Знание! Кто «за»? Кто «против»? Воздержался?

Таким образом, если исходить строго из текущего положения вещей, то перспективы пожизненного рекрутирования учёных придётся признать ясными и безоблачными. Потому что как недостатки основные особенности современной системы образования могут восприниматься только в обществе, заинтересованном в максимальном развитии способностей всех своих членов. Если же некоторый режим может продолжать существовать только при условии невежества – общего или политического – основной массы населения, то для такого режима формирование как можно более замкнутого и лояльного сословия интеллектуальной аристократии и строгое дозирование умственного развития прочих сограждан становится по-своему вполне логичным образом действий. Что и демонстрируют современные “развитые” страны, с истинно отеческой заботой культивируя не только в социальных низах, но и в значительной части “среднего класса” идеологическую наивность и политическую близорукость.

Но, с другой стороны, вышесказанное лишний раз подтверждает, что на организацию исследовательской деятельности влияет не только уже достигнутый в том или ином человеческом сообществе уровень развития средств научного поиска. Как и в ситуации с комплектованием боевых сил, на порядке привлечения членов данного объединения людей к изучению окружающего мира самым непосредственным образом сказывается позиция правящих кругов этого объединения. И списать это на счёт чисто внешних и случайных совпадений становится всё труднее.

Тем более что опыт человечества на всём протяжении от дикости до цивилизации свидетельствует, что перед угрозой самому своему существованию редко кто остаётся равнодушным и безучастным. Гораздо чаще люди начинают бороться за жизнь и бывают готовы использовать в этой борьбе решительно все доступные им средства. Причём независимо от того, встают на пути их выживания неодушевлённые силы природы или другие люди. Просто если меры по спасению от разгулявшейся стихии обычно принимаются и переживаются как чисто технические, то наличие у борьбы за существование одушевлённого объекта придает ей специфический психологический колорит войны. На которой, во-первых, имеется чётко персонализированный враг, а во-вторых, все используемые для нанесения поражения этому врагу средства тем самым по определению становятся средствами войны, то есть оружием.

Между тем со времени появления человека и по сей день познание как деятельность и знание как результат этой деятельности были и остаются весьма эффективным и единственным в своём роде подспорьем в деле выживания и дальнейшего развития человеческих сообществ. Так что в условиях задействования всех имеющихся у homo sapiens средств одно из самых мощных просто не могло (и не может) оставаться в стороне.

При этом на первых порах вклад в войну умственных усилий состоит просто в том, что в смертельной вражде наблюдательные и готовые учиться получают определённое преимущество над самоуверенными и ограниченными. Данный фактор продолжает играть свою роль и в дальнейшем, однако в относительном измерении эта роль постоянно снижается. Потому что после того, как в деле изучения окружающего мира учёт и систематизация непосредственно наблюдаемых фактов дополняются их анализом и абстрактными обобщениями, начинает в ускоряющемся темпе расти воздействие науки, в частности, на военное дело.

Вот и выходит, что многообразные фольклорные и авторские вариации на тему “знание это тоже оружие” не несут в себе никакой метафоры или аллегории. А лишь с разной степенью точности и изящества описывают тот эмпирически зафиксированный факт, что знание от века служит людям в том числе для борьбы с себе подобными. И лучшей иллюстрацией этой функциональной общности как раз и являются отмеченные в самом начале настоящих заметок основные этапы эволюции систем комплектования вооружённых и исследовательских сил.

Коротко напомню, что вплоть до расцвета феодализма знание и собственно оружие пребывали исключительно в руках более или менее свободных граждан (господствующих классов или действительно свободных патриархальных общинников). По мере заката феодализма, обусловленного развитием промышленного производства и тесно связанных с ним промышленных же буржуазии и пролетариата, властям приходится на регулярной основе и во всё возрастающих масштабах ставить под ружьё выходцев из социальных низов, но светское образование продолжает оставаться дворянской привилегией.

