Сказание о Старом Урале

– Батюшки! Какие Строгановы боязливые стали! Даже подумать боятся, что царь на них осерчает.

– Нам с ним ссориться нельзя.

– Конечно. Осерчает да и не станет захватными землями одаривать.

– Пойми, Аннушка!

– Где мне понять? А думать мне неохота, голова заболит. Врешь мне про отцовский запрет, задумав о чем-то, от меня тайном. Дура, мол, Аннушка: очумела со старым мужем. Заволокла ей любовь ко мне разум, а потому всему поверит… И то верно, что дура! Надо было мне наперед, как к себе допустить, уговор вырядить: возьмешь к себе – твоя. Не возьмешь – чужая жена. Скажи на милость, чего боишься? Коршуном по всей Каме на людские жизни кидаешься, ежели нужно тебе. А меня у старика взять не можешь!

– Кидаюсь, говоришь? Но, коли кинусь на тебя, жизнь твоя кончится, а ты мне живая нужна.

– Тебе, видать, ворованная ласка слаще кажется? Ты лучше правду гольную скажи. Неохота тебе свою вольность мне одной отдать, когда вокруг да около по краю боярыни шмыгают. Любая Семену Строганову лаской повинится, потому понимает, что ты здесь хозяин земли. Все здесь ваше.

– Аннушка!

– Может, татарка полоненная приглянулась? Слыхивала, что татарские бабы мятой да дымом пахнут. Была бы мужиком, мимо не прошла бы.

Строганов порывисто повернулся и пристально посмотрел на Анну.

– Чего глядишь? С татаркой сравниваешь? Ликом ей до меня далеко, зато годами моложе, а главное – девка.

– Дура ты.

– Была ране. А с этой ночи умная буду.

– К чему клонишь?

– Скажу. Вот к чему клоню. Надоело временами свою душу подле тебя греть. Скажу сейчас о давно надуманном.

Анна села в постели, охватив руками колени.

– Послушай, Семен. Поглянется тебе или нет, все равно запомяни сказанное. Ежели на этот раз из Чердыни поплывешь на Каму и меня с собой не возьмешь, то дорогу ко мне навек позабудь.

– Грозишь?

– Понимай, как тебе на сердце ляжет. Возьмешь – вся твоя. Не возьмешь – вспоминай на досуге, что звали боярыню-полюбовницу Аннушкой. В Москву подамся. Там, сказывают, царь Иван жен, как в бане веники, меняет. Может, на глаза ему попадусь и хоть на месяц в ряд с ним царицей на Руси встану. Вот тогда Строгановым грамот дарственных на земли получать не доведется.

– Молчи.

– Неужели? Что сделаешь, если ослушаюсь и не стану молчать? Поди, по-строгановски за горлышко приголубишь и ласкать станешь, пока язык не посинеет?

– Дуреешь ты, Анна. В силу свою веришь над моим разумом.

– А ты покажи, что нет над твоим разумом моей бабьей силы!

Строганов шагнул к Анне, но она не пошевелилась.

– Коли хлестнешь, укушу. Хлещи. Чего ждешь?

– Не про то молвишь… Не надо меня Москвой пугать.

– Ласково заговорил? Решай сейчас: уйдешь один – дверь сюда навек запру.

Строганов прошелся по коврам опочивальни.

– Погоди до осени. На Косьве острог поставлю. Далеко на новых землях. Там жить станем.

– Не обманешь?

– Когда обманывал?

– На иконы перекрестись.

– Без этого не веришь?

Анна помотала головой. Семен вздохнул и размашисто перекрестился. Анна вскочила с постели, кинулась на колени, прижалась головой к его ногам.

– Мой, стало быть? У всех отняла Строганова Семена.

На дворе в клети заголосил ранний петух, а через минуту-другую началась перекличка петухов по всей Чердыни…

Глава четвертая

1

Над ночной рекой погуливал с озорными порывами ветер.

Струг хозяина Камы, Семена Строганова, заплыл на ее стрежень из Вишеры.

Раскидывая в темень оранжевое пламя, похожее на отсвет лесного пожара, готовилась взойти полная луна. Ее шар, огромный и багровый, как шаманский бубен, облитый жертвенной кровью, наконец поднялся над рекой и лесами.

В синем небе низко повисли спелые звезды.

Вода ночью в Каме, как смола. Мечутся по ней, будто вскипая со дна, белопенные буруны. Берега скрыты темнотой, но лесные шумы, завывания, стоны и треск слышны на струге – это гуляет по лесам ветер. Для струга он попутный. Судно бежит, обгоняя сильное течение.

Лесные просторы верхнего камского плеса самые дикие. Даже кочевники сторонятся их. Пока эти леса боятся только двух хозяев – ветра да огня. Первый корчует и валит лесных великанов, второй превращает в пепел заповедные для человека чащи.

Кама! С X–XI веков стала она дорогой к диковинам Перми Великой для землепроходцев с Руси. Их древнейшие погребения остались на камских берегах вечной памятью о тех, кто живот свой положил за право величать Каму русской рекой.

Везли новгородские купцы тамошним кочевым финским племенам – чуди, черемисам, вогулам, остякам, перми – товары с Руси и доброе слово о благости оседлого житья. В тринадцатом лихолетском столетии шастали здесь шайки ханской Орды, поднимались на Каму с Волги, потом вконец разорили в низовьях княжество древних болгар, дали Каме-реке свое прозвище – Ак-Идель, что означало Белая река.

Однако и золотоордынцы не смогли отбить у новгородских людей охоты селиться на Каме. Становились по берегам остроги, городки и починки. Очищались от кокоров первые просеки – под хлеб. От набегов кочевников оставались на пожарищах погосты с крестами, но дотошный народ, отмерявший лесные версты на глазок, заводил и рыболовство, и бортничество, торговлишку мягкой рухлядью, устраивал здесь жизнь по старинному навыку, считал зверя в лесах и рыбу в водах с беззазорным привиром.

При Иване III Русь начала под чистую метлу подметать землю отчизны от навоза долгого татарского постоя, скидывать, шевеля натруженными плечами, последние остатки ига.

Камские поселенцы-новгородцы, настойчиво приучая кочевых соседей к оседлому укладу, заключали ряды с князьками и шаманами, заявляли равные с ними права на богатства камского края. После споров и драк обе стороны расходились, не осилив друг друга ни мечами и бердышами, ни ножами и огнем.

По приказу Ивана III князь Федор Пестрый и воеводы Гаврила Нелидов и Василий Ковер поднялись по Каме в Великую Пермь для распознания причин споров между камскими жителями. Царь наказал воеводам быть твердыми и в случае, ежели не удастся замирение добром, воевать для покоя Руси камские земли у пермских князьков, а заодно и у новгородцев, ибо они, по Шелонскому договору, приписали Великую Пермь к своим владениям, брали с нее дань.