Старая лодка

Старая лодка
Павел Николаевич Сочнев

Размышления о жизни и предназначении. Навеяло картиной, которую написал под воздействием мыслей. Круг замкнулся. Сейчас картину и рассказ можно считать законченными. Картине не хватало рассказа, рассказ был бы неполным без картины.

Старая лодка

Начал писать я недавно, хотя научили писать меня давно. Ещё раньше научили читать. Спасибо моим родителям, которые во времена отсутствия интернета выписали мне, МОЮ газету. Газету для меня! Это была «Пионерская правда». Журналы, «Весёлые картинки» и «Мурзилку», выписывали раньше, но тут – газета. Я сразу стал взрослее. Детские журналы с минимумом текста и обилием картинок, это как-то совсем по-детски. Начал читать газету, ещё не зная некоторых букв. Просто первая газета пришла чуть раньше, чем нас научили всему алфавиту. Некоторые буквы мне казались не допечатанными или напечатанными неправильно. Сначала подсказывали родители, потом доучили.

То, что все подписки были за деньги, я в том возрасте не думал. Как-то не очень правильно меня (а может быть всех нас учили/воспитывали). Я знал, что буду работать, потому что все работают. Про разницу зарплат не задумывался совсем. Про престижность профессий – тоже. Собеседований и конкурсов, вероятно, в Советском Союзе не было, кроме проходного бала в послешкольное учебное заведение. Да и такого понятия как «Х человек на одно место» я не знал. Не буду утверждать, что это понятие отсутствовало, но я знал про «проходной бал» и всё. Словом, совсем дикий был. Далёкий от современной цивилизации. Я может быть даже экземпляр предыдущей ступени эволюции. Или предпредыдущей.

Большинство из нас говорили, что мечтают стать космонавтами. Хотя, что я пишу? Правильнее – некоторые. Особенно, если спрашивают взрослые. Особенно – если чужие и важные. Но это так – баловство было. Стать моряком гораздо понятнее. Вот оно море, вот они рыбаки, моряки, а вот это, наверное, капитан. Как стать, тем, кем ты хочешь стать, интересовало меньше.

А мне моряком стать не очень хотелось. Я плавать не умел. Не умею и сейчас. Всё как-то руки/ноги не доходят. А как папа – шофёром, хотелось. Когда в очередной раз поехали в отпуск на материк (про «материк» расскажу сразу за вот этим), родители купили билет на паром. Около двенадцати часов морской романтики. Во втором классе. Второй класс– это душная, стальная коробка под палубой, с одним иллюминатором на всех (некоторые коробки без иллюминатора) и с креслами для сидения рядами. Всего человек на двадцать каждая коробочка. Её официально называют каютой. Но это такое официальное название, которое немного отличается от реального состояния.

На палубу нужно было подниматься по высокому и крутому трапу. А на палубе холодно. Ну не совсем холодно, но зябко. И романтика дальних морских путешествий скрылась за горизонтом вместе с очертаниями Сахалина. И всё – «и только море, только море за кормой…». И по бокам море, и впереди море. Качки сильной не было, но попадание в дверь стоило небольших усилий. Не получилось ни романтики, ни любви к морю. Не воспылал я этой любовью и потом, почти до пятидесяти лет, «любил море с берега». Очень любил, но с берега.

А ещё, много потом, мне захотелось стать танкистом как старший брат и я поехал «сдаваться» в военкомат. Чтобы научили профессионально защищать Родину. Любить Родину меня (как, впрочем, многих того поколения) уже научили и отучивать от любви, в то время, не собирались. Военкомат завернул меня из-за близорукости. Типа негоже очкарикам служить. Совсем нигде, здоровые в очередь стоят и дефицита не предвидится. Так и погасла для меня одна из первых путеводных звёзд. Погасла так, что во все последующие мои попытки придумать своё, нужное для общества, предназначение, я учитывал свою «неполноценность». Не стал учитывать уже ближе к тридцати годам. Причём ближе к тридцати, когда мне было уже тридцать, но ещё далеко не сорок. Получается, что к тридцати ближе.