В конце XVIII века, стремясь отстоять свою победу и свои принципы, французские республиканцы декларируют всеобщую воинскую повинность и всеобщее начальное образование. Однако на практике первая идея реализуется куда более оперативно и последовательно, чем вторая, причём не только во Франции. Ибо опасно выросший потенциал французской армии побуждает соседей-конкурентов тоже переходить на массовое обучение своего населения военному делу, а вот с народным просвещением подобной спешки ничуть не наблюдается. Так что в XIX веке на всём Европейском континенте темпы приобщения рабочих и крестьян к владению оружием даже не многократно, а поистине неизмеримо опережают их знакомство хотя бы с начальными научными сведениями об окружающем мире. И в том числе это, наряду, конечно же, с суровой муштрой и наличием реальных внешних угроз, помогает правящим кругам сохранять достаточно твёрдый контроль над армиями, укомплектованными по преимуществу их классовыми антиподами.

Наконец, с появлением многомиллионных империалистических армий и после ожесточённейших классовых битв начала ХХ века даже далёким от гениальности буржуазным лидерам становится ясно, что без всесторонней промывки мозгов вооружённые трудящиеся будут служить для “благородной публики” не столько “надеждой и опорой”, сколько источником постоянных кошмаров, в которых армия “вдруг” отказывается защищать всевластие капитала. (Откуда, собственно, и возникает ностальгия по “старой доброй” наёмной армии, готовой без сомнений и колебаний уничтожить любого, на кого укажет “работодатель”.) И тогда дозволенными становятся любые средства – от самого незатейливого расизма до пространных рассуждений о разных загадочных вещах вроде прирождённых свойств человека, национального призвания, интеллектуальных коэффициентов, самоактуализации и прочих лузеров. Лишь бы в общем итоге этих рассуждений получалось, что наблюдаемое общественное устройство является сугубо естественным, закономерным и если и не идеальным, то, как минимум, отвечающим всем основным человеческим запросам. А стало быть, неприкосновенным, поскольку желать что-то изменить в порядке, устраивающем большинство едоков, могут только злобные радикалы, но никак не благонамеренные граждане.

Очень удачно вписывается в эту схему и массовое полу-среднее образование, которое ко второй половине ХХ века настолько отстаёт от переднего края действительного познания, что начинает в массовом порядке порождать не интерес, а вовсе даже равнодушие либо активное презрение к самостоятельному теоретическому поиску и людям, им занимающимся. Ну а для тех, кто официально допускается к работе на границе с неизвестным, с одной стороны, создаются условия, помогающие почувствовать себя сторонником “рыночной экономики”, а с другой – всячески устраняются возможности и стимулы к выходу за рамки своей специализации и формированию более целостного понимания окружающей и прежде всего социальной действительности.

Таким образом, исторические судьбы военного дела и дела познания, в докапиталистических формациях следовавшие вроде бы независимо, но вместе с тем строго параллельно друг другу, при капитализме разошлись именно потому, что здесь они пересеклись. Чтобы оградить свою власть от посягательств зарубежных “коллег”, буржуазии приходится сделать военную подготовку более или менее близкой к всеобщей, а стало быть, в отличие от рабовладельцев и феодалов, заведомо лишиться боевого превосходства над объектами своей эксплуатации. После чего оградить искомую эксплуатацию от посягательств её противников внутри страны становится возможным только при условии НЕдопущения столь же широкого распространения знаний о природе новой власти. И, убедившись в этом, капиталистические режимы налаживают строгий контроль за ходом “народного просвещения” и стараются не расширять круг причастных к самостоятельному теоретическому поиску за рамки абсолютно необходимого для материально-технического обеспечения собственного функционирования. Так что если на направления, связанные с технологически-продуктовой межкорпоративной или межнациональной конкуренцией, могут выделяться весьма значительные силы и средства, то в социальных науках столь же активного стремления к выяснению действительных механизмов организации жизни отдельных людей и их сообществ как-то не просматривается. Скорее наоборот, нередко можно видеть, как в той же философии или психологии именно официальными инстанциями с завидным упорством поддерживаются и продвигаются малопродуктивные, а то и попросту бестолковые концепции, а при попытках разобраться в тех или иных вопросах истории даже многократно проверенные правительственные агенты не могут получить доступа к целым секторам первоисточников.

А заодно все эти маневры и ухищрения рассеивают последние сомнения в том, что значительная численность является не единственным и далеко не главным элементом сходства между учёными и военнослужащими. Куда важнее то, что:

1) со времени выделения исследований окружающего мира в особый вид занятий деятельность учёных, как людей, владеющих оружием знания, привлекала и привлекает столь же пристальное внимание политических организаторов общества, как и деятельность тех, кто в данной общественной формации допускается к владению оружием механическим (а равно химическим, биологическим и проч.).

2) В основе динамики систем комплектования исследовательских сил человеческих сообществ лежат два основных фактора:

а) степень развития знания и определяемый этим характер научного поиска;

б) социально-политическая структура данного сообщества.

Соответственно, на первых этапах становления цивилизации разнообразные открытия и изобретения совершались буквально между делом, в ходе обычных повседневных занятий и самыми обычными людьми (разве что чуть более наблюдательными и вдумчивыми, чем их товарищи). Так что имена создателей лука, бронзы, паруса, упряжи для тяглового скота и массы других полезных вещей так и затерялись в веках. Зато для тех, кто уже после появления письменности сумел своими трудами задержать на себе внимание современников, известно, что они могли добиваться впечатляющих результатов, занимаясь одновременно философией и математикой, психологией и теорией государства, астрономией и поэтикой, механикой и медициной.

И всё-таки как раз подобные возможности нагляднее всего прочего свидетельствуют о младенческом состоянии наук в эти эпохи. Потому что по мере того, как передний край познания уходит всё дальше вперёд и научный поиск вступает в пору зрелости, для успешного участия в нём даже для самых талантливых становится необходимой серьёзная многолетняя подготовка и всё более строгая специализация.

А попутно плоды работы исследователей всё чаще начинают обретать именно общемировое звучание, в связи с чем иметь среди своих подданных оригинальных мыслителей, помимо практической отдачи, опять становится престижно для государств. Так что власти ведущих стран начинают проявлять благосклонную заинтересованность в развитии в том числе фундаментальных изысканий, и выделяющиеся в особую группу населения учёные не только становятся профессионалами, но и в значительной своей массе либо прямо принимаются на государственную службу, либо активно привлекаются к обслуживанию государственных проектов под контролем чиновников.

Однако и усвоенные за предшествующие столетия общая настороженность и недоверие правящих верхов по отношению к тем, кто не довольствуется готовыми шаблонами и стремится сам разобраться в сути вещей, тоже никуда не деваются. Тем более что век Просвещения приносит новые доказательства того, что идеи, противоречащие вроде бы устоявшемуся общественному порядку, могут оказываться губительными не только для авторов таких идей, но и для отживших своё политических режимов и, шире говоря, исторических формаций. Поэтому капитализм, даже сталкиваясь с необходимостью расширять круг занятых умственным трудом, одновременно старается максимально чётко зафиксировать состав кадровых исследователей и как можно полнее изолировать их от других частей общества. Причём не только в содержательном, но зачастую также и в территориально-бытовом плане, что дополнительно “помогает” научным работникам на личном опыте ознакомиться со многими особенностями жизни феодального сословия.

А для широкого доступа (в отличие от военного дела) предоставляется лишь видимость причастности к настоящему познанию. Ведь известная нам массовая средняя школа задумывалась и создавалась исключительно ради распространения готовых знаний и по своему техническому, а наипаче методическому оснащению в принципе не предусматривала самостоятельных исследований и выявления чего-либо доселе неведомого. Другое дело, что граница познания в те времена пролегала не столь уж далеко за пределами школьной программы, и немало вчерашних выпускников за счёт лишь собственного энтузиазма преодолевали этот разрыв и вливались в ряды первопроходцев и первооткрывателей. Поэтому и организаторам, и потребителям тогдашнего среднего образования было трудно усмотреть в его не-связанности с актуальным научным поиском какую-то особую проблему. А когда уже в ХХ веке в полной мере обнаруживают себя последствия нацеленности средней школы на сообщение своим ученикам некоторого объёма сведений и не более того, то это воспринимается не как “проблема”, но как дополнительный бонус от декларирования всеобщего среднего образования.

