Наедине с обстоятельствами

– Дам я и водителя, и машину, – гогочет, – чтобы я точно был уверен, что вы свалили, и с концами! Скатертью дорожка!

Глава 2. Ника

Уезжать с ребенком и двумя чемоданами в неизвестность – это жутко.

И пускай я уже так делала несколько раз – перечеркивала свою жизнь и начинала все заново, сейчас мне все равно плохо. Во-первых, я не планировала что-то менять, я была уверена в завтрашнем дне… А теперь, по злой иронии это не завтрашний день, а завтрашнее дно.

А, во-вторых, оказаться в такой ситуации с ребенком… Это страшно вдвойне. Алиса не виновата что отец так поступил с ней и не виновата что ее мачеха не имеет представления что делать дальше. При этом она не привыкла испытывать затруднений в чем-либо. А теперь они будут. И я ничего с этим не сделаю.

Три года я жила в качестве домохозяйки. Да, я посвящала свою жизнь семье, так сейчас говорят в подобных историях. Да и Данила не то чтобы запрещал мне работать… Скорее не одобрял. Потому что в этом не было необходимости. Зато была необходимость чтобы Алиса не чувствовала себя одинокой, чтобы у нее была мама. А теперь… Теперь я тащу два чемодана к машине, стоящей на площадке возле дома.

Данила идет следом, даже почти не качается. Так-то мужик он крепкий, он из тех кто пьет и не пьянеет. Хотя сколько он сегодня выхлестал? А если так каждый день?

Уже возле машины мои чемоданы подхватывает водитель. Он кладет их в багажник; Алиса, даже не глянув на отца, залезает на заднее сиденье. У меня сжимается сердце от того что я вижу: маленькая фигурка в классическом, идеально пошитом для нее пальтишке и ботиночках. Хвостики длинные, локоны ниже лопаток, огромные глаза. Она сама похожа на красивую фарфоровую куклу. И даже если Данила всю жизнь хотел мальчика, как можно не любить дочь? Она ведь по-настоящему идеальна: не проблемная, воспитанная, всесторонне развитая. А красивая настолько, что нам несколько раз предлагали модельный контракт с ней. Но ни я, ни Данила конечно же на такое не пошли. Зачем? Ребенок – это ребенок. И он не должен работать.

Водитель берется за ручку двери, когда Данила ко мне подходит вплотную и, то ли на прощание, то ли чтобы поиздеваться, обнимает и, прижав к себе, целует в губы. В нос бьет запах алкоголя, я пытаюсь вырваться, оттолкнуть его, но эту громаду не сдвинешь с места. Почувствовав, что я не намерена целоваться с ним, он больно кусает меня за нижнюю губу почти до крови и грубо отталкивает.

– Что, опять недотрогу играешь? Знаю я тебя, проститутку! Все вы одинаковые. И не важно сколько вам, дряням, лет!

От гогота Данилы я краснею, мне страшно и больно. Больно от того что болит лицо, больно от его слов. Но спорить нет смысла. Дверь открыта, и я молча забираюсь на заднее сиденье. Однако на мужа находит желание поговорить, поэтому он делает знак водителю, чтобы тот подождал. Надо же вывалить свои претензии или что там у него накопилось. Конечно, потом же не с кем будет. Хотя… Всегда можно наорать на прислугу.

– Вали к маме в деревню. Ты годишься только чтобы пасти свиней. И гусей.

Молчу. Он сейчас в таком состоянии, что, наверно, лучше было бы побыстрее уехать. Но нет же, вот не договорил он, надо еще показать свое превосходство. Вдруг кто-то ошибется и не поймет кто тут хозяин положения.

– И эту, – он кивает куда-то в сторону, очевидно имея ввиду Алису. «Эту». Боже, – и эту заставь работать. Хватит ей ходить в тряпках по цене недельной зарплаты менеджера! Это ребенок, и он должен знать где его место! Понимаешь?

– Если ты закончил с наставлениями, то позволь нам уехать, – наконец подаю голос. Снова начинает ржать.

– Поедешь к своей алкоголичке-матери, пусть научит Алиску капусту квасить. Женщины должны уметь готовить! – и, наконец выговорившись, отходит назад и рявкает, – До свиданья!

Водитель захлопывает дверь, а Данила возвращается в дом. Мне приходит глупая мысль, которой нет места в новой реальности: холодно, но муж ходит в рубашке по улице. Мне самой смешно и грустно, как я, по инерции, мысленно, о нем переживаю. Хотя мы друг другу в один миг стали посторонними.

– Мам, – тихо произносит дочка, – Мы будем жить у твоей мамы?

– Не знаю, посмотрим, – сглатываю. Это самый негативный вариант развития событий конечно. Потому что моя мама – это не та мама, которая с распростертыми объятиями ждет свою дочь, которая накормит супом и пожалеет. У нее для меня любви нет. Ни капли. Зато есть любовь к моему брату, ее младшему сыну.

Водитель наконец возвращается на место, и мы выезжаем из ворот.

– Мне сказали вас отвезти на вокзал, – произносит негромко и по возможности отстраненно, будто не был свидетелем этой отвратительной сцены.

– Нет, на вокзал не нужно. Я вам сейчас скажу адрес, это почти в центре города.

– Конечно.

