Тайга, море, человек. Рассказы

– Мяса возьмёшь?

– Благодарю. И так помогли. Без вас бы тащился ещё чёрт-те где. Да и ноша легче будет.

– На олене мешок свой отвези, – неожиданно предложил Виктор. – По тропе за полдня обернёшься.

– А что? – с усмешкой подхватил Кирьян, – я уже заправский каюр.

– Тогда бросай свои путешествия, и давай к нам в общину, – в свою очередь усмехнулся Виктор. – Сидишь ты на олене безвредно. Холка у него не сбита, я посмотрел.

– Может, когда-нибудь так и сделаю… Так ты серьёзно насчёт оленя?

Виктор минуту помолчал, прихлёбывая из кружки.

– Раньше думал – покалечишь олешку… – Он снова примолк и потом, пропустив объяснения, досказал. – Мешок привяжем на вьючного, а на своём верхом езжай.

Не зная, как благодарить за предложение, и всё ещё сомневаясь в нём, Кирьян забалагурил:

– На оленях – это хорошо. Но с другой стороны, почует их медведь, нападёт. Собаки нет, чтоб облаять. А тут я под горячую лапу…

– Днём не нападёт, побоится. Разве только дурной какой, – засмеялся Виктор. – Но нынче тайга не горит, и дураков нету.

– А часто здесь пожары бывают?

– Беда, как часто. Каждый год. И откуда берутся?! Как специально кто зажигает. Прошлым летом стояли, всё нормально было, а ночью неподалёку загорелось. И людей кругом не было, и молний. Будто прилетело откуда.

Молчавшая до сих пор Дуся, хлопотавшая у печки, вдруг степенно заметила:

– Олень жалко.

Кирьян с любопытством повернулся к женщине.

– Медведь задавит, жалко, – пояснила она.

– А меня? – спросил он, догадавшись, что Дуся слышала его балагурство.

– Русский не жалко.

– Почему? – опешил Кирьян.

– Русский много.

Не зная, как реагировать на такую бестактность, Кирьян опять задал вопрос. И поскольку разговор проходил в тайге Якутии, он произнёс первое, что пришло в голову.

– А якутов, значит, жалко?

– Якут много, зачем жалеть.

Кирьян растерялся ещё больше.

– Кого же тогда жалко?

– Эвенк мало.

– Ладно, – согласился Кирьян. – Я вообще один. Меня очень мало. Если медведь задавит меня, то меня совсем не останется.

– Хитрый, – обезоружила его умудрённая женщина.

– Нет, ну чем всё-таки эвенк лучше русского?

Стряпуха перевернула в сковороде содовую лепёшку и равнодушно подвела черту:

– Пришёл, ушёл. Какая польза?..

Утверждение таёжной жительницы, направленное в самую суть, расстроило Кирьяна. Да и что можно возразить, если государство создаёт такие условия, при которых русские люди вынуждены покидать Север?..

Ранним утром Виктор привёл к палатке двух оленей, и Кирьян, навьючив на одного перемётные сумы, в которые разложил содержимое рюкзака, отправился через перевал. Правда, в полдня он не уложился. Жалея оленей, ехал медленно, часто слезал и вёл их на поводу. Поэтому, когда вернулся с ними в лагерь оленеводов, идти назад было поздно. И он переночевал в их палатке ещё раз.

Расставшись с оленеводами, Кирьян после трёх дней сплава перевалил через очередной невысокий водораздел на соседнюю реку с мутно-бурой водой, петляющую между невысокими сопками. Где-то вверху, километрах в двухстах, люди бились за благородный металл, отчего вода в реке походила на кисель и воняла илом. Чтобы сварить на такой воде ужин, нужно отстаивать её несколько часов. А ухи и вовсе не сварить, потому что не поймать в загубленной реке рыбу.

К вечеру тени прибрежных деревьев накрыли реку, стало прохладно. Кирьян занервничал. Смешно сказать: плыть по таёжной реке и высматривать по берегам воду для того, чтобы сварить ужин.

Лодка ткнулась в песчано-галечную отмель неподалёку от небольшого притока. Кирьян разгрузил поклажу, вытащил лодку на берег и пошёл за водой к береговым зарослям, обозначающим устье впадающего в реку ручья. Не дойдя десятка метров, он остановился. На подсохшей песчано-илистой проплешине, чётко отпечатались медвежьи лапы. На взрыхлённых длинными когтями краях вмятин лежали мокрые комочки песка. Свежесть следа не оставляла сомнений, и Кирьян невольно оглянулся вокруг, прислушался, хотя и знал, что медведь может быть бесшумной тенью.

