Тайга, море, человек. Рассказы

Вот оно, влияние градусов! Будто кто меня за язык потянул. Бывает ли за сотни километров от посёлков и магазинов ненужное? Вопрос, ответ на который готов заранее. Тимоха скользнул по мне взглядом и дипломатично пояснил:

– Да там делать нечего. Кругом одни гольцы.

Спросил-то я случайно, мимоходом, не рассчитывая на отклик. И потому, приняв ответ как естественную форму отказа, перевёл разговор на другую тему.

– Тебя не тянет к благам цивилизации, – спросил я Тимоху.

– Лучшее благо – это женщины. Вот к ним и тянет. Как только выйду из леса – глаза разбегаются. Сплошь одни царевны-красавицы.

– Так и жил бы среди них, – поддел я его.

– Не-е… Как только начинается «поди туда, да принеси то» – красота исчезает.

Какая простая формула, включающая весь диапазон явных и тайных взаимоотношений мужчины и женщины. До чего краткое пояснение сути наших патриархальных отношений! От услышанного (а может, от водки) мне вдруг стало весело, захотелось послушать об остальном. И будто читая мои мысли, Тимоха продолжил:

– Остальное благо находятся вдали от цивилизации.

– Ты подразумеваешь чистый воздух, спокойствие?..

– Скорее, среду обитания. Вот я в какой среде живу? В натуральной. А в какой – горожанин? В искусственной. В этом вся разница. Он вынужден спешить, нервничать, хотеть больше, чем требуется, потому как не хочет отставать от других. От этого он становится ненасытным, вредным типом.

Неожиданный выпад. Для меня, эпизодического горожанина, пожалуй, даже обидный. Стараясь быть беспристрастным, я заметил:

– С такими взглядами недалеко и до ненависти. Ведь этих вредных типов большинство.

– Что ты! – запротестовал собеседник. – Откуда в тайге ненависть?.. Здесь все как на ладони, и потому шелупонь всякая не приживается… Городские – несчастные люди. Случись что – передавяться. Неприспособленные они…

Так мы «философствовали» до тех пор, пока не проснулся аэропорт. Нам сразу повезло: удачно втиснулись в дряхлый, но ещё летающий аппарат и под гул мотора утомлённо задремали…

На подготовку к охоте я потратил не меньше месяца. И вот наконец договоры, хлопоты, сборы, двухнедельный путь – всё позади. После изнурительного перетаскивания полуцентнерного рюкзака, который и взгромоздить-то на спину удавалось лишь с подставок-валежин, обустройство охотничьего путика казалось отдыхом. Поглядывая на рослого, белоснежно-пушистого напарника с туго закрученным хвостом, я блаженствовал.

Воля! Что может быть лучше?! Деньги? Это рабство. Власть? Это лицемерие. Любовь? Это жар-птица. А воля – это счастье. Хотя, как говорится, каждому своё. Несомненно одно: там, где есть воля, – нет рабства и лицемерия. Но есть любовь к жизни.

Лыжня от моей базовой избушки к другому такому же затерянному пристанищу шла через перевал. Завалило его снегом чуть не по пояс, хотя календарная зима ещё и не начиналась. Продвигался я медленно, петляя в густом подлеске и бесшумно уминая камусными лыжами податливые сугробы. О пристанище, в отличие от «базы», я знал приблизительно, и где-то в подсознании зудило: «Отыщется ли? Цело ли? А вдруг его раздавило упавшей лесиной? Или развеяло по тайге пожаром?» Но тут же самоутешался: «В случае чего – вернусь на базу».

Во второй половине дня в воздухе закружились снежинки, горизонт затянуло пеленой; растаяли вершины сопок, и вскоре обвальный снегопад сжал видимое пространство до десятка метров. Ориентиры исчезли. В такой ситуации представить путевые подробности нетрудно, поэтому задерживаться на них нет необходимости. Упомяну только об одной детали. Перевал Природа устроила так, что если не держать ухо востро, обязательно свалишься в сторонний распадок.

Однако как я не вглядывался в снежную мглу, неприятности не избежал. Нужная речушка появилась лишь под самый вечер, после досадной дорожной петли и окончания снегопада. Хотя я и знал, что зимовье располагалось где-то здесь, нужно было выбирать, куда двигаться дальше. Вверх по речке? Или вниз?

Между тем надвигались сумерки, и с расчистившегося неба повеяло морозом. Нависла незавидная перспектива провертеться ночь у костра в промокшей от снега и пота одежде.

