Выписка из журнала маневренных карточек (За период с 04.07.1977 по 17.11.1998)

Командира «Достойного» Александра Константиновича Смирнова, человека вспыльчивого, но отходчивого, в народе кратко звали АК, что намекало на уникальные особенности его многогранной натуры, аналогичные замечательным качествам чудо-автомата русского оружейника-самоучки – высокая скорострельность, кучность, надежность и безотказность в сложных боевых условиях. Готовясь к постановке в док, он в данный момент пытался решить три задачи – организовать сдачу боезапаса в нереальные сроки, озвученные командованием, разобраться с прошлогодним отпуском механика – но ведь и из дока его не отпустишь! – плюс организовать свой очередной отпуск, хотя бы в крайне усеченном виде.

В обстановке тотального мозгового запора заявление лейтенанта было квалифицировано как наглое, тут же было рассмотрено и завизировано короткой фразой: «Вам, товарищ Ананьев, за Вашу службу не отпуск летом, а медаль из говна!»

Бэнчик был уязвлен до глубины души, такого он явно не заслужил, но, выросший на «Бравом солдате Швейке» и «Уловке 22», нашелся сразу: «А мне с Вашего мундира, товарищ командир, наград не надо!»

Долго над водами губы Ваенги носился рев Александра Константиновича Смирнова, моего будущего комбрига и хорошего приятеля – отражаясь от острова Сальный, теряясь в губе Варламова, реверберируя у Ретинского и снова набирая силу у 8 причала…

Обглоданный труп лейтенанта Ананьева вскоре был выброшен в офицерский коридор, а еще через некоторое время ночную тишину пронзили частые звонки аварийной тревоги.

Сработала система орошения изделий 85Р в «чемодане», в одной трубе – слава Богу! не во всех четырех! Причина срабатывания была не ясна, но виновника командир, ясно представлявший последствия инцидента, уже определил: «Ну, Ананьев!!!! Ты мне за все ответишь!!!» Бэнчик, побледневший и изрядно струхнувший, тем не менее начал лепетать о необходимости доклада флагмину дивизии и расследования причин, – слушать его, разумеется, никто не собирался. «Старпом, сколько у нас шила?» – вопросил командир. Старпом, имевший на шило свои виды – впереди док, ремонт! – попытался напомнить АК нормы довольствия, но, напоровшись на выразительный взгляд командира, стушевался и доложился о бочке. Принятыми мерами, а именно – переходом «Достойного» в крепостную зависимость от командиров соседних кораблей количество шила удалось довести до двух двухсотлитровых бочек. И – началось!

На корабле уже стояла платформа для погрузки-выгрузки ракет, вот на нее-то и вытащили орошенную ракету: «Вашими слезами, Ананьев, будем её орошать, смывая морскую соль,» – командирская реплика в адрес Бэнчика не сулила тому ничего хорошего в ближайшей перспективе. Ну, а пока вся БЧ-3 дружно взялась за помыв ракеты чистым спиртом. Осуществлялся тотальный контроль за состоянием дезинфекторов-дезактиваторов – к каждому был прикреплен мичман-офицер, старпом лично оценивал качество смыва морской соли. Надо ли говорить, что Бэн проявил максимум трудолюбия в этой ситуации!

Закончив шильный беспредел омывом контейнера, ракету вернули на штатное место. АК, побывав утром на докладах у комбрига и комдива, вернулся умиротворенный, инициативы не проявлял и глядел на всех, не мигая. Вскоре прибыла команда для приема ракет с базы – возглавлял эту летучую группу однокашник Бэна по училищу, с ним-то и удалось столковаться о сдаче изделий без их проверки. Получив его подпись на заветную накладную, торжествующий Бэнчик отдал её командиру БЧ-3: «Все! Ракеты на нас не числятся!»

Хорошое не может длиться долго. Слишком это серьезно – противолодочные ракеты, разумеется, на базе в кратчайшие сроки вскрыли состояние изделия и причины несрабатывания контрольных тестов. Доклады по команде прошли без задержек, и АК получил ракетно-ядерный удар от Комфлотом в виде выговора. Бэна в течении суток поперли с Достойного на скр-16, где я и услышал от него эту историю.

