой гальке, а его место, в миг, заняла новая тень. Я снова остался один на один с собой, не смотря на то, что с новым соседом мы едва не касались плечами, мы сидели так близко к друг другу и в тоже время были так далеки. Я посмотрел в его сторону и по едва различимому всхлипыванию, понял, что рядом со мной сидела девушка. Интересно, слышала ли она когда-нибудь историю одного философа..?