В таких случаях можно поступать по-разному: полагаясь на интуицию или жребий, искать призрачную крышу или терпеливо устраиваться на сидячий ночлег. Мой внутренний голос в тот момент молчал, и по жребию выпало – вверх. Глупо ведь не попытаться устроиться с удобством, когда есть хотя бы небольшая возможность. Жребию, в общем-то, следует доверять меньше, чем интуиции, так как он обеспечивает вероятность события всего на пятьдесят процентов, а у интуиции, опирающейся на гены и опыт поколений, шансов всегда больше.

Всматриваясь в каждую тень леса, я шёл, пока рельеф не слился в единую серую массу. По недосмотру сполз вместе с сугробом с невысокого обрыва и, когда под лыжами захлюпало, с ужасом понял, что вляпался в талик. К сырой одежде добавились мокрые чуни. Я вылез из воды и огляделся. Как назло, вокруг ни одной сушины для костра. Рыскать же в тяжёлых, как гири, лыжах – занятие изматывающее. И пока я воевал со смерзающейся на лыжах снежной кашей, встала колом одежда, закоченели суставы, пальцы рук перестали сгибаться. Включился внутренний голос, половину фраз которого проще изобразить троеточиями: «…Что делать? …Ночевать? Ни дров, ни хрена… Нет, сначала надо согреться… Бегом, назад по лыжне… Она исключит неожиданности».

Лыжня закончилась быстро. Слегка разогревшись, я сбавил темп и весь обратился в зрение, надеясь ещё вырвать из темноты контуры воображаемой зимовьюхи. К каждому навалу снега приближался, затаив дыхание, но обнаруживал или выворотень, или бурелом.

Сказывалось десятичасовое пропахивание лыжни. Через каждую сотню метров тяжелели ноги, молотило по рёбрам сердце и требовался перекур. Но стоило чуть остановиться, как под одежду змеился колючий холод, и разгоряченное тело быстро остывало. Мягкая уютная обувь превратилась в колодки, сдавившие ступни ледяной хваткой. Нужно было табориться, разводить огонь и сушиться, пока долгая морозная ночь не отняла остатки тепла.

Я начал приглядываться к деревьям, чтобы выбрать на дрова сухую лиственницу и устроить ночной привал. Вскоре сквозь деревья проявилась светлая прогалина, чуть обширнее других лесных полян. Меня вдруг опалило: «Неспроста она здесь». Но тут же, защищаясь от возможного разочарования, подавил вспышку. Зачем обольщаться понапрасну?

Так оно и вышло. Ничего, даже отдалённо напоминающего избушку, я не обнаружил, хотя высматривал окрестности до рези в глазах. Правда, неподалёку проглянулась ещё одна опушка. И скорее по инерции, чем из здравого смысла, я двинулся к ней. Сразу за опушкой взгляд зацепился за неуловимо смутную форму, которая постепенно вырисовалась в занесённую снегом… поленницу. Никогда бы не подумал, что восторгаться можно обыкновенной кучей дров. Впрочем, если бы за ней через секунду не обозначился заснеженный силуэт двускатной крыши… Нет, не зря вспыхнула во мне догадка.

В тайге часто встречаются зимовья, которые только снаружи выглядят заманчиво. Внутри же оказываются разрушенными временем и непригодными для ночлега. Раздираемый предчувствиями, я раскидал снег у входа в зимовье и вошёл внутрь. Пламя спички высветило небольшую аккуратную поленницу рядом с печкой, лучину для растопки, перевёрнутую кастрюлю, чайник, банку тушёнки, спальник, огарок свечи… Если бы не девственный снег перед входом и не иней на стенах, можно было бы подумать, что избушка обитаема. Первые секунды я восхищённо осматривался, и из вороха мыслей внезапно всплыли слова почти годичной давности: «Может, оставишь что-нибудь ненужное?..»

Через час тепло разлилось по избушке, и я, разнежившись поверх спальника, вспоминал под ароматное бульканье в кастрюле бородатое Тимохино лицо и думал: «Лесной человек. Ему виднее и понятнее жизнь, чем самому великому грамотею. Он ничего не обещал, но знал, что мне будет туго, и оставил всё самое необходимое в этом заброшенном краю…»

А за стеной избушки разгулялся мороз градусов этак за тридцать. Тот, кому приходилось замерзать, знает, как приятно тепло, когда среди десятков километров зимнего леса нет ни единого прибежища. Вот и для меня, ещё совсем недавно похожего на сосульку, уют избушки был желаннее всех сокровищ мира. Вторично за день я блаженствовал. Мне хотелось продлить это состояние.