А на «материк» ездят все дальневосточники, даже те, которые живут на материке. Дальний Восток – не весь материк, но бОльшая, по площади, часть – не острова. Это часть территории нашей страны, которая не всегда окружена водой, но от материка находится так далеко, что некоторые не дальневосточные острова находятся к материку ближе. А материк начинается где-то на западе (от Сахалина), там, где местные перестают упоминать это понятие. Например, Красноярск уже материк, потому что местные на материк не ездят и даже не знают, что это такое. Хабаровчане знают и если собираются ехать/лететь на запад, то это «на материк».

А с Крайнего Севера люди ездят (летают) на Землю. Когда-то говорили, что на Большую Землю, а потом сократили – просто на «Землю». Для тех, кто едет с Севера, Земля начинается за Тюменью. Для тех, кто едет с Запада на Восток или обратно, Тюмень – это земля, но они такого понятия не знают.

Чтобы само собой говорилось «на Землю», нужно забраться подальше на Север, немного там побыть, до тоски о цивилизации. И не уезжать до тех пор, пока северный быт и природа не станет привычным. И как только это случится (обязательно случится, если пробыть год, но может хватить и одного сезона. Лучше зима или лето), то двигать на жд вокзал. Самолётом оно, конечно, быстрее. Но с Севера самолёты обычно летают на Землю. А на вокзале и в поезде можно будет услышать и даже самому, при случае сказать – «на Землю…».

У тех, кто северяне, это звучит просто и как-то обыденно, а у тех, кто только-только «понюхал» Север, это обычно звучит очень мужественно. Как у настоящих покорителей, переживших что-то невообразимое и выживших не по воле случая, а лишь благодаря своим исключительным качествам. Они не задумываются, что там, где они выживали, другие просто живут и настолько привыкли к этому «невообразимому», что его даже не замечают. Более того, Север тянет обратно, тех, кто к нему привык, но почему-то вдруг его покинул. Я с трудом это пережил. А некоторые мои знакомые не выдержали и вернулись.

Большинство из моих одноклассников, по окончанию школы, даже поступили в «мореходку» (в «бурсу»). Доучились и стали моряками только двое. Остальные поняли, что это не их. А я поступил в ХПИ (Хабаровский Политехнический Институт) который студенты между собой называли школой. «Институт» звучал как-то напыщенно. И светило мне стать «завгаром», и отрабатывать лет пять в соответствие с распределением. И всё было, в принципе, достижимо, но, когда осталось учиться четыре года из пяти, я ушёл в армию.

Сам ушёл, добровольцем. Сам пришёл в военкомат, сам попросился, сам настоял, чтобы не потом, а сейчас и пофигу то, что в институте была военная кафедра. И я мог бы стать офицером автомобильных или даже танковых войск. Но роковое стечение обстоятельств (в данном случае «рок» это не что-то ужасное, а просто «судьба») закинуло меня в Отдельный Приполярный (кажется даже Особый или Специальный) радиотехнический полк противовоздушной обороны Краснознамённого Дальне Восточного округа.

Закидывало из осеннего, сырого и промозглого Хабаровска. И закинуло в очень зимний, с двухметровыми, уже слежалыми сугробами, Охотск 2. Несмотря на то, что в Хабаровске было очень зябко, здесь, слегка (на самом деле очень) удивившись такому природному разнообразию нашей необъятной Родины, я даже забыл, как трястись от холода. И вот в таком культурном шоке я, вместе с будущими однополчанами, был обобран дембелями (А зачем вам гражданка? Действительно, зачем?), пострижен наголо, помыт, переодет в абсолютно новую форму и отправлен в «карантин».

Дальше произошла интеграция в Советскую Армию. Интеграция в армию с гражданки проходила очень тяжело и иногда больно. Ну ничего, выжили все. То, что «Голубь», который стремился в Афган, все-таки туда попал и, по слухам, погиб, когда мы ещё служили, можно не учитывать. В самой части всё было гораздо спокойнее. А того одногодку, который сошёл с ума прямо на смене, комиссовали, подлечили (не знаю в какой последовательности) тоже можно не учитывать в списке потерь, потому что он же не погиб. И живёт себе где-то спокойненько и, вероятно, радуется жизни. И отдавая свой гражданский долг Родине, отдал его меньше чем за полгода.