На всякий случай пишу Кате что еду к ней, на случай если обстоятельства изменились. Мало ли что. Но она меня честно ждет. Я всегда боюсь доставить какие-то неудобства. Более того, я из тех, кому проще спрятаться, забиться, промолчать, нежели высказать свое недовольство. Я всегда всех понимаю и всегда оправдываю. И даже если бы Катя передумала меня принимать, я бы поняла. Но она моя подруга, и от того что я с ней сейчас сяду на кухне и наконец поплачу, становится легче. Потому что при ребенке – нельзя.

Алиса прижимается ко мне и, пока мы едем, тихонько засыпает, уронив голову мне на колени. А я думаю о том, что теперь это моя ответственность – что она будет есть, как жить… И сколько как бы ни был ужасен Данила, она потом обвинит меня если что-то у меня не получится. Но только даже если я выше головы прыгну, не смогу обеспечить ее на том же уровне!

Мы подъезжаем к дому Кати. Бужу Алиску, думая о том, что сейчас – тот момент, когда мы по-настоящему отрываемся от прошлой жизни. Мы вылезаем из шикарного кожаного салона дорогого авто и оказываемся в микрорайоне с простыми многоэтажками, возле некрасивых лавочек и узких тротуаров, заставленных машинами. Теперь мы с Алисой как все. Нас выгнали из рая, оранжерея закрылась на замок, а мы – два комнатных цветка, выставленных на улицу. И этим двум цветкам надо выжить.

Вежливо попрощавшись с водителем, берем чемоданы и идем к подъезду. Алиса хмуро плетется, глядя себе под ноги, даже не спрашивая куда мы направляемся. Она хочет спать, это видно. И лишь в лифте тихо шепчет, своим детским голоском:

– Я ни разу не была в таких домах.

– Большинство домов, где живут люди, такие, – спокойно и ласково объясняю, – а иногда и гораздо хуже.

Алиса твердо кивает. Верит. А я вдруг думаю о том, что она и правда не была в помещениях с плохим ремонтом, если можно так выразиться. Она всю жизнь прожила в шикарном особняке. Мы ездили в музеи и театры, летали на дорогие курорты, ходили в шикарные рестораны. Преподаватели Алисы – очень рафинированные люди, и дочь, судя по всему, думала, что так и везде. Но подозревала, что мир разный. И сейчас, когда мы подходим к двери квартиры, нисколько не удивляется.

– Тут совсем другие запахи, – замечает. Киваю. И точно: тут целый сонм запахов. Кто-то готовит тушеную картошку, кто-то печет, еще доносится едва различимый дым сигарет и вполне четкая вонь из мусоропровода. Но я выросла даже не в таком доме. Впрочем, не будем о грустном, и так все плохо. Видимо откуда приехала, туда и вернусь.

Не успеваю коснуться пальцами звонка, как замок характерно щелкает, и дверь распахивается. На пороге Катя.

– Привет, мои хорошие! – Видимо мое лицо совсем кислое, потому что она обнимает меня, целует в обе щеки и произносит, – Ничего, ничего, раздевайтесь, я уже стол накрыла. Покушайте, поговорим, что случилось.

Глава 3. Ника

Катя – самый лучший человек, которого мне удалось встретить на своем жизненном пути. Она заботливая и добрая.

Пока я стою в растерянности, она помогает раздеть Алиску, ведет ее в ванную и туалет. После мы садимся за накрытый стол, хотя ребенок есть и не хочет. Клюет носом, да и перенервничала.

– Давай ты хоть чай попьешь с пирожками? Смотри, какие чудесные напекла тетя Катя!

Пирожки вызывают у ребенка едва заметный интерес. Дочка вытягивает шею, а я пододвигаю ей большую голубую тарелку с цветами вдоль ободка.

– С чем они?

– Те что украшенные косичкой, они с мясом. А без узора – с вареньем, – объясняет Катя, наливая Алиске чай.

– С вареньем. – твердо кивает, – Можно?

– Бери конечно, зайчик, – Катя улыбается, ставит перед Алиской чашку. – Уложим ребенка спать, и поговорим. Я ей уже постелила.

– Спасибо, – слабо улыбаюсь. – Интересно, я когда-нибудь смогу тебе отплатить…

– С ума сошла? – перебивает, – Даже говорить такое не вздумай!

Сама я тоже без сил, хочется плакать, но при Алиске нельзя. Да и не люблю я плакать! После слез сил нет никаких. И совсем плохо становится. Но в этот раз правильнее, наверно, будет дать волю эмоциям, потому что комок в груди ноет, мне так плохо, как давно не было. Будто внутри разлили раскаленный свинец, он сжигает меня. Снова в памяти проносятся жестокие слова Данилы. И непонимание: почему? Ну почему он нас выгнал как нашкодивших котят?

– Спасибо, – звонкий голосок разрезает тишину кухни.

– Пошли, я тебе покажу где спать будешь. – Катя поднимается, я следом, но она с усилием нажимает мне на плечо, заставляя остаться на месте, – Ешь!

И я ем. Мне и правда не хочется шевелиться. Наконец когда дочь уложена в соседней комнате, Катя садится напротив. Я ковыряю вилкой курицу, вкус еды я не ощущаю.

– Рассказывай! – твердо и тихо произносит Катя, и я, стараясь не давать волю слезам, выкладываю все как есть: и про то что Данила стал приходить выпившим, и как орал на меня, и даже однажды ударил. Причем просто так.

– Погоди, за что ударил? – Катя хмурится. По ее лицу вижу – возмущена и недовольна. Но говорить об этом не будет. Катя никогда не высказывает свое мнение, если его не спрашивают, справедливо считая, что в каждой семье свои устои и традиции.