Разомлев от жары и горячего супа, я вышел в морозную тишь, запрокинул голову и замер. Касаясь верхушек лиственниц, надо мной повисла черно-прозрачная, мерцающая бездна. Она поражала воображение, как открытие, захватывала дух, как падение. И я ринулся ей навстречу. Я помчался среди неисчислимых галактик, пьянея от абсолютной воли и наслаждаясь дыханием вечности, кружась в хороводе планет и цивилизаций, тысячелетий и мгновений. Вдруг в сплетении пространства и времени пылинкой мелькнула наша голубая Земля. Вякнуло рёвом динозавров, бряцаньем кольчуг и грохотом взрывов. Мне хотелось истины, и я мчал всё дальше и дальше, пока в хаосе созвездий не истончились мысли, не переполнилась Душа. «Боже мой! Куда я? Немедленно назад: бесконечность неподвластна уму». И я рухнул в свою закоченевшую на морозе плоть. А ещё через мгновенье грелся у полыхающей печки.

Но не мог я спокойно уснуть и ещё несколько раз выскакивал из избушки, чтобы вникнуть в безмолвное пророчество небывалой ночи.

Зачем ты, человечество-мгновенье? Твоё величие – не что иное, как мыльный пузырь тщеславия и гордыни; ты всего лишь субстанция материи и предназначено для производства духовной энергии, с которой начнется следующий этап Космоса… Нет, не может быть! Ум – это постоянное свойство материи, без которого Мир не имеет смысла… А вдруг Вселенная – это всего лишь ворох атомов и молекул какой-нибудь песчинки из неведомого нам Мира? Но тогда и мы топчемся по мирам, живущим под нашими ногами…

Вскоре я окончательно выдохся и, чтобы сбросить груз вопросов, завалился на нары. Напоследок дремотно промелькнуло: «Надо жить среди открытых пространств, а не в суете квадратных метров… Глядишь, и приоткроются тайны бытия…»

Странное дело, наутро от запредельных мыслей не осталось и следа. Исчезли проблемы Мироздания. Вчерашнее мудрствование вспоминалось, как сон. Я радовался искрящемуся утру, обжигающему морозу, просохшей одежде, подбрасывал дрова в огонь и пил ароматный чай. Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, гремела музыка и кипели страсти, отказывали тормоза и шелестели купюры, рождались и умирали люди… А рядом со мной незримо витал Дух, содержащий в себе сокровенный смысл бытия. Дух лесного жителя Тимохи.

ГИПЕРБОРЕЕЦ

1

Стоит только пересечь Становой хребет с юга на север в стороне от Алданской магистрали, и до самого Ледовитого океана людей можно пересчитать по пальцам. И хотя пространства эти не так разнообразны биологически, как, например, сихотэ-алиньские, но зато те несколько тысяч человек, которые затерялись в них, ничуть не нарушают первозданности северной природы. Этот мир без денег и магазинов необычен для современного человека. И если пролететь над вздыбленным хаосом таёжных хребтов на самолёте, то с небесной высоты не увидеть ни верениц машин на автострадах, ни дымящихся заводских труб. И потому воздух здесь живителен, а вода в речках прозрачней горного хрусталя.

Вверх по одной из таких речек вторую неделю пробирался Кирьян, навьюченный двумя с половиной пудами снаряжения. Крутые утёсы, раскорячась между землёй и небом, безжалостно тискали податливую речку. Она извивалась, шумела, пенилась, стремясь вырваться из объятий неумолимых насильников, но тут же и покорялась, лаская каменные обнажения тихими плёсами. Через каждый час Кирьян останавливался поближе к речке, сбрасывал груз, пил её прохладную воду и распластывался на земле, чтобы перевести дух и успокоить грохочущее сердце. Пробирался он по самой нетронутой глуши: буреломы, скалы, жара, пот, комариный звон, отпечатки медвежьих лап в заиленных низинках берега… Один час пути – один километр, десять часов – десять километров. И хотя в течение каждого дня выходило десятка полтора коротких привалов и один длинный, обеденный, по вечерам Кирьян едва переставлял ноги от усталости. Он разворачивал карту, подсчитывал, через сколько дней достигнет другой реки, за водоразделом, и мечтал о том, что восемь бесполезных пока килограмм прорезиненной ткани превратятся там надувную лодку, а он помчится на ней вниз по течению, обдуваемый ветерком.