Службу на «мотоцикле» (или «танке») мой новый друг воспринимал стоически и предпринимал все, чтобы переломить судьбу и вернуться реабилитированным на корабль-мечту, но…

…

Услышав перезвон аварийной тревоги в исполнении колоколов громкого боя, Бэн ринулся из кают-компании на верхнюю палубу – горела фальштруба! В дыму и огне метались аварийные команды, вооружая линии шлангов, поднося ОПМы, достаточно быстро определилась причина пожара – в торпедном аппарате разорвалась боевая торпеда СЭТ-72, и носовая часть вместе боевым зарядным отделением влетела в фальштрубу, в помещение боцкладовой, где рачительный боцман хранил растворители, краски и прочие легковоспламеняющиеся объекты. Всё полыхало синим пламенем, а в эпицентре этой беды чернел нос торпеды – скрывающий БЗО с 80-ю килограммами «морской смеси». По расчетам конструкторов ЦНИИ «Гидроприбор» такой массы должно было хватить для нанесения неприемлемых повреждений объекту атаки…

Тушение пожара прошло успешно – несмотря на явную угрозу никто не сдрейфил и не сбежал. Определившись с полученными при борьбе за живучесть ранеными (царапины, ссадины и местные ожоги), командование приступило к разбору.

Достаточно быстро выяснилось, что кто-то включил в посту торпедиста систему зимнего электрообогрева торпедных аппаратов, а поскольку на дворе стояло, хоть и полярное, но все же лето, то грелки довели электролит в аккумуляторах торпеды до кипения, что и привело к взрыву и разрыву торпеды на две части. При повышении температуры автоматика не отключила грелки из-за неисправности. Злого умысла не углядели (чекисты подтвердили), матрос, повернувший рукоятку выключателя в положение, при котором табличка «Не включать!» наконец-то перестала падать, получил 5 суток губы, потом еще 5…

Наказывать Бэна не стали, официальный пожар, прогремевший по флоту, помог кораблям бригады списать недосдачу материальных ценностей в виде десятков тулупов и канадок, ковров, часов морских 5ЧМ в количестве 42 штук, не говоря о мелочах в виде десятков бочек краски, бидонов эмали, рулонов линолеума… «Два вагона! Два вагона! – восхищался «папка» Гридасов, помощник комбрига по снабжению, – а кладовочка-то метр на полтора!»

«Езжай, Ананьев, в отпуск, от греха…» – махнув рукой, комбриг отправил Бэнчика в отпуск летом.

…

Выслушав эту сагу, я, как человек, недавно женившийся, и гордящийся этим состоянием, поинтересовался: женился ли в летнем отпуске мой новый друг. Невнятные объяснения Бэнчика и его ссылки на неудачное расположение светил разожгли во мне пропагандистский пожар, и я со знанием дела взялся растолковывать ему прелести супружеской жизни. Бэнчик слушал меня внимательно и даже порадовался моему счастию, но тему развивать не стал.

Поигравши на гитарах (и он, и я, мы занимались этим делом исключительно дилетантски – т. е. для удовольствия), разумеется, «Лестницу в небо», – мы взялись перемывать косточки отечественной рок-музыке, начав с «Машины времени». «А я с Макаром знаком», – заявил мой визави, чем вверг меня в совершеннейший ступор: Макаревич был для нас фигурой культовой, воплощавшей нонконформизм и идеалы. Узнав историю знакомства минного офицера с рок-героем, я впервые за время нашей дружбы ощутил смутное чувство соприкосновения с чем-то (кем-то?) очень необычным, в голове начала крутиться какая-то литературная история, очень уж всё происходившее с Бэнчиком было необычным…

А дело было так. Поехал лейтенант в долгожданный летний отпуск на Домбай – покататься на лыжах, поесть баранины и попить кахетинского. Едва обжившись в номере, Юра переоделся соответствующим образом, вооружился лыжами и совершеннейшим мажором советского разлива пошел к очереди на подъемник. Очередь оценила экипировку и приняла Бэнчика за своего – девчонки начали смеяться его шуткам, молодые люди – наследники «детей Арбата», – интересовались, где Бэнчик приобрел все это горнолыжное великолепие, «А ты столик-то себе на вечер заказал – нет? Ну, давай к нам присоединяйся…».

Неспешно подошли несколько пижонов в темных очках и встали в голову очереди. Очередь зашепталась, а мой друг, остро чувствовавший несправедливость, прореагировал, миролюбиво, но веско заявив: «Чуваки, ваш ход за мной». Реакция чуваков на безобидное замечание Бэнчика была явно неадекватной: «Шел бы ты …, чувак», и Бэнчик без лишних слов врезал прямо под очки наиболее неадекватному. Подметки горнолыжных ботинок мелькнули в воздухе, Юра горделиво огляделся, и тут поднялся девичий визг: «Макара убили-и-и!!» Наклонившись над страстотерпцем, Юра, похолодев, увидел знакомое лицо, образ нетленный… «Слышь, Макар, извини, не разглядел под очками,» – Бэнчик был готов провалиться под землю. Прошипев: «Ну ладно, урод, вечером поговорим…» – певец синей птицы удалился, а возле незадачливого борца за справедливость образовалась зона отчуждения, попытки наладить прерванное общение ни к чему не привели. Желание скользить по склону, красиво изгибаясь и ловя на себе восхищенные взгляды девиц, у моего друга испарилось, и побрел он к себе в номер…

Появившись вечером в полутемном зальчике местного кафе, Бэн сразу понял, что обстановка не разрядилась. А когда к нему подошли двое парней, из тех, которых в 90-х стали называть «быками», и пробасили: «Это ты Макара обидел? Выходи – поговорим…», вариант отступления с сохранением лица – в буквальном смысле, – стал единственно желанным. Подойдя к стойке и уловив на лице бармена сострадание, минный офицер поинтересовался насчет запасного выхода, и тут же ретировался в направлении кивка…

Анализ оперативной обстановки привел офицера к выводу о невозможности продолжения отдыха в назначенном районе, заказанное такси быстро вывезло будущую надежду советского флота из зоны бедствия.

«Так что, Пашик, Макар – козел,» – резюмировал Бэн, расшатав первый камень в стене моей тогдашней беззаветной преданности автору песни «За тех, кто в море».

…

Заступив на дежурство, я вышел на верхнюю палубу – покурить в относительном спокойствии перед вечерними мероприятиями. Мое внимание привлекла живописная группа на юте, оттуда доносился знакомый тенорок моего друга, что-то разъяснявшего своим матросикам. Присевший на корточки, Бэн держал на вытянутой руке над собой люк погреба БСУ, в котором на наклонных стеллажах лежали глубинные бомбы – те самые, которые в годы войны сбрасывали на головы немецких подводников. Я успел услышать только: «Ну-ка, зема, подержи,» – и увидел, как Бэн, понадеявшись на скорость выполнения его команды, отпускает люк…

Глухой удар в затылок, кувырок Бэна вперед и вниз, звон лязгнувшего о металлический комингс люка, тишина.

В следующее мгновение всё зашевелилось, бойцы вытащили своего командира БЧ из погреба на палубу – Бэн оторопело вращал глазами, явно возвращаясь издалека, крови не было, переломов и вывихов тоже. Как потом выяснилось – даже сотрясения мозга не было, хотя пролетел он вниз метра 2! «Был бы мозг,» – так позже смеялись мы, вполне доброжелательно по тогдашнему нашему возрасту.

А меня и осенило, смутные ощущения прояснились: мой друг Бэн – флюктуация! Я даже вспомнил литературную историю – у Стругацких в «Стажерах» Жилин рассказывает о человеке-флюктуации, монетка у него орлом 96 раз из 100 падает, метеориты в него летят с дивной избирательностью, и так далее. Вот Юра и был такой флюктуацией, дрожжами, на которых заквашивались и бродили всякие занимательные истории – с хорошими, слава Богу, финалами.

…

Служба нас вскоре развела по разным кораблям, но встречались мы часто, да и общие знакомые держали меня в курсе событий, с ним происходящих: все подтверждало мой вывод – Юра постоянно находился в эпицентре самых невероятных историй, выходя из них «изрядно ощипанным, но непобежденным». Свое наблюдение я держал при себе – Бэн и так был притчей во языцех среди командного звена 2 дивизии, так и не стал он командиром, и степеней не достиг, уволившись в запас посреди замятни 90-х годов.

Добрый и отзывчивый, хранящий дружбу и верящий в нее, он нашел свое место на гражданке, продолжает в меру сил помогать своим друзьям – которых у него тьма.

Очень рад, что я до сих пор среди них.

Братья

Вспомнилось вот.

Служили у нас на скр-16 два родных брата – таджика. Старший закончил какой-то тамошний политехнический институт с военной кафедрой, а тут младший дорос до призывного возраста. Оказавшись неспособным взять с налету крепость высшего образования, он засел в круговую оборону, отбиваясь от посланцев военкомата. Но не тут-то было – комиссия в лице председателя уличного комитета, участкового и военкоматовского прапорщика вручила ему повестку.

На призывной пункт вместе с ним пришел старший брат и объяснил, что его тоже надо призвать, иначе младший никуда не поедет. Увещевания-объяснения ни к чему не привели – братья уперлись, демонстрируя решимость подраться. Военкоматские с трудом нашли личное дело старшего, оно оказалось среди дел офицеров запаса – о, ужас! – призвать его на срочную было невозможно…

Долго объясняли им, что не получится, отпустили домой, потом к ним приехал военком какой-то местный, джезказганский или сары-тюбенский… Все впустую – или вместе, или никак.

Средняя Азия, Гдлян-Иванов, беззаконие… – призвали обоих и отправили в учебку механическую. Пришли они к нам корабль электриками, потом механик подразобрался, что к чему, и прогнал старшего через школу старшин – назначил его командиром отделения слаботочников. Младшего несостоявшийся офицер пинал за бестолковость нещадно, так, что тот сам запросился в старшинскую школу – передохнуть.

Так, через год после начала их службы у нас на корабле было два брата-электрика, один командовал сильноточниками, другой слаботочниками. Старший довольно быстро облысел – дочиста, ни единого волоска, прозвали его Лампочка. Младшего же за характерное произношение названия элемента корабельного светильника брызгозащищенного окрестили Пляфоном…

Спали они рядом, ели вместе, на любую работу их нужно было назначать вдвоем – все равно через какое-то время братья оказывались вместе. Так же сплоченно они противостояли попыткам годков обучить их уму-разуму. И вот это защитное поле, которым старший брат накрыл младшего, чувствовалось постоянно, даешь команду младшему – а старший рядом, прислушивается…

Отслужили они хорошо, привыкнуть к качке так и не смогли, но с вахт не бегали и блевотину за собой убирали сами. Уволились в один день, старший – главным старшиной, младший – старшиной первой статьи.

Такие дела.

Гришка

Начинал службу я на скр-16 в губе Ара. Меня, с красным дипломом закончившего училище, мое распределение чрезвычайно удручало – в ночь выпуска вмешались таинственные силы из Главного штаба ВМФ, заменившие будущее место службы с АПЛ в Западной Лице на этот «танк».

Из 9 офицеров на корабле нас – лейтенантов одного года выпуска, – было четверо, что повергало командира капитан-лейтенанта Стратевича в жуткое раздражение, которое мы испытывали на своей шкуре часто и незакономерно.

Естественное объединение лейтенантов против окружавшей нас несправедливости возглавил изрядно послуживший (целых 5 лет!) механик Вова Никишев, ставший для нас главным советчиком, гуру и исповедником – и не только в вопросах службы, но и в распределении личного времени. «Паша, – говорил он, – Паша, какой музей (театр, кино), ты что, с ума сошел, мы идем в кабак.» И мы шли – любое наше появление в Североморске, Мурманске, в Гремихе сопровождалось походом в ближайшее питейное заведение, который заканчивался какими-то приключениями, слава Богу, без серьезных последствий.

Из одного такого похода в гремихинское «Северное сияние» – в быту «Промежность», т. к. кабачок был встроен между двумя зданиями, – мы и притащили этого пса, неосторожно кинув ему какой-то кусок хлеба, и став после этого для него самыми лучшими людьми на Земле. Бодренько побежав за нами сквозь метель по извилистой дороге от Островного до 23 причала, он вскоре обогнал нас и возглавил процессию, забегая вперед, останавливаясь и оборачиваясь…

На корабль он взбежал, не обращая внимания на засуетившегося вахтенного у трапа: «Куда, сукин сын!», и также невозмутимо по наклонному трапу спустился с нами в офицерский отсек.

Федя Стратевич был кем угодно, только не анахоретом – его широкая молдавская натура заполняла собой пространство любого ресторана-кафе-столовой, густые усы топорщились, шальные глаза горели, сканируя обстановку в поисках достойной спутницы на вечер… Неудержимая натура частенько вступала в противоречие с патрулями – повреждения, которые он наносил начальникам этих единиц гарнизонной службы, не могли быть скомпенсированы ни бутылкой шила, ни его вполне искренними извинениями на следующий день. Поэтому воинское звание «капитан 3 ранга» маячило перед Федей уже который год, и не давалось: уже пошиты новые тужурка и китель с заветными двухпросветными погонами и тремя средней ширины галунами на рукавах – но представления на присвоение звания натыкались на сводки о его бесчинствах, лежащие на столах высоких начальников.