Протопоп Аввакум и начало Раскола

III

Аввакум – отец семейства

В крестьянской общине священник был домохозяином, как и все крестьяне. Он имел свой, разделенный в зависимости от качества почвы земельный участок. Из этого участка надлежало извлекать средства пропитания; ему нужны были лошадь со сбруей, телега, сельскохозяйственные орудия. Каждый год на праздник святых Петра и Павла он получал участок для покоса.

В общем его жизнь мало чем отличалась от жизни окружающих крестьян: он пахал и косил, жена его жала и веяла, дети, по мере сил и возможностей, помогали по хозяйству. Он мог нанимать батраков, мог также и сам стать батраком или просто оказать помощь соседу, который, в другой раз, платил ему тем же. Он должен был платить подати и различные взносы. Отнюдь не соответствовало обычаям русского народа создавать для священника какие-либо особые привилегии. Вместе с тем, помимо дохода от своего участка, священник пользовался также сборами в натуре, получал время от времени подарки, а также пользовался доходами за совершенные им исповеди, браки, погребения, сорокоусты и т. д. Если он был хорошим хозяином и если у него в доме было достаточно рабочих рук и не слишком много голодных ртов, то жил он побогаче зажиточных крестьян.

Можно полагать, что так было и с Аввакумом. У него была большая семья. В 1644 году, согласно его словам, у него родился первый сын или, по крайней мере, первый ребенок, родившийся живым. Его назвали Иваном[378 - Иван упоминается в Житии часто. По точному заверению своего отца 15 сентября 1653 г. ему было 9 лет (Никольский. С. 159. № 2).]. В 1645 году, по-видимому в июне, у него родилась дочь Агриппина[379 - В том же документе указывается, что Агриппине было 8 лет. Память св. Агриппины приходится 23 июня, но правило приношения в храм на 8 день, по-видимому, меньше соблюдалось в отношении девочек, чем мальчиков.]. Однако у него были работники: его младшие братья. Если Евфимию было лишь около 10 лет, другие были в полной силе, им было около 20 лет[380 - См. выше гл. II.]. Может быть, один из них был уже женат. Чтобы обслужить всю эту семью, доброй Анастасии не хватало рук, невзирая на все ее мужество. Была тут еще молодая вдова, именем Евфимия, которая исполняла обязанности кухарки[381 - Житие. Л. 278.]. Марина, племянница Аввакума, которую ему предстояло потом увезти в Сибирь[382 - Никольский. С. 159. № 2.], возможно, у него в то время еще не жила. Во всяком случае, его домочадцев было не менее десяти человек. Он был для всех них отцом; один он распоряжался семейным имуществом. Ему верили как самому Богу, и так же боялись его. Со всех сторон он был окру жен теми особыми знаками внимания, которые знает только крестьянский быт. Даже сама хозяйка дома, второе лицо в семье, называла его с уважением по имени и отчеству: Аввакум Петрович![383 - И сейчас еще существует добрый русский обычай, чтобы жена звала мужа по имени и отчеству. В отношении Аввакума мы находим ряд примеров в Житии.]

Каждый вечер после ужина он становился в избе под иконами и совершал длинную домашнюю службу: повечерие, канон Исусу Сладчайшему[384 - Канон состоит, согласно православной литургике, из 9 песен, из которых вторая всегда пропускается.], Акафист Пресвятой Богородице, в котором содержатся двенадцать кондаков и двенадцать икосов[385 - Икосы и кондаки представляют собой песнопения и молитвословия, посвященные какому-либо празднику или святому. Кондак – короче, икос – длиннее.], канон Ангелу Хранителю и вечерние молитвы. Затем следовало знаменитое «Достойно» – похвала Пресвятой Богородице, составленная Ефесским Собором:

«Достойно есть яко воистинну блажити Тя, Богородице, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего, честнейшую Херувим и славнейшую воистинну серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем»[386 - Аввакум цитирует это песнопение в его исходной редакции (РИБ. Т. 39. Стб. 685), в отличие от новой редакции Никона.].

Затем читалось Трисвятое и ряд трогательных молитв:

– Нескверная, неблазная, нетленная Пречистая Богоневесто Владычице (…) яже ненадежным едина надежда и побеждаемым, помощница, готовое заступление к Тебе пребегающим и всем христианом прибежище (…) приими мое еже от скверных устен приносимое Тебе моление и своего Сына и нашего Владыку и Господа (…) умоли, яко да (…) обратит мя на покаяние и своим заповедем делателя искусна явит мя (…)[387 - Часослов. М.: Печатный двор, 1652. Л. 25–25 об., см. также л. 37 об., 47. – Прим. ред.]