Если бы его спросили, зачем он забирается в глушь, он вряд ли смог бы пояснить обстоятельно. Хочется – вот и весь сказ. А почему хочется? Может, имя во всём виновато: Кирьян к ирью (то есть к раю) тянется. Хочется найти этот ирий и глянуть на него хоть краем глаза. Надоело скрипящее, как железом по стеклу, слово «цивилизация», пропитанное выхлопными газами и процентными отношениями. Нет, и не может быть ирия в насквозь просчитанном, бездушном мире… А может, не в имени дело? Может, просто пришло время, и никуда не деться от судьбы: залезешь в глушь или взлетишь в Небеса, возглавишь бунт или станешь монахом…

Вечернее небо затянуло тучами, подул ветерок, разгоняя комарьё. Бронзовые от закатного солнца склоны сопок потускнели. Стало сумрачно, неуютно. Кирьян остановился среди прибрежных глыб, сориентировался по карте, пооглядывался вокруг, выбирая место для ночёвки поудобнее, и с досадой подвел итог очередного дня:

– Ну и бардак. Ни пройти толком, не переночевать по-людски.

Он сбросил заплечную ношу и принялся за устройство ночлега, радуясь, что до утра каторга кончилась, что скоро можно будет наполнить живот горячим ужином и вытянуться у костра. Это был самый приятный момент дня. Иногда он даже специально медлил, растягивая его счастливое приближение. Правда, на этот раз одно обстоятельство вызывало у него беспокойство. И не беспокойство даже, а то самое чувство, когда «нельзя, но очень хочется». Длинный крутой склон вплотную подходил к речному руслу, и Кирьян устроил ночлег в единственном приглянувшемся месте всего в метре от воды.

«А! Обойдётся…» – уже засыпая, отбросил он смутный зуд,

Однако спустя час зашумели кроны лиственниц, порыв ветра сдёрнул наспех привязанный за камень край полога, и на Кирьяново лицо брызнул дождь. Но через пять минут, устранив неполадку и накрыв костёр припасённым с вечера выворотнем, он снова уснул.

Дождь быстро перерос в шумный ливень. Кирьян проснулся и уже с тревогой посматривал на чёрную реку: не поднимается ли уровень; следил за огнём, подкладывал под выворотень дрова и ненадолго отключался, когда шум чуть стихал. И всё-таки он прозевал. Под конец ночи, очнувшись от холода, он увидел затухающие угли и бросился спасать остаток костра. С ужасом понял, что жар заливает не дождём – вплотную с кострищем плескались волны. К стоянке подкралась взбухшая река. Не зря всё-таки зудило перед сном.

На несколько минут он окаменел, переваривая свалившуюся напасть и свыкаясь с мыслью о переселении. Лезть наугад в беспросветную темень, под проливной дождь – такая необходимость случилась с ним лишь однажды, и очень давно. Но, как говорится, на одни и те же грабли можно наступить не один раз… Плеск волн у самых ног не давал время на долгие размышления. Он на ощупь собрал вещи, взвалил рюкзак и полез на склон, поминутно натыкаясь на сучки, поскальзываясь и падая.

– Чёрт бы побрал эту темноту. Как ночью в подземелье, – вслух ругался Кирьян, пытаясь нащупать на крутом склоне подходящее место для разбивки новой стоянки. Но места не находилось. – Нет, кромешная тьма – это не ночь в подземелье, это беспросветная глупость, – злился он на себя и на холодные струи дождя, стекающие за шиворот.

Он отгонял назойливые мысли о том, что подходящего места так и не найдётся, а если и найдётся, то рядом не окажется дерева, из которого можно раздобыть сухих дров. Ему вспомнился чей-то рассказ о рыбаке, заблудившимся во время обложного дождя, которого нашли застывшим у потухшего кострища. Это воспоминание подстегнуло его, он полез выше и вскоре наткнулся на плоский уступ размером чуть больше обеденного стола; потом он растянул над ним брезент, на ощупь отыскал и, вымеряя каждый взмах, чтобы не пораниться, срубил сухостойную лиственницу; также, примеряясь, отрубил от ствола три чурки, с горем пополам разрубил их на дрова и ещё четверть часа принимал под брезентовым навесом роды костра.

За прошедшие час-полтора, пока он обустраивал новое пристанище, холодный северный дождь промочил его до портянок. И как только он перестал махать топором, мокрая одежда сковала тело холодом. Пальцы рук утратили хваткость. Свежеструганные щепки валились в мокрый брусничник и гасили робкое пламя. После нескольких безуспешных попыток Кирьяна захлестнуло отчаяние – столько усилий прахом! Он чувствовал, как коченеет тело, как замедляется сердце, не в силах закачать кровь в сжатые стужей капилляры, как всё неохотнее, будто ржавые шарниры, поворачиваются суставы. На мгновенье его охватил страх. Мелькнуло даже сожаление о том, что затеял поход на свою погибель. И, помимо воли, он взорвался. Сначала во всю оставшуюся мощь измученного тела, не стесняясь в выражениях, разразился бранью в свой адрес, потом обругал дождь, тучи, речку, ночь, мокрые дрова…