Все остальные отдавали долг долго (два года) и мучительно (некоторые до года, кто-то полтора, единицы – все два года). Я отдавал тяжело и мучительно около года. Это когда ты молодой и поэтому максимум тяжёлой, физической работы должен делать именно ты. Это не издевательство, это то, что в Присяге звучит как «…мужественно и с достоинством переносить все тяготы и лишения…». Мужественно получалось всегда, очень надеюсь, что с достоинством тоже. Насколько мужественно определяет сам переносящий, а вот насколько с достоинством – это внешняя оценка. А ещё те, кто молодые постоянно ответственные за то, что сделали, не сделали или было сделано без них.

Потом старослужащие и офицеры обратили внимание на то, что я слегка выделяюсь из общей массы. Даже из тех, которые выделялись. И стали бессовестно и беспощадно эксплуатировать. Несмотря на то, что свои прошлые карьерные успехи (командир октябрятской звёздочки, командир пионерского отряда, комсорг сначала класса, а потом и школы) я не то что не афишировал, а вообще не упоминал. Они (старослужащие и командиры) как-то сделали вывод, что из меня можно извлечь пользы больше, чем из просто радиотелеграфиста (в простонародье – «радист»). Тем более было удобно то, что я не стремился делать карьеру. Т.е. вероятность того, что я попрошу повышения по службе, устрою карьерные гонки с себе подобными или займусь «паркетными» войнами была минимальной. Делает и всё.

Стали не постоянно, но достаточно часто, назначать дежурным по роте с наличием в составе моего наряда сержантов, которые были дневальными, давать приоритетные и, иногда, важные задания. Когда я прослужил полтора года, беспредел со стороны командного состава достиг своего апогея. Меня, который был рядовым, назначили старшим смены. Смена – это то количество рядовых, ефрейторов и сержантов, которые в определённый промежуток времени охраняли дальневосточные рубежи нашей Родины. Количество разглашать уже можно, но не буду, хотя подписка о неразглашении закончилась четверть века назад и полк недавно прекратил своё существование тоже, но всё равно, не буду. Участок небольшой, около трети побережья Советского Дальнего Востока, но ответственный.

И вот здесь, столкнувшись с разнообразием, вверенного мне, личного состава, я понял, что классического русского языка, даже подкреплённого народным, не хватает, чтобы объяснить, что я хочу от этой банды получить и чего делать не надо, даже когда очень хочется. Тем более, когда наглый и немного (иногда очень) ограниченный в своих умственных способностях боец (в простонародье «дебил», но не как медицинское заключение, а как внешняя, субъективная оценка умственных способностей и величина измеряющая уровень интеллекта), пытается отказаться от выполнения приказа или бесстрашно пытается поставить под сомнение мою легитимность, указывая на карьерную пропасть между его званием сержанта и моими, абсолютно чистыми и чёрными погонами.

Как когда-то сказал Ницше: «То, что не убивает нас, то делает сильнее». Меня это не убило и это нормально. Я тоже никого не убил и это мне просто повезло, потому что иногда хотелось очень. Очень редко, обычно под утро, в ночную смену, но очень-очень.

Рукоприкладством не занимался. Но, как выяснилось впоследствии, морально психологическая корректировка мировоззрения, изменение принципов отношения к окружающим и осознание своего реального нахождения на какой-либо ступени пищевой цепочки, считается менее гуманным способом, чем физическое воздействие на бренную плоть. Но про это знают только те, кто это делает и те, кто попал под вот такую корректировку. Причём, уже после того, как все расставлено по своим местам. И тот, кого откорректировали уже чётко знает про то, кто он, где, ну и про прочие, необходимые для выживания, в этом суровом мире, подробности. И это знание останется с ним, на всю жизнь. Его (знание) можно попытаться не вспоминать, но забыть совсем невозможно.

А карьера всё-таки получилась. Дважды я был назначен помощником дежурного по части (полку). И уже ближе к дембелю мне пожаловали звание ефрейтора. Но не как признание моих заслуг перед Отечеством, а, чтобы сделать равным с другими ефрейторами, которых я обзывал «собаками». Совсем не обидно обзывал. Все они откликались.

Но командиру полка это, почему-то не понравилось. Он случайно оказался вблизи канала обмена устной информацией. Вспылил. Приказал, чтобы немедленно, перед строем, сегодня же, при всех (всенародно) повысили меня в звании до ефрейтора. Приказ зачитали на общеполковом построении. Было смешно. Все знали за что.