– Чёрт бы его побрал, – пробормотал он, прикладывая подошву сапога сорок второго размера к отпечатку задней лапы, – точь-в-точь. Ночью, гад, может сапоги стащить…

Однако сплавляться дальше было поздно. Выбрав небольшую площадку под обрывистым берегом, Кирьян устроился на ночлег, отгородившись костром от открытого пространства.

А глубокой ночью ему приснилось, как идёт он по хрустящему снегу, удивляясь, отчего вдруг в августе наступила зима. И почему это снег не скрипит, как положено, а хрустит? Странное это явление натолкнуло на соображение о том, что вообще-то он плыл в лодке… «Стоп! Где лодка? Как же без неё?» Кирьян испугался этого соображения и проснулся.

Странный хруст снега не прекратился. Более того, он превратился в явственный хруст галечника, приблизившийся к его биваку и замерший всего в двух-трёх метрах за спиной. Кирьян оцепенел, а под накинутым на голову капюшоном энцефалитки шевельнулись волосы, мелькнула дурацкая мысль: «За сапогами пожаловал». Спиной он чувствовал слабое тепло углей, но на обрыве не виднелось ни единого, даже слабого отблеска огня. Костёр прогорел. Ни единым движением Кирьян не выдал своей осведомленности о пришельце. После нескольких секунд напряжённого затишья хруст гальки возобновился и стал ритмично удаляться. Словно гора свалилась с Кирьяна, ему стало жарко. Навалилась усталость, и он, так и не шевельнувшись, неожиданно уснул. Потом он снова просыпался, подкладывал дрова в костёр, прислушивался, но хруста галечника более не слышал. «Наверно, приснилось», – решил он. Но утром, пройдя по берегу, увидел следы, которых раньше не было и понял, что сон все-таки был явью.

2

Таёжные просторы при взгляде со стороны великолепны, будят в душе человека много прекрасных чувств, взгляд же изнутри превращает их в однообразный утомительный путь, которому нет конца. После двух-трёх сотен километров наступает момент, когда для путника самой желанной панорамой становится не безбрежная ширь или нагромождение живописных скал, а вид обыкновенной палатки с дымом костра возле неё.

Минули три недели, как Кирьян свернул с трассы на таёжную тропу, остались за спиной сотни километров, и кроме встречи с семьёй оленеводов он не встретил более никого. Он ни разу не заметил не только палатки, но и свежих человеческих следов. Встречались, конечно, охотничьи зимовья, но они обитаемы лишь во время зимнего промысла пушнины, а летом пусты. И всё равно зимовья эти радовали Кирьяна. Прежде всего тем, что являли собой, хоть и косвенно, присутствие человека. Увидев какою-нибудь крохотную избушку, приткнувшуюся возле ручья, он словно чувствовал рядом душу другого человека, вроде бы исчезало даже надоевшее безлюдье. Со слов Виктора он знал, что где-то тут, в верховье Алгамы, может встретиться жильё старого охотника и, опасаясь проглядеть его, внимательно осматривал распадки. Но всё равно встреча оказалась неожиданной.

– Эй, прохожий, почему мимо идёшь, не смотришь? – услышал Кирьян укоризненный голос.

Он отвык от человеческого голоса, и прежде чем оглянуться, сделал ещё несколько шагов по инерции, словно заново привыкая к давно не слышанным звукам. А когда оглянулся, то увидел старого лесовика с белой бородой, оттенявшей загорелое морщинистое лицо, с лёгким ружьём через плечо. Он стоял неподвижно, и от этого казался высоким замшелым пеньком. Одеяние его так притёрлось к окружающей местности, что непонятно было, какого оно цвета и из какого материала выкроено: то ли из сукна, то ли из шкуры, то ли из куска выделанной каким-то особым способом древесной коры. Кирьян поднял руку, приветствуя старика.

– Да вот, сказали, что здесь обязательно человека встречу, – пояснил он, подходя к старику и здороваясь.

Старик оживился. В глазах его спокойных, как лесное озеро, словно пробежала рябь от лёгкого ветерка.

– Человек – это я, дед Митяй. Других нет. Раз так, тогда айда в гости чай пить, знакомиться. Тут рядом, час ходу.

Пока они шли к обители старика, тот поведал, что узнал о его приближении ещё вчера вечером, и сегодня вышел поглядеть, кто пожаловал. Кирьян остановился и изумлённо спросил: