Лупетта

А зачем, собственно, жаловаться? Ты же сам просил о чем-то таком в минуты отчаяния, разве не помнишь? Кого просил? Теперь уже не важно. К чему гадать, какая именно инстанция откликнулась на прошение, главное, что оно было удовлетворено. Толстовский пастушок дурачил всех криками «Волки!», пока ему не перестали верить. А потом превратился в оборотня и задрал всю деревню.

* * *

Много лет назад я признался девушке: «Больше тебя я люблю только одиночество». Она страшно обиделась, чему я был искренне удивлен. «Если ты даже одиночество любишь больше меня, – плакала она, – значит, я для тебя пустое место!»

Я ошибался, полагая, что ценность одиночества неоспорима не только для меня, но и для всех окружающих. То, что мне казалось комплиментом высшей пробы, другие почитали чуть не за оскорбление. Со временем это даже стало забавлять. «Интересно, если бы твой избранник сказал, что больше тебя любит только одиночество, ты бы обрадовалась или оскорбилась?» – тестировал я знакомых и малознакомых подруг и неизменно получал малоутешительный ответ. В конце концов я убедился, что человека, ценящего мою потребность в уединении, рядом со мной не будет никогда.

Лупетта стала первой девушкой, которая, скорее всего, не расстроилась бы, услышав от меня такое признание. Почему «скорее всего»? Потому что этих слов я ей никогда не говорил. Она разделалась с моей любовью к одиночеству в два счета, как волчонок, нехотя слопавший выпавшего из гнезда птенца. И, что интересно, я об этой потере нисколько не жалел. Напротив, я начисто забыл, как мог так лелеять одиночество, если каждую минуту пребывания вдали от Лупетты только и думал о том, когда мы снова будем вместе.

«Давай завтра встретимся», – как-то предложил я ей, расставаясь. «Нет, не завтра, – ответила она. – Я хочу побыть одна, чтобы не потерять остроту чувства». Так все мои бывшие девушки в ее лице отомстили мне за измены с одиночеством.

* * *

Абсолютным показанием для катетеризации магистральных вен является необходимость проведения длительной инфузионно-трансфузионной терапии от нескольких дней до нескольких недель и месяцев, а также невозможность инфузий в периферические вены. Более высокая скорость кровотока в центральных венах (подключичной, наружной яремной и бедренной) способствует менее выраженному местному воздействию вводимых препаратов на стенку сосудов и явлениям веноспазма. Считается, что наиболее удобной веной для чрезкожной пункции катетеризации, проведения инфузионной терапии и ухода за катетером является подключичная вена.

Операция производится под местной анестезией Sol. Novocaini 0,5%-5,0. Сначала подключичным доступом по методу Сельдингера пунктируется и катетеризируется правая подключичная вена. Затем в нее с помощью расширителя устанавливается катетер. Правильность установки катетера проверяется по обратному току крови. Чтобы катетер не выпал, он фиксируется подшиванием, а сверху покрывается асептической наклейкой. Общая частота осложнений при катетеризации доходит до 30% и не зависит от вариантов техники ее выполнения.

В первый раз, когда мне ставили катетер, хирург, промахнувшись, попал в артерию, и я залил кровью всю операционную. Во второй раз врач перепутал катетеры и вместо трехпросветного поставил двухпросветный. Когда ошибка обнаружилась, пришлось снова ложиться на хирургический стол. В третий раз во время анестезии наступил паралич дыхательного нерва, и я чуть не распрощался с белым светом.

После того открыл Иов уста свои и проклял день свой.

* * *

Моя любовь ютилась с мамой в крошечной комнате коммунальной квартиры на улице Марата. Вырастив дочку без мужа, мама решила устроить свою личную жизнь. Когда мы с Лупеттой стали встречаться, у нее наклевывался серьезный виртуальный роман с седовласым американцем.

Лупетта не просто любила маму. Я бы сказал, она ее боготворила. Нет, Лупетта не преклонялась перед ней, они даже ссорились время от времени, но на самом деле только мать была для нее идеалом. Мне казалось, что в наше время ничего похожего уже не встретишь. «Мама в одиночку вылепила меня такой, как ты меня знаешь, – признавалась Лупетта. – Никто другой не оказал на меня такого влияния, как она. Все мое воспитание, манеры, привычки – от нее».

Когда мы задерживались где-нибудь вечером, мама постоянно звонила по мобильному, волнуясь, когда же любимая дочка вернется. Ничего удивительного в этом нет, так поступает большинство родителей, но сколько раз я слышал в голосе отвечающих им чад нескрываемое раздражение от чрезмерной опеки. И только Лупетте никогда не досаждали эти звонки; напротив, она всегда с любовью в голосе отвечала: «Мамочка, я же сказала тебе, что скоро буду». Интересно, что при этом мама никогда не допрашивала Лупетту по поводу ее ухажеров, и даже когда мы стали возвращаться по утрам, ни разу не устроила дочке разнос. Но я, похоже, забегаю вперед.

* * *

Я заметил, что смертельно больные пациенты словно переходят в другую категорию людей вне зависимости от своей социальной принадлежности. Я имею в виду не тех, кто уже пребывает на пороге жизни и смерти, а скорее пациентов, которые знают, что спасения уже нет, но пока не удостоились первых робких поцелуев Косой в опухшую от химиотерапии щеку.

Близость смерти на глазах облагораживает их, хотя я раньше думал, что она должна, наоборот, озлоблять. На самом деле никакой агрессии нет и в помине. Все здесь предельно вежливы, как в палате лордов, готовы помочь каждому, выполнить любую просьбу. На отделении практически не слышен мат, хотя видно, что некоторые мои соседи еще недавно не могли вести разговор без привычного матерка. Никто не повышает голос, а если боль становится нестерпима, многие стараются заглушать собственные крики подушкой. И только когда платонические лобзания Костлявой резко переходят в садистские засосы, некоторые не могут сдержать звериный стон.

За окном висит кормушка для птиц, сделанная из упаковки кефира. Глодаемый саркомой сосед до последних дней ковылял, чтобы насыпать свежий корм, а потом со слезами на глазах смотрел на воробьев, дерущихся за свою добычу. Когда он умер, я и не подумал обновлять кормушку, хотя лежал ближе всех к окну. А воробьи навещали нас еще несколько дней, но не найдя пайка улетали. Потом их уже не было видно, а разбухшая от дождя кормушка сама по себе свалилась куда-то вниз. Почему же я не помог братьям нашим меньшим? Наверное, для того чтобы научиться жалеть других, надо начать с себя.

* * *

Лупетта училась на вечернем отделении факультета истории искусств Академии художеств. Она поступила туда, не добрав баллов для зачисления на филфак университета. В свободное время она подрабатывала внештатным корреспондентом раздела «Культура» в газете «Бизнес-Петербург». В один из ясных осенних дней она неожиданно предложила мне составить ей компанию для посещения Эрмитажа, куда ее послали, чтобы написать репортаж об открытии выставки «Три века ювелирного искусства Петербурга». Я, разумеется, согласился.

В небольшом выставочном зале крупнейшего российского музея было не протолкнуться. В воздухе висел удушающий аромат дорогого французского парфюма. Любителями высокого искусства здесь и не пахло – подавляющее большинство присутствовавших на открытии выставки скорее напоминали покупателей в дорогом ювелирном салоне. Лысые нувориши, брезгливо выпятившие губы и сопровождаемые моделями с умопомрачительно длинными ногами и не менее умопомрачительно пустыми глазами, дефилировали между ярко освещенных витрин, цокая языками при виде какого-нибудь крупного бриллианта.

Цокать им приходилось немало. За пуленепробиваемыми стеклами на атласных подушечках лежали произведения Иеремии Позье, Жан-Пьера Адора, Жан-Жака Дюка, Иоганна Готлиба Шарфа, Иоахима Хассельгрена и других ювелиров, работавших для двора императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II. Ювелирное искусство XIX века представляли работы Иоганна Хельфрида Барбе, Вильгельма Кейбеля, а также мастеров знаменитой фирмы Карла Фаберже. Среди экспонатов были часы, табакерки, кольца, браслеты и букеты из драгоценных камней.

Консервативный Эрмитаж впервые решился показать в своих стенах работы современных петербургских ювелиров. «Смотри, какая интересная вещь!» – поразилась Лупетта, указав мне на колье «Кандинский», напоминавшее связку причудливо инкрустированных маленьких зеркал, и тут же убежала брать у кого-то интервью.

Я чувствовал себя здесь не в своей тарелке. А все потому что мы были и вместе, и не вместе. Я, наверное, впервые смотрел на Лупетту со стороны. Видел, как она разговаривала не со мной. Улыбалась не мне. Говорила не для меня. И мне казалось, что тут что-то не так. Ну не так, и все тут!

Между витрин, беседуя с директором Эрмитажа, вальяжно прохаживался известный петербургский ювелир Уранов. Говорили, что украшенный драгоценностями крест его работы носит сам патриарх. Шея хозяина престижного ювелирного салона на Невском проспекте, как и шея беседующего с ним эрмитажного босса, была небрежно обмотана черным шелковым кашне. Можно было подумать, что оба состоят в тайном масонском братстве, знаком принадлежности к которому являются траурные шарфики.

Невысокий, с поблескивающей под ярким светом галогенных светильников лысиной, Уранов ничем не привлек бы моего внимания, если бы не один эпизод. Когда он мимоходом царапнул меня своими похожими на скарабеев глазами, в груди что-то екнуло. «Чушь какая-то, – подумалось мне. – Похоже, я становлюсь слишком впечатлительным рядом с Лупеттой. Или, может, все оттого, что я сегодня опять до утра курил трубку, грезя о своей любви?»

«Слушай, а вот было бы здорово взять у Уранова интервью! – прервала мои размышления внезапно появившаяся рядом Лупетта. – Его можно было бы задорого продать какому-нибудь журналу». – «Так в чем же дело, подойди и попроси, он наверняка не откажет такому прекрасному журналисту, как ты», – попытался съязвить я. Спустя несколько минут она уже демонстрировала мне гигантских размеров визитку с золотым орлом и длинным перечислением звонких регалий ее обладателя. «Согласился! Сказал, чтобы я позвонила ему в офис, и он назначит время. Ты представляешь!»

* * *

Я хорошо помню ночь, когда в палате умер первый пациент. Это произошло сразу после Нового года; в больничном коридоре весело мигала пластмассовыми огоньками искусственная елка, установленная сердобольными медсестрами. В последние дни, приходя в сознание, он просил только одного: «Умоляю, не вскрывайте меня после смерти, я не хочу, чтоб меня резали, сожгите сразу, пожалуйста».

Он умер во сне, накачанный наркотиками. Хриплое прерывистое дыхание неожиданно перешло в затяжной вздох, а затем резко прервалось, и сразу же в палате стало невыносимо тихо, до мучительной рези в ушах. Его жена, дежурившая ночами, не вытирая текущих по лицу слез, попросила у медсестры какую-нибудь тряпочку, чтобы перевязать отпавшую челюсть.

Он попал сюда в последний раз задолго до моего первого появления в больнице. В приговоре значился лимфолейкоз, он боролся с ним несколько лет и вроде бы пошел на поправку. Но минувшим летом его угораздило наведаться на родину, к морю, хотя врачи категорически запрещают таким больным пребывание в жарком климате. Там его и подкосило. Сюда его привезли уже в очень плохом состоянии. Все время, пока смерть вершила свою грязную работу, он практически не спал, непрерывно молясь и прося прощения у всех, кого обижал за годы жизни. Смотреть на него было страшно. Огромные лимфоузлы распирали фиолетовыми желваками шею, губы и ноздри пожирал герпес, глаза сочились желтой слизью. А распухшие руки, истерзанные капельницами, напоминали огромные желтые кегли, покрытые кляксами гематом.

Перед смертью его посетил священник. Те, кто был в состоянии ходить, вышли из палаты, чтобы не мешать таинству исповеди. Я ковылял по коридору со стойкой в руке и думал: неужели ничто в этом мире, даже смерть, не заставит меня хоть на шаг приблизиться к вере?

* * *

Я часто встречал Лупетту возле редакции «Бизнес-Петербурга», недалеко от гостиницы «Советская»; мы ужинали в кафе, а потом шли куда-нибудь гулять. Не важно куда, главное подальше отсюда. Наверное, у каждого в городе найдется свой нелюбимый район. Я испытывал отвращение именно к этим улицам, и они отвечали мне взаимностью. Мрачная аура старых промышленных кварталов и загазованного Обводного канала смешивалась здесь с тошнотворными миазмами изнанки петербургской шинели. Недалеко отсюда был убит мой хороший знакомый Эрик, замечательный джазовый флейтист с грустными глазами взъерошенной птицы. Однажды утром он был найден задушенным в помещении маленького театра-студии на Рижском проспекте. Ночью Эрик записывал музыку к очередному спектаклю своих друзей, кто-то позвонил в дверь, а он зачем-то впустил незваных гостей… Убийц, разумеется, не нашли.

Что до моих демонов, они обернулись на Рижском проспекте бандой глухонемых. Светлым весенним днем рядом с «Советской» я был остановлен прилично одетым молодым человеком в интеллигентных очках. Он протянул мне бумажку с написанным на ней адресом, видимо желая, чтобы я объяснил дорогу. Ни одного слова произнесено не было: прохожий жестами дал понять, что он глухонемой. Почерк на бумажке был на редкость неразборчивый, и мне пришлось наклониться, чтобы разобрать написанное. В этот момент чьи-то сильные руки схватили меня за шею и профессиональным броском выкинули на проезжую часть. Не успел я ничего сообразить, как мир перевернулся в глазах, слетевшие с носа очки полетели под колеса машин, ушибленный об асфальт локоть взорвался пронзительной болью, а поганец уже садился в припаркованную рядом машину, засовывая в карман пальто мой бумажник.

И тут во мне проснулись неведомые ранее инстинкты. Вместо того чтобы смириться с потерей видавшего виды бумажника, в котором не набралось бы и нескольких сот рублей, я вскочил на ноги, дернул дверцу уже отъезжавшего автомобиля, которая случайно оказалась незакрытой, и мертвой хваткой вцепился в рулевое колесо. В машине сидело четверо глухонемых, вместе с нападавшим. Они возмущенно мычали и размахивали руками, показывая, что я сейчас получу удар монтировкой по голове, если не отпущу руль. Но я уже не соображал, что творю. Помню только, что не давал водителю отцепить свои пальцы и орал благим матом: «Верните деньги, гады!» Завершение драмы заняло буквально несколько секунд. Получив некую команду, мой обидчик резким движением достал из кармана украденный бумажник и выкинул его на проезжую часть. От неожиданности я ослабил хватку, водитель тут же сорвал мои руки с руля и с силой вытолкнул меня из машины. Взревел мотор, автомобиль сорвался с места и, как пишут в сводках, скрылся с места происшествия. Я сидел весь в слезах прямо на дороге, кашляя в облаке выхлопных газов, машины, сигналя, объезжали меня со всех сторон, прохожие удивленно оборачивались, заляпанные грязью очки торчали из кармана, а распухавшая на глазах рука крепко сжимала чертов бумажник, из которого не пропало ни копейки.