План созрел ещё до этого построения. Я тут же, после построения, не дожидаясь сей позорной записи в военный билет, наскоро присобачил лычки, а когда демобилизовался то не стал упоминать об этой моей заслуге и ушёл из армии с чистыми погонами (рядовой) и такой же чистой совестью. Некоторые офицеры заметили это, но ничего поделать уже не смогли. В военном билете уже красовалась запись, что я закончил службу рядовым. А ещё, как только на меня свалилась эта благодать, я тут же провёл чёткую границу между «собаками» и «отличными солдатами». Таких вот отличных солдат оказалось в полку немного – я один. Остальные иногда пытались яростно доказать, что они тоже отличные солдаты, а не выслуживались. Даже иногда срывались на крик, но что с них взять? Собака он и есть собака.

Но отвлёкся. Необходимость объяснять, породила стремление овладеть иными способами передачи информации, отличными сначала от всех русских языков (классический, народный, матерный, «феня», профессиональный сленг и т.д.), а потом и человеческих. Очень эффективной, кстати, может быть комбинация, на первый взгляд несовместимых, языков. Изысканно придворный, скомбинированный с высоконаучным сленгом, слегка разбавленный иностранным (пофигу каким языком) и надёжно связанный матом, обладает эффектом, который в разы ваше чем при использовании любого из языков по отдельности. Меньшее, чем описанное количество, тоже эффективней, чем один язык, но незначительно. А ещё матом можно не только материться (это порицается обществом), но и разговаривать. Звучит совсем по-другому, тоже порицается обществом. Но даже общество, которое это (мат) порицает, не может скрыть восхищения от доходчивости, витиеватости оборотов, природной естественной красоты и гармонии, и мощи информации, изысканно и практически без потерь и искажения, передаваемой с помощью мата. Сразу предупреждаю, сиё искусство доступно не каждому.

Кстати, умение говорить и умение писать это разные умения. Если посмотреть глубже, чем умение просто издавать понятные звуки и писать наборы букв, понятные для окружающих, то таких простых умений хватает только на элементарное, монохромное описание элементарных действий. А ведь хочется ещё и эмоций, и красок добавить. Чтобы в одном случае просто шёл по указанному направлению, а в другом случае шёл не бегом, но быстро и далеко, без желания вернуться. Ну если только по очень большой нужде.

Дальше больше. Необходимость делиться информацией в обществе осталась со мной и на «гражданке». А когда стал начальником то, общаться с подчинёнными проще не стало. «На гражданке» все иное чем в армии. Поэтому пришлось к имеющемуся опыту добавить ещё немного. И обретая новый опыт, я вдруг понял, что умение писать прозу, писать стихи, рисовать, сочинять и играть музыку, создавать скульптуры и здания, даже писать деловые письма – это тоже языки. Когда хочется что-то объяснить, можно нарисовать, написать и сказать. Этого комплекта обычно достаточно для делового общения. А вот когда хочется выразить то, что в душе, свои чувства, то этого катастрофически не хватает.

Столкнулся с тем, что для того, чтобы понять, что нарисовал художник, иногда нужно пережить подобное, тогда поймёшь. И уже не будешь отвлекаться на то, насколько соответствуют анатомии, нарисованные фигуры и насколько правильно прорисована перспектива. Оно всё может быть правильно, но без души. А иногда настолько с душой, что на несовпадения просто не обращаешь внимания.

Освоив искусство делового общения до той степени, что отвечают сразу на первое письмо, к приказам и распоряжением нет вопросов и их не надо подробно комментировать, а длинные трактаты (тех –задания, -описания) могут прочитать за раз и при этом не уснуть, я попытался переключиться на другие способы передачи информации. Я не выбирал и не ранжировал по степени важности и доступности эти способы. Просто так случилось, что я начал писать.

Писал и пишу не по учебникам, курсам и правилам, а «как бог на душу положит». Потом, случайно, захотелось нарисовать то, что «на душе накопилось». Писать буквами – это типа жаловаться, негодовать, сокрушаться. Если звуками, то наиболее подходящим был бы волчий вой длинный, протяжный, тоскливый и безысходный. А нарисовать – это без разрушения, просто попытаться изобразить то, что в душе. И получается, как отдушина. А если не выпускать, то внутри всё, к чертям, перемелется в щепки, опилки, труху. И буду как Винни Пух, набит опилками.

