Инумо

«Мы почти не кусаемся и в меру заразны», – подумал я про себя и про себя же улыбнулся. Сказать это парочке я не успел, они уже пересели, утащив с собой картонные тарелки.

Музыка снаружи сюда почти не доносилась, зато слышался вой полицейской сирены. Я не сразу понял, что это от телевизора. Но серому экрану скользили охранные дроны, бежали на фоне пылающего палаточного поселка фигурки в обрывках одежды. Их тени от пламени протянулись через пустошь. Я отвернулся. Прислушался к странному нарастающему гулу, едва слышному на фоне экрана, в который все молча пялились, словно ожидая моего ухода. Не прослушалось – действительно гул. Где-то там за кирпичной кладкой стены, а может и глубже, в толще гранитной породы ворочалось что-то механическое. Я прижал ладонь к стене и почувствовал вибрацию. Так гудели вагоны надземки, когда набирали скорость.

***

Вагоны подземки гудели, набирая скорость.

– Эй, мелкий!

Я пытался рассмотреть в темноте нескладный силуэт Жамала в шелестящем плаще. Он вылезал из стены, отпихнув дверь технического лаза. Она с шумом ударилась о грязный кафель. В туннеле гудел сквозняк. Два красных фонаря едва вырывали из темноты сплетения кабелей и рельсы запасного пути.

В туннеле было тихо, но осталось неприятное ощущение от недавней погони. Через служебные коридоры, и вниз через замаскированный пустыми ящиками лаз. Лавочник каждый раз забрасывал его тарой обратно и благодарно склабился, когда Жамал похлопывал его по плечу. Тут на недостроенной северной части метро в сплетении сырых туннелей мы с Жамалом чувствовали себя куда увереннее чем наверху. И здесь было куда уютнее чем в плесневелых стенах тех забитых людьми и клопами домов, которые в Яндаше называли северными трущобами, а мы домом.

Мне едва стукнуло семь, когда долговязый Жамал научил меня срезать кабели со стен. Я мог нырять туда, куда он протиснуться не мог из-за узких стен. Вытянув кабель, он всегда протягивал руку, чтобы вытащить меня. И я, ощущая крепкую шершавую ладонь, выныривал с ней из холода и пустоты туннелей наверх.

«Молодцом», – говорил он обычно по-русски, сматывая кабель. На северных окраинах он – не редкость. А за чистый мандаринский могут разбить голову куском трубы, если зайдешь в трущобы глубже, чем планировал.

Я смотрел на него, ловко управляющегося с проводами, разрезая оболочку острым ножом. Он дымил сигаретой, зажав ее в зубах, чтобы освободить обе руки, выдувал дым через ноздри и подмигивал мне. Он был на четыре года старше и на две головы выше меня, но мне казался настолько старшим братом, что едва ли не отцом. Хотя родней мы были вряд ли, хоть и с некоторой вероятностью – в северных трущобах родственные связи штука запутанная и неточная. Но другой родни у меня почти не было. Кроме матери в засаленном халате с таким же засаленным пучком на голове, из которого выбивалась одна прядь, бывшая ее гордостью и воспоминанием о былой красоте и способности быть желанной в квартале. О том, что мать должна быть доброй и нежной, я узнал из смутных баек дворовой шпаны, где такое казалось не выдумками южных ричиков, но скорее глубокой мечтой, которую нельзя трогать грязными пальцами реальности. От отца, который вроде как умер еще до моего рождения, если существовал вообще, ни осталось ничего, даже отчества, которые на элосский манер присваивали себе некоторые обитатели трущоб. Впрочем, мать легко заменила и отца. За неимением ремней, на прохаживалась по моей костлявой спине обломком антенны от сломанного телевизора, что-то бубня об уважении, неблагодарности и одиночестве, в котором виноват исключительно я. И в такие моменты я не ощущал ничего, даже боли. Наверное, только ненависть к себе и пульсирующую засасывающую безысходность, хотя слова такого еще не знал. А потом я начинал вспоминать теплую крепкую руку Жамала. Даже в мыслях она всегда вытягивала меня наверх на маленький островок реальности, далекой от сияющего Яндаша за рекой и какой-то другой жизни.