– Даждь нам, Владыко, на сон грядущым покой души и телу…[388 - Там же. Л. 26. См. также л. 38, 48. – Прим. ред.]

– Боже Вечный и Царю всякаго создания (…) прости ми грехи, яже согреших во дни сем (…) и очисти, Господи, смиренную ми душю от всякия скверны плоти и духа. И даждь ми, Господи, в нощи сей сон преити в мире, да (…) благоугожду пресвятому имени твоему во вся дни живота моего (…). Избави мя, Господи, от помышлении суетных, оскверняющих мя, и похотей лукавых[389 - Псалтырь с восследованием. М.: Печатный двор, 1651. Л. 217 об. – Прим. ред.].

Наконец, следовала последняя, самая прекрасная молитва:

– Ненавидящих и обидещих нас прости, Господи человеколюбче. Благотворящим благо сотвори. Братиям и всем сродником нашим, иже и уединившимъся, даруй им вся яже ко спасению прошения и живот вечныи. В болезнех сущыя посети и исцели, в темницах сущих свободи. По водам плавающим правитель буди и иже в путех шествующим исправи и поспеши. (…) Помилуй, Господи, давших нам милостыню и заповедавших нам недостойным молитися о них, прости их и помилуй. Помилуй, Господи, труждающихся и служащих нам, милующих и питающих нас и даруй им вся яже ко спасению прошения и живот вечныи. Помяни, Господи, прежде отшедшыя отцы и братию нашю и всели их, идеже присещает свет лица Твоего.

После этого следовало 50 поклонов за живых и за мертвых. Наконец, после благословения отца все ложились спать в мире с Богом и людьми. Но Аввакум и Анастасия добавляли сюда еще и необязательные молитвы: несколько молитв и «Верую».

«… Огонь погасим, да и я, и жена, и иные охотники нуже пред Христом кланятца в потемках: я 300 поклон, 600 молитв Исусовых, да сто Богородице, а жена 200 поклон, да 400 молитв, понеже робятка у нее пищат»[390 - Аввакум в ответ на вопрос некоего Бориса о домашней службе рассказывает, как он ее совершал раньше, еще будучи свободным (Послание из Пустозерска Борису и «прочим рабам Бога Вышняго»). По-видимому, он думает больше всего о Юрьевце, но описанные подробности подходят и к Лопатищам (РИБ. Т. 39. Стб. 854). Эти молитвы все еще читаются в православной церкви.].

Супружеская жизнь была столь же строго регламентирована, как и домашняя молитва. Полное воздержание требовалось по средам и пятницам, в субботы и воскресенья, в посты, особенно в Великий пост, по-видимому, все праздники и на Пасху – «ибо тогда надлежит молиться, а не предаваться удовольствиям плоти». Во всяком случае, даже в разрешенные дни никогда не следовало забывать очищать себя от осквернения, ранее чем прикасаться к святым предметам: это очищение должно было быть как физическим, так и духовным: 50 или 100 поклонов. Супруга должна быть послушной. Пред лицом мужа она должна быть молчаливой, кроткой и веселой. Ибо, как крест храму, муж – глава жены; жена же должна повиноваться мужу, как Церковь Христу[391 - РИБ. Т. 39. Стб. 542–545.]. Бедная Анастасия почти все время была беременной. Мы знаем, что у нее было девять детей, которым были наречены имена: Иван, Агриппина, Прокопий, Корнилий[392 - Никольский. С. 159. № 2.], Афанасий, Акилина[393 - РИБ. Т. 39. Стб. 923.], Ксения, еще один ребенок или даже двое детей, умерших в Сибири[394 - Житие. Л. 233, 218. // Часослов. М.: Печатный двор, 1652. Л. 48 об. – 49. – Прим. ред.]. Может быть, были и еще дети, умершие в раннем возрасте, которых отец не упоминал.

Жена Аввакума была доброй женщиной, кроткой и скромной. Образования она не получила. Она могла вступать в пререкания со служанкой без особых на то оснований[395 - Житие. Л. 274 об.], иногда она уступала материальным нуждам[396 - РИБ. Т. 39. Стб. 920.] в предпочтение духовным. Но она была, невзирая на это, желанной подругой для Аввакума. Борясь сперва рядом с ним, затем разделенная с ним, она, как мы увидим из дальнейшего, стойко и мужественно выносила все испытания, непоколебимо веря в правоту своего дела. Без колебаний, без долгих рассуждений, она призывала его пожертвовать семьей ради того, что представлялось ему долгом. Простые слова ее, собранные мужем, который глубоко ее ценил, составляют самые прекрасные места Жития непоколебимого протопопа[397 - Житие. Л. 223, 223 об., 236 об., 237.]. Без Анастасии Аввакум, может быть, не был бы самим собой. В моменты сомнений не поколебался ли бы он, как многие другие? Не обладая гордой самоуверенностью и некоторым восторгом от собственных усилий, что свойственно общественному деятелю, она, может быть, проявила еще большее мужество, чем он, в своей твердости, а также и больше добродетели, поскольку труднее поддерживать в самом себе духовные силы, чем проявлять их активно. И он, который довольно низко ставил женщину, у которой «волос долог, а ум короток», и который не допускал возражений со стороны женщин, проявлял к ней, наряду с любовью, и нечто большее: уважение. Она была его сотаинницей. Без нее он не принимал никакого серьезного решения. Даже издалека, он заботился о ней. Он рекомендует ее боярыне Морозовой: «Напрасно покидаешь и Марковну, Марковна – доброй человек; я ее знаю»[398 - Барсков. С. 35: 2–3.].

В русских деревнях внешних радостей было мало. В доме лопатищского священника, где никогда не подавалась водка, жизнь была еще строже. Его принципом было есть и пить ровно столько, чтобы быть в живых[399 - РИБ. Т. 39. Стб. 436.]. Он стоял на недосягаемой высоте над чувственностью, ненавидел леность и боролся с гордостью[400 - Там же. Стб. 688, 480–481.]. Без всякого излишнего снисхождения он поправлял ошибки. На устах у него были лишь кротость и послушание. Он хотел, чтобы жизнь у всех протекала в страхе Божьем. Но этот суровый человек проявлял к своим духовным детям удивительную нежность. Даже вступив в борьбу, погруженный целиком и полностью в битву за веру, окруженный учениками, которые ждали от него всего, он не перестает ни на минуту думать о них. В тюрьме он заботиться о том, чтобы друзья не оставили их своими заботами[401 - Там же. Стб. 955.]. В трогательных выражениях он умоляет за них царя[402 - РИБ. Т. 39. Стб. 756.]. Он неожиданно предоставляет им снисхождение, почти преувеличенное, почти погрешительное[403 - Там же. Стб. 396; Житие. Л. 261.]. Он плачет над теми страданиями, которые они переживают вместе с ним в Сибири или которые они испытывают в своих земляных тюрьмах. И он в своем Житии передает, без всякого стыда, свои отцовские чувства.

Аввакум является одним из тех редких волевых людей, семейные заботы которого не мешали его героической деятельности. И к тому же он является редким героем, не пожертвовавшим и семьей ради своего дела. Это обусловливается его исключительной жизненной силой, его обширным умом и его огромным сердцем. Уж это одно должно было бы избавить его от того имени фанатика, которым награждали его некоторые.

IV

Аввакум – проповедник и исповедник

Приход Аввакума начинался с его дома. В отношении жены права его были ограничены; лишь в крайнем случае имел он право произносить над ней молитву очищения и причащать ее, он никоим образом не имел права исповедовать ее. Но он свободно крестил, исповедовал и причащал своих детей[404 - Смирнов С. Материалы. С. 23 (К 19), 25 (С 21), 147 (32).].

Когда ему нужно было служить в церкви – а это нужно было не каждый день, а преимущественно по субботам и воскресеньям, кроме того во Владычные и Богородичные праздники, а также в дни чтимых святых, в общем все-таки довольно часто – Аввакум вставал на заре и направлялся в храм. Это был бедный деревянный храм с простыми иконами; сосуды были деревянные или, в лучшем случае, оловянные. Мы знаем, что в 1663 году храм был посвящен Рождеству Христову[405 - АЮ. С. 211–212. № 202.]; больше сведений о нем у нас нет.

Начинал звонить сам Аввакум; потом он передавал колокола в руки звонаря. Затем начиналась служба: утреня, первый, третий и шестой час. Служил он не спеша и строго соблюдал[406 - Житие. Л. 200.] кафизмы[407 - Три или более псалмов.]: шесть кафизм по воскресеньям, четыре в другие дни. Затем начиналась литургия. Он так проникался ею, что глаза его наполнялись слезами. Если он был невнимателен во время какой-либо молитвы, он ее повторял. Он не спешил уходить из храма, как многие другие. В присутствии Божием надо забывать о всех посторонних делах. Вечером вечерня снова служилась в церкви[408 - РИБ. Т. 39. Стб. 855.].