А те опилки, которыми набили Винни Пуха, были когда-то деревьями. Как хочется, чтобы внутри были деревья, а не опилки. И вот когда-то однажды, когда в душе творилось что-то ужасное, даже для меня, и страшно непонятное для окружающих, я нарисовал «Поезд на небо».

Песня Наутилуса Помпилиуса «Железнодорожник» очень хорошо описывает то моё состояние. Просто повторять её не хотелось. Да, они описали и спели правильно. Это состояние совсем почти как в песне, но немного не такое. И вот тогда родился вот этот рисунок. Акрил на бумаге.

Полустанок «засыпанный шапкой снегов», луна, поезд на небо, который отправился в полночь, железнодорожник и я (человек с чемоданом), который то ли опоздал, то ли не решился сесть. Рисунок получился небольшой, но как-то сразу полегчало.

Оказывается, иногда человеку нужно самому себе (для себя) сформулировать, что с ним происходит, что в душе творится. А если объяснить/сформулировать, то становится немного (иногда очень) легче и понятней. Понятней почему и что с этим можно сделать. Слово «нужно» не использовал, потому что даже очень весёлым людям нужны периоды депрессии.

Действие «уехать» оно бывает разным, если субъективно не подразумевать. Бывает «уехать от…» и «уехать куда». Это совсем разные понятия и у них разные мотивы. А ещё бывает третья форма уехать – «уехать потому что». Но даже в этом случае она является прелюдией к первым двум. Или завуалирована, чтобы уехать как будто куда, но на самом деле от.

Нарисовав рисунок, я понял для себя очень чётко и ясно, что это стало частью меня. Я понял, что если решил, но вдруг опоздал или не сделал, то не уехав куда, можно всё равно остаться «уехавшим от…» и можно просто не вернуться. Уезжая от, можно не ехать куда. Просто «от» или без «от», просто уехать «куда». Или просто «от» совсем без «куда».

Однажды (недавно) я вдруг увидел фото, которое опубликовал Вадим Махницкий для «Клуба Анонимных моряков» в Фейсбуке, и настолько оно мне понравилось. Хотя нет, понравилось – это неправильно. Просто навеяло мысли. Просто мысли. И я, взяв за основу это фото, нарисовал то, что было на душе. Настроение и чувства, которые просто соответствовали возрасту. То, что мы (я) видим очень зависит от нашего настроения. Даже цвет неба может меняться от «бездонной синевы» до раздражающего «синего». Цвет, конечно, может успокоить. Есть даже цветотерапия, которую я не отрицаю. Но лучше сначала успокоиться, а потом оценивать.

На картине (холст на картоне, масло) я нарисовал старую лодку. Она ещё на плаву. У неё есть мачта и парус. Пусть парус не совсем целый, но он парус. И она ещё может. Но уже есть новые лодки, а эта оказалась не нужной. Это, вероятно, не совсем то, что было на фото, но это то, что я чувствовал.

Когда-то лодки и корабли не умирали от старости. Когда лодка оказывалась не нужной на море, её переворачивали и дальше она жила как сарай или даже дом. А корабли гибли. И не важно было, старый он или новый. До конца своих дней он был нужен. Потом кораблей стало больше, чем потребностей и их ценность упала. Упала настолько, что сделать новый корабль стало проще и дешевле, чем поддерживать на плаву старый.

И всё больше людей стало делать новые корабли, и всё меньше чинить старые. Может быть это было связано с развитием экономики? Например, для постройки нового корабля нужен только один хозяин верфи и много рабочих. Задачи у них глобальные, ежеминутно хозяина отвлекать не будут, да и заказчики, хоть и приходят редко, но зато платят много.

С ремонтом больше хлопот, чем выручки. Да и попробуй-ка найди столько заказчиков, чтобы получить с них денег как за новый корабль. Поэтому новые по чуть-чуть вытеснили старые. Это экономически более выгодно и для тех, кто делает и для тех, кто пользуется. Исчезла или почти исчезла индивидуальность. Потому что она неинтересна (невыгодна) для тех, кто делает и очень дорога для тех, кто пользуется.