Потому что как раз такая школа, в сочетании с выборочным высшим образованием, обеспечивает идущим в ногу со временем властным структурам пусть не абсолютный, но всё же достаточно плотный контроль за распространением среди членов общества навыков многофакторного теоретического анализа. Для этого лишь требуется накачать школьную программу массой, вообще говоря, научных, но крайне отвлечённых от повседневных задач данных. А когда выученные в школе сведения не подтверждают своей прикладной полезности ни с точки зрения обычной жизни, ни как ступень на пути к переднему краю научного поиска, то они с неизбежностью начинают восприниматься как мёртвый груз, балласт. И как таковой поистине в автоматическом режиме сбрасываются человеческой психикой в пучину забвения, так что уже через год-другой после окончания школы для многих выясняется, что доля загружавшегося в ней информационного балласта превышает три четверти. В связи с чем у очень значительной части подвергшихся такому образованию возникает стойкое ощущение общей бесполезности всякого рода заумных теоретизирований, и они становятся практически нечувствительны к агитации, построенной на сложных логических обоснованиях. Что полностью устраивает режимы, заинтересованные в нерассуждающем, а ещё лучше, полностью безрассудном повиновении себе возможно большей части своих подданных.

Те же, кто продолжает образование, как правило, усваивают более уважительное отношение к отвлечённым рассуждениям и абстрактным теориям и понимают, что если некоторое знание ничем не помогает в их занятиях, то это ещё не значит, что данное знание не может пригодиться для какого-то другого дела. Но, во-первых, и через высшее образование далеко не всем удаётся выйти на уровень, позволяющий самостоятельно разбираться в сложных социальных явлениях (а прежде всего эта проблематика и возможность несанкционированных находок в ней тревожит современных хозяев жизни). Во-вторых, поскольку в “развитых” странах качество образования тесно связано с его стоимостью, то более качественную подготовку получают прежде всего наследники более обеспеченных слоёв общества. Так что даже если урождённые буржуа на уровне теории приходят к пониманию стратегической тупиковости капитализма, то всё равно на практике свои силы, знания и опыт они гораздо чаще посвящают не ускорению, а максимальному затягиванию неизбежного заката “рыночной экономики”.

Наконец, тем, кто, помимо аналитических способностей, обнаруживает также недостаточное почтение к “священному праву” собственности и другим производным от капитала “вечным ценностям”, именно студенческая среда помогает максимально быстро и ярко проявить свои задатки. И опыт того же ХХ века и сколько-нибудь заметных его бунтарей показывает, что те из них, кому доводилось получать высшее образование, практически все уже на этой стадии попадали на заметку “компетентных органов”. После чего представители власти, не будучи в состоянии ограничить движение собственно мысли, получали возможность в широких пределах регулировать, а порой полностью пресекать практические шаги потенциальных оппозиционеров из наиболее образованной части общества. Что тоже сыграло и продолжает играть свою роль в формировании отмечавшегося выше и длящегося много более полувека серьёзного спада в уровне анализа социально-политических процессов и явлений.

Но общество, которое сумеет избавиться от внутреннего классового антагонизма, и в котором поддержание “стабильности” не будет требовать перевода в состояние управляемого скудоумия большинства своих членов, так вот такое общество по самому своему определению перестанет нуждаться и во всех вышеописанных приёмах и приёмчиках. А раз школа будет освобождена от задачи воспитать в основной массе своих выпускников пренебрежительное отвращение к теоретическому анализу и вообще “наукам”, то организаторам среднего образования естественно придётся решать, как лучше обойтись с доставшимся им наследием. Потому что от ситуации, когда значительная часть времени и сил преподавателей и обучаемых тратится на втискивание в головы последних массы абстрактно-академических, но при этом для обычной жизни вполне бесполезных сведений, можно уйти двумя путями:

1) просто выкинуть такого рода сведения из школьных программ (что на сегодняшний день означало бы их сокращение на две трети по меньшей мере);

2) придать всем сообщаемым в школе сведениям наглядную практическую ценность.