Когда мне исполнилось столько же, сколько Жамалу в день нашего знакомства, я тоже начал курить. Жамал смотрел неодобрительно и редко угощал.

«Хочешь курить – кури свои».

Я был согласен, но воровать деньги дома не мог – их там просто не было.

«Кабеля не осталось», – заметил я уклончиво.

«Знаю», – Жамал протянул пачку и выдув струйку себе под ноги неуверенно сказал. – «Есть одно дельце».

Может оно пошло не по плану, или сразу предполагалось сложнее чем кража кабеля, но Жамал привел еще троих.

«Этот недоносок нам зачем?» – спросил один из них с косым глубоким шрамом на губе. Жамал ответил быстро и убедительно ударом в кривые зубы. И в туннели мы отправились уже вчетвером. Не рано утром, как бывало обычно, когда к пробуждению дрыхнущей до полудня матери я уже сидел дома, припрятав под потным линялым матрасом два-три юаня. От заката осталась только темно-красная полоска над лесом. В темноте вспыхивали и гасли красные огоньки окурков, иногда превращаясь в снопы искр. Парень с тонкой шеей, на которой кадык торчал острым горбом, вытащил из кармана штуковину, перемотанную липкой лентой, из которой торчали провода. Он приделал к ней батарейки и аккуратно включил. Парня звали Кадык, понятно за что. Четвертого – вроде бы Леший.

«Вот чего урвал. Глядите»

Про такие штуки я слышал. Экутеры, кажется. Этот был разломан пополам и неумело склеен и спаян – видимо владельцу пришло по голове кирпичом, и штуковина приняла на себя часть ущерба.

Он напялил покалеченное устройство на голову и с отрешенным видом принялся крутить колесико настройки. Мы слышали только шипение и потрескивание.

«Мозги спечешь», – заметил Жамал. Сказал равнодушно, словно не предупреждал, а заявлял то, что и так понятно.

Ни о необходимых для этой штуки крикерах ни о тонкой настройке на мозги владельца, Кадык, конечно, ничего не знал.

«Пора!», – Жамал согнал нас с теплых кирпичей и кивнул в сторону бетонной плиты, частично заслонявшей вход в туннель. Пролезть можно было, но втащить или вытащить что-то крупное – уже нет. В один из дней, когда мы слонялись от безделья и спрятались от дождя под крышей сгоревшего магазина, Жамал нарисовал сухой веткой на закопченной стене неумелую карту трущоб и кусок района Бэй, севернее которых они начинались. Он объяснил, что тут должна была быть станция, последняя в ветке, идущей аж с самого Старого города – Нефритового района, как называли его там и где никто из нас никогда не был. Но проект закрыли быстрее, чем эта часть города скатилась на самое дно и где десять юаней, нужных для проезда, были настоящим состоянием. Однажды в пустых тоннелях поселились беженцы, но потом пропали все до единого. Сейчас изредка появлялись то наряды городовых, то проводники, перегоняющие мелкие стайки мигрантов от старого порта, до которого они добирались, зарывшись в грузовые баржи из Тулума, до станций, контролируемых триадами или людьми господина Вана. Дальше они или пересекали Сиболию через Паотай-Удэ по поддельным документам и добирались до китайской границы или же их следы терялись навсегда.

Я точно решил, что Жамал нанялся в проводники. Затем и нас троих позвал – кто знает, что у этих туранцев или даже берлинцев на уме. Их много, и они неохотно расстаются с деньгами. Конечно, я надеялся, что вести мы их будем не до настоящих рабочих станций, где можно попасться в лапы охраны, триад или городовых – не ясно еще что хуже, но спросить не решался.