С кораблями и лодками – понятно. А я, то здесь причём? Просто когда то, ещё в тридцать два года, на одном из собеседований, на меня посмотрели с нескрываемым сожалением, типа «Куда ты собрался? Ты для нас не перспективный». Поэтому и отказали. Нужны были умные опытные и двадцатипятилетние, ну, в крайнем случае, двадцати семи. Потом через пару лет, при медосмотре, один из врачей посмотрел сочувственно и, на моё желание чувствовать себя лучше, обратил внимание на не юношеский возраст. «Вам лет то сколько? Ну и чего Вы хотите?». И, почему то, в голове достаточно ярко нарисовалось заросшее и не огороженное моё место на кладбище, которое меня уже заждалось. Ответственный за порядок на погосте, вероятно, уже давно ставит мне прогулы. Типа, уже пора. Это не придумано, это реальные истории от реального и пока живого меня.

Конечно, вот такое вот нередкое отношение может достаточно сильно поранить. Но «то что не убивает, то делает сильнее». Вот эти два ярких и несколько менее ярких, но в том же направлении, случаев не убили. Но дали понять, что самая главная для меня надобность (нужность) во мне у меня самого. Потому что для внешних потребителей ты должен соответствовать параметрам и один из параметров – год выпуска. И чем он ближе, тем позже ты выйдешь на пенсию и тем больше извлекут пользы. Количество пользы определяется как средняя польза умноженная на количество лет до пенсии. То, что многие уходят с предприятия задолго до пенсионного возраста – не учитывается. Поэтому первая фильтрация проходит по каким-то внешним, абсолютно доступным свойствам. Пол, возраст, внешний вид и тому, что соврал про опыт. Остальное узнают на собеседовании и если очень удачно рассказать, чтобы поверили, то можно попасть туда, куда хотел.

Да, когда ты востребован кем-то извне, это хорошо, но это не вечно и даже не на всю жизнь. Тебя обязательно заменят, потому что потребность не в человеке, а в том, что он делает. А то, что он делает может также сделать не любой, но многие. Может быть не абсолютно так, но почти так же. И не заметят разницы или она для потребителя окажется несущественной. Поэтому заместят легко и непринуждённо, и забудут через неделю. Я видел, как забывали и видел забытых. Даже общался с ними. У всех, большую часть информации, составляют воспоминания о том, как это было. Совсем не утилитарные. Т.е. те, которые никто не будет применять.

Зная, что это может постигнуть и меня, я решил, что внешний потребитель моей нужности полезен, но этого может быть недостаточно. Недостаточно для того, чтобы я чувствовал себя хорошо (не брошенным), даже тогда, когда этот потребитель моей нужности исчезнет. А для других я окажусь невостребованным. Поэтому я решил взрастить в себе внутреннего потребителя. Того потребителя, который всегда будет нуждаться во мне. Это не эгоизм. Это суровая правда существования современного человеческого общества. Если ты не нужен себе, то обязательно будешь не нужен никому. Не сейчас, не сегодня, но это обязательно случится.

Когда случится, то поздно будет искать своё предназначение. Уже может не быть сил (однозначно их будет меньше чем когда-то) и времени остаётся немного. Поэтому предназначение должно быть даже тогда, когда ты нужен. И оно должно быть важнее, чем то, что ты делаешь для других. Не всегда больше, но обязательно важнее. Потому что ценность всего определяется внутренней оценкой.

Я знаю, что, когда ни будь, буду вытеснен молодыми, теми кто умнее, быстрее и просто новее. И я не буду биться за место под Солнцем. Им оно нужнее, им нужен опыт. А у меня он есть и у меня будет (уже есть) моё небольшое место. Да мне больше и не нужно. Мне хватает.

Когда вдруг случится, что я окажусь не нужен кому, я буду нужен себе и, как лодка на картине, подниму (или не опущу) парус и уйду в самостоятельное плавание. Ведь случалось же, что находили корабли, лодки и яхты без людей или с умершими. Ненужные никому. Они пропадали много (иногда десятки) лет назад и где-то были. А потом их случайно находили. Они совсем не опасны для судоходства, потому что про случаи аварий с участием «Летучих голландцев» я не слышал. А про аварии управляемых кораблей я слышал и даже видел видео.