Я так до конца и не понял, почему вышел из этой заварушки победителем. Эти ублюдки запросто могли меня покалечить, если не убить, когда я бросился к ним в машину. По-видимому, план подобных ограблений составлен в расчете на фактор внезапности, и в случае возникновения нештатных ситуаций преступники просто сбрасывают добычу, не просчитывая другие ходы. Как-никак, «операция» проводится среди бела дня, и затягивание времени может привлечь к ней нежелательное внимание со стороны. Это всего лишь гипотеза – возможно, нашлись бы и другие причины, но к чему гадать? По правде говоря, я ринулся в бой отнюдь не из-за денег, а просто потому, что мне стало до боли обидно при мысли, что я спущу им с рук такое унижение. Если бы у меня просто и незаметно вытащили из кармана кошелек, я, быть может, даже поаплодировал бы в душе профессионализму карманника. Но в данном случае я был именно унижен и никогда бы потом не простил себе факт безволия. Даже с проломленным черепом я бы не пожалел о своем опрометчивом поступке – не важно, на том свете или на этом.

Все мои страхи, связанные с адскими кварталами вокруг «Советской», бесследно развеялись только после того, как я встретил Лупетту. Она стала для меня доброй феей, соседства с которой демонам моего прошлого было не вытерпеть. Они могли только злобно шипеть, брызгать ядовитой слюной и скалить клыки. Белым мелом своего обаяния Лупетта очертила вокруг нас магический круг, вход в который был им заказан. Но они умели ждать.

* * *

Один мальчик как-то сочинил такой стишок:

Отворю на шее алый родничок.
Будет он размером с медный пятачок.
Пусть его журчанье принесет покой.
Что с того, что вечный?
Мне бы хоть какой…

Перечитав написанное, маленький автор испугался своего творения. Он вовсе не собирался прокалывать яремную вену, да и вообще мысли о суициде не принимали в его голове столь явный физиологический оборот. Шли годы, и мальчик почти забыл об этом странном стишке. В его жизни появились первые романтические свидания, и для поэтических претензий он нашел совсем другие темы. В лучших традициях трубадуров XX века мальчик кропал неумелые сонеты, посвященные предметам его обожаний, которые в большинстве своем только посмеивались над самозваным поэтом.

В жизни мальчика происходили различные бури, катаклизмы и затишья. Он грезил, влюблялся, ссорился и грустил так же, как и миллионы других подростков. И, подобно большинству своих сверстников, он тешил себя надеждой, что у него все происходит не так, как у других. Когда-нибудь наконец он встретит девушку, которая станет для него самым близким существом на земле.

И что самое интересное, спустя много лет эта встреча действительно состоялась. А потом забытый стишок сыграл со своим автором злую шутку. Лимфатический узел на шее неожиданно расцвел отвратительной раковой орхидеей, в центре которой образовалась мерзкая гематома размером с медный пятак. И отравленная больными клетками кровь ядовито захихикала тихим журчащим смехом. Впереди мальчика ждал вечный покой.

* * *

«Любовь – это искусство медлить», – заметил Милан Кундера. «Мало доверяю я той любви, которая зарождается медленно», – запоздало усмехнулся в ответ Ортега-и-Гассет. Я впервые решился поцеловать Лупетту лишь через месяц после первого свидания. Впрочем, инициатива принадлежала не мне.

Святилищем для этой мистерии послужила облезлая арка ее грязно-красного дома на улице Марата. К тому времени я уже думал, что окончательно избавился от оков физиологии, разделяющих отношения между разнополыми существами на неизбежные «до» и «после». Мне было бесконечно хорошо с Лупеттой и так. Я сделал удивительное открытие, осознав, что менестрели средневековья вовсе не страдали от физической недоступности прекрасных дам – напротив, эта недоступность была залогом истинности их чувства, не опороченного причинно-следственными связями. Так я стал черным монахом любви, практически утратив ощущение пола. Прожженный мартовский котяра ударился причинным местом оземь и обернулся полоумным голубем, воспарившим со своей возлюбленной к каким-то немыслимым высотам. Но пора было возвращаться на землю.