Роксолана. Великолепный век султана Сулеймана

– А хлеб? – спросил султан. – Разве он не ел хлеба?

– Хлеб – это уже на земле, – ответил старейший из имамов. – В поте лица. В раю одни плоды. Но не сладкие. За сладкий плод был изгнан. А какие же не сладкие? Могли быть кабачки, мог быть сельдерей, могло быть и еще что-то.

– С чем он вышел из рая? – спросил султан.

Никто не знал. Не думали об этом.

– Бог прикрыл ему срам. Так? Имамы соглашались. Прикрыл.

– Значит, дал ему пояс?

Имамы не возражали.

– За пояс он мог бы заткнуть сельдерей с его длинными листьями. А в руках нести кабачок. Иначе откуда бы у людей были и сельдерей, и кабачок?

Имамы по достоинству оценили высокую мудрость падишаха. «Поистине Аллах объемлющ, знающ! Он дарует мудрость, кому пожелает…»

Султан щедро вознаградил имамов. В таком тяжелом походе нелишним будет, если в войске разнесется слух об ученых спорах в шатре повелителя.

Когда уже добрались до голых красноватых гор Ликии, на краю которых купался в теплом белопенном море непокоренный Родос, к султану привели конийского кадия, обвиняемого в злоупотреблениях при распределении воды для орошения садов и полей вокруг Коньи. Сулейман велел удавить кадия перед войском, чтобы показать простым воинам размеры султанской справедливости. Гонец из Стамбула принес среди других писем неожиданное письмо из гарема. Хитрая Гульфем, не имея возможности пробиться к султану в гареме, подкупила старую уста-хатун, и та дрожащей рукой нацарапала любовное послание к падишаху от верной его одалиски. «Если бы слабая девичья природа, – писала рукой уста-хатун Гульфем, – позволила мне, не запятнав своей чести, полететь отсюда к вам, властитель мой, чтобы увидеть ваше лицо, тело мое со всей неистовостью изголодавшегося коршуна, получившего наконец свободу, ринулось бы к вам, чтобы коснуться губами ваших царственных стоп».

Султан посмеялся и велел послать Гульфем черепаховую шкатулку, украшенную золотом, наполненную отборными жемчугами.

Уже когда он стоял под стенами Родоса, гонец вновь принес письмо из Стамбула, написанное той же старческой рукой, но подписанное уже не Гульфем, а его маленькой Хюррем, письмо странно короткое и не совсем понятное: «Слова замирают на моих устах, и душа моя не может выдержать столь длительной разлуки. А жемчуга ваши я рассыпала, простите меня, великий мой властелин и повелитель». Сулейман не терпел женщин покорных, как агнцы. И мужчин тоже любил только отчаянных, сорвиголов, рубак, готовых ринуться в огонь и в воду, чем как бы дополнял свою сдержанность, степенную медлительность собственной натуры. После коротенького письма Хюррем султан на несколько дней впал в хмурое настроение, никого не подпускал к себе, причин его подавленности не мог разгадать никто, даже Ибрагим и личный врач Сулеймана, мудрый араб Рамадан.

Город рыцарей полукругом обступал скалистую бухту острова, был похож на большой белый полумесяц и уже поэтому должен был стать добычей сынов Ислама – в этом был убежден султан, в это верил самый последний его воин. Кораблями переправляли живую силу с суши, подвозили и устанавливали пушки, мастерили лестницы и боевые передвижные башни, обложили твердыню рыцарей смертельным кольцом, не прорвать которое никакой силе. Но рыцари и не думали прорываться. Все надежды они возлагали на оборону. Флот свой расположили в гавани так, что он не позволял войти туда кораблям турецкого корсара Курдоглу, которому Сулейман присвоил адмиральский титул капудан-паши. Восемь наречий защищали Родос: французы, немцы, англичане, испанцы, португальцы, итальянцы, рыцари из Оверни и Прованса, наречий много – людей мало, всего шестьсот рыцарей. У старого Иль-Адана было под рукой еще шестьсот критских наемников и пять тысяч жителей Родоса, греков, – вот и вся опора. Между тем Сулейманов сераскер Мустафа-паша хвалился, что на каждый камень осажденной твердыни может выставить по воину.