Как представляется, первый пункт говорит сам за себя, и долго разъяснять его смысл большой необходимости нет. А вот по второму пункту кое-какие комментарии, пожалуй, не помешают. И прежде всего здесь надо отметить, что знание разнообразных теоретических схем и принципов практически требуется только в процессе теоретического же поиска, и что, стало быть, выбор данного пути означает привлечение всех самодеятельных членов общества к полноценной исследовательской работе. При этом само собой разумеется, что для науки завтрашних дней профессиональное отношение будет необходимо в ещё большей степени, чем для современной науки. Не менее очевидно и то, что никакое общество не сможет состоять из одних исследователей, кому-то всё равно надо будет заниматься практическими делами. Так что, по крайней мере, для обозримой с позиций сегодняшнего дня перспективы можно утверждать, что непосредственно на переднем крае познания будет работать пусть даже значительная, но всё-таки часть общества, причём требующая профессиональной подготовки. А из этого вывода, в свою очередь, как раз и следует, что решить задачу знакомства всех членов общества с подлинно научным поиском можно только за счёт такой организации подразделений научных работников, при которой часть их штатного состава будет периодически уступать свои места очередному призыву новобранцев.

Конкретные объёмы и сроки таких ротаций, естественно, будут определяться с учётом текущей обстановки и ожиданий относительно её развития и, скорее всего, время от времени будут то сокращаться, то расширяться. Но общие рамки здесь можно указать достаточно чётко. Потому что для совершения серьёзных научных открытий, с одной стороны, требуется определённая зрелость мысли, а с другой – пик своего новационного потенциала люди минуют в сравнительно молодом возрасте. Так что выводить новую смену исследователей на границу с неизвестным имеет смысл, начиная где-то с 17-18-ти лет, а отзывать с переднего края познания тех, от кого не требуется продолжать службу в армии научных работников на кадровой основе, необходимо никак не позднее 30-ти лет.

Возвращаясь же к варианту с перенацеливанием средней школы на преподавание только того, что необходимо в “реальной” жизни, и освобождением её программ от всех тех теоретических сведений, которые могут пригодиться только будущим учёным, хочется лишь ещё раз обратить внимание на то, что вовсе без научных работников и в этом случае обойтись не получится. А раз не предполагается задействовать в изучении окружающего мира всех, то, стало быть, штатных исследователей надо будет как-то отбирать. И делать это надо будет при наличии такой средней школы, программа которой будет в основном очищена от материалов, позволяющих оценить готовность учащихся усваивать и применять сложные теоретические модели и принципы. А в подобных условиях все возможные разновидности мер сводятся в конечном счёте к следующим базовым альтернативам:

а) либо рекрутировать научных работников по итогам незамутнённого “бесполезной теорией” обучения, заранее смиряясь с тем, что результаты такого отбора будут достаточно случайными и в целом малопродуктивными;

б) либо отбирать “способных” и “перспективных” детей ещё до начала ими средней ступени образования.

В последнем случае, очевидно, потребуется также, во-первых, создавать параллельно с массовой некую особую и гораздо более специализированную среднюю школу. А во-вторых, заранее смириться с тем, что в двинувшемся по этому пути обществе вместо интеллектуальных сословий, между которыми наблюдается хоть какая-то вертикальная динамика, довольно скоро сформируются самые настоящие высшие и низшие и практически полностью замкнутые интеллектуальные касты. И не потому, что подобное разделение будет централизованно насаждаться, а просто потому, что при такой организации исследовательской работы признаки повышенной одарённости будут демонстрировать (а значит, и отбираться для дальнейшего специального обучения) прежде всего те дети, чьи родители причастны к высокоинтеллектуальному труду. И в силу одного этого факта, даже ведя речь о вещах и делах сравнительно простых, задают для своих собеседников, включая особо восприимчивые детские умы, гораздо более логичный и структурированный формат и в целом более высокий уровень обсуждения по сравнению с теми, кто в своей жизни занят решением исключительно текущих и узкоприкладных задач.

Впрочем, какой бы путь ни выбрала наша цивилизация в ближайшем и более отдалённом будущем, как представляется, теоретическая возможность возвращения человечества к всеобщей познавательной обязанности уже не может вызывать сомнений. Безусловно, для реализации такой возможности потребуется серьёзнейшая перестройка не только собственно образования, но и всего общественного организма. Однако, с точки зрения общего принципа, всё это лишь технические детали, ничего не меняющие в самой сути идеи о близком родстве механизмов развития боевой и познавательной деятельности человеческих сообществ. И по отношению к этой идее вывод о том, что вслед за военным делом человеческое познание – при определённых условиях – тоже может вернуться к режиму всеобщей обязанности, является лишь одним из многих частных следствий, причём не самых важных.

А уж считать ли такую перспективу эффективным средством преодоления противоречий и слабостей современной системы образования или, напротив, видеть в ней катастрофу, способную потрясти краеугольные основы общественного порядка, – это поистине дело личных склонностей и пристрастий каждого. С тем, разумеется, уточнением, что в обществе, сохраняющем в своей структуре фундаментальные классовые противоречия, даже самые, на первый взгляд, личные и субъективные пристрастия на поверку нередко оказываются прямыми производными от социального статуса их обладателя.

Заключение

Подводя общий итог нашим разысканиям, хочется – особенно для тех, у кого возникло ощущение, будто проблем наметилось больше, чем реалистичных предложений, – ещё раз подчеркнуть, что ситуация с наукой и образованием отнюдь не безнадёжна и поводы для оптимизма есть. Да, число здравствующих гениев среди наших современников, как и во все предшествующие эпохи, остаётся довольно скромным. И находятся “теоретики”, готовые на этом основании утверждать, что истинное призвание большинства человечества состоит ровно в том, чтобы быть “серой массой”, по своей прирождённой сути обязанной, раскрыв рот, внимать немногим “избранным”. Однако верным в подобных “теориях” является лишь самый базовый тезис, согласно которому, по сравнению с временами эллинизма или, скажем, древнего египетского царства, люди в целом не стали ни умнее, ни глупее. Тогда как утверждение, будто природные задатки людей распределяются по шкале от гениальности до “близко к нулю”, уже является не слишком ловким передёргиванием.

На самом деле, если оставить в стороне случаи грубых органических патологий, то для остальных людей вырисовывается картина, в которой их стартовые потенциалы хотя и имеют известный разброс, но средняя этого диапазона всё равно находится лишь немного ниже того, что мы в развитом состоянии признаём “близко к нулю” «талантом». И вопрос состоит только в том, как перевести потенциал того или иного новорожденного человека в актуальное состояние, и почему это не всегда делается.

Ответ на этот вопрос, с учётом всего вышесказанного, не составляет труда. Просто в начале цивилизации, когда совершенствование интеллекта прямо способствовало выживанию, люди ещё плохо разбирались в том числе в принципах функционирования собственного сознания. И потому появление выдающихся мыслителей даже им самим, не говоря уже об окружающих, казалось скорее чудесным подарком судьбы, которая определяется в иных высших и потусторонних сферах, нежели плодом человеческих стараний. Напротив, в наше время механизмы развития человеческой психики пусть не до конца, но во многом прояснились, так что уже существуют и продолжают разрабатываться достаточно продуктивные методики формирования самых разных способностей. Вот только массово воспроизводить оригинальных мыслителей стало “не очень-то и надо”.

Однако “не надо”, как категория целеполагания, есть образование по крайней мере отчасти субъективное. И в этой части, по крайней мере теоретически, может быть средствами убеждения преобразовано в “надо”. А значит, надо пробовать.

Надо хотя бы потому, что текущие условия задачи на выживание человечества могут меняться, но сама задача может исчезнуть с повестки дня только с последними людьми. И решить эту задачу за счёт мобилизации нескольких десятков “светлых голов” не получится, тут нужны сознательные и скоординированные усилия по меньшей мере сотен миллионов человек. Ну а когда ситуация начинает приближаться к грани жизни и смерти, то люди в большинстве своём обычно всё-таки принимаются действовать рассудительно. В этом и состоит главный источник всяческого оптимизма.

notes

Примечания

1

 Поскольку в таком контексте слово “принять” может означать, с одной стороны, “ознакомиться с сообщением” (принять к сведению), а с другой стороны, “согласиться с сообщением” (принять на веру), то сразу уточним, что в рамках настоящей работы термин “принятие” всегда используется как синоним “согласия”. Хотя прежде, чем согласиться с сообщением, конечно же, требуется, как минимум, с ним ознакомиться.

2

 Ср.: “Мракобес – реакционер, враг прогресса, культуры и науки”. (Ожегов С. И. Словарь русского языка. М.: “Русский язык”, 1984)

3

 Поскольку понятия “политический” и “государственный” по смыслу очень близки, а аббревиатура “мракобес-Г” звучала бы слишком двусмысленно, то определение “мракобес политический” представляется более подходящим для серьёзного обсуждения проблемы.

4