В то время не было обычая, чтобы священник сам сочинял проповеди; не все были способны на это, и казалось нежелательным привносить человеческие слова в священнодействие. Но литургия сопровождалась поучениями, заимствованными у св. отцов; их можно было излагать в просторечии и извлекать из них поучительные уроки. Аввакум, оставивший нам столько ценных толкований на книги Ветхого и Нового Завета, безусловно не мог пропустить случая обращаться с проповедью к своим пасомым. Можно легко догадываться, что к славянским молитвословиям он добавлял поучения на простом русском языке, рассчитанные на то, чтобы затронуть за живое христиан из Лопатищ. В церкви ли, вне ли ее стен, ему было необходимо говорить с людьми. Это была потребность его натуры, и не нужно было, чтобы кто-либо его учил этому. Та проповедь, которой он простился со своей паствой, была, несомненно, не первой.

Что представляли собой эти проповеди? Аввакум использовал тот текст Священного Писания, который он прочел во время богослужения. Он начинал с объяснения фраза за фразой, как в древних толкованиях. Но мало-помалу его захватывал естественный пыл его души. Он вспоминал, что перед ним не монахи, живущие по Студийскому уставу, и не византийские схоластики. Перед ним там, за солеей, стояли григоровские крестьяне со всеми своими горестями и со всеми своими прегрешениями.

Он хорошо знал этот панцирь, закрывающий закоренелый грех! Но он знал и слабые места этого панциря, через которые можно проникнуть в сердце христианина. И уже на четвертом или пятом стихе он отбрасывал в сторону символический смысл и литературные традиции и говорил импровизированно, приводя особо поучительные факты для своих слушателей. Вскоре он отдавался своему вдохновению, своей естественной проповеднической жилке, ему приходили в голову воспоминания из повседневной жизни, он иронизировал, он наносил удары греху строгими словами. Развитие мысли шло в самом неожиданном направлении, и вскоре слушатели оказывались за сто верст от Исаии или апостола Павла. И тут, внезапно, необыкновенный проповедник вспоминал, что ему необходимо перейти к толкованию следующего стиха.

Вот как Аввакум комментирует Книгу Бытия. Сперва он следует близко классическим трудам: Хронографу, Маргариту и Прологу. Часто он ограничивается тем, что перелагает текст Священного Писания просторечно, но время от времени он попутно предлагает урок доброго поведения, «День дан людям, дабы работать, а ночь, чтобы отдыхать и прославлять Господа». Иногда он предпринимает отступление в сторону; он говорит о Страшном Суде, о возрождении твари и о воскресении плоти, об ужасах ада и тут же о радостях рая. Затем следует вывод о том, какое дурное дело грех. Вся тварь плачет о нем вместе с нами. И вот с рассказом о соблазне и грехопадении он вдохновляется и говорит о том, каким удивительным зверем был змий, с лапами и крыльями и какими прекрасными были запретные плоды: красивые и сладкие. Адам и Ева соблазнились, а дьявол смеялся. Стали угощать друг друга «зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны». А затем, наевшись и напившись, друг над другом насмехаются. Но вернемся, говорит он, к стиху седьмому: «И узнали они, что наги» (Быт. 2: 7). «О, миленькие! одеть стало некому: ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да из двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы, безумия и тогдашнева и нынешнева!»

В стыде своем Адам и Ева прикрывают свою наготу. Последующий день – похмелье. «Проспалися бедные, с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, со здоровных чаш голова кругом идет». Адам оправдывается: «Жена, еже ми сотворил еси. Просто молыть: на што-де мне дуру такую зделал. Сам неправ, да на Бога-же пеняет. И ныне похмельные, тоже шпыняя, говорят: “на што Бог и сотворил хмель-ет, весь-де до нага пропился и есть нечева, да меня ж-де избили всево”; а иной говорит: “Бог-де ево судит, упоил допьяна»; правится бедный, быдто от неволи так зделалось”». Ева возводит вину на змея. «Вот хорошо: каков муж, такова и жена. Оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны». А дьявол говорит в свою очередь: «Дьявол научил мя». «Бедные! Все правы, а виноватова и нет. А то и корень воровству сыскалъся. Чем еще поправитеся? Все за одно, с вором стакався, воровали, чем дело вершить? Да нечем переменить. Кнутом бить, да впредь не воруют»[409 - РИБ. Т. 39. Стб. 670–672. – Прим. ред.].

Такова тема пьянства! Она так необходима! Но имеются и другие полезные размышления, которые непосредственно вытекают из Священного Писания. Однажды, по поводу потопа, дождей и грома, Аввакум размышляет о следующем стихе псалма 76: «Глас грома Твоего в круге небесном», И вот какие размышления он извлекает отсюда: глас грома, говорит Давыд, Христос откуда хочет, оттуда и берет гром. Человеку не надобно знать всех его путей. Достаточно знать то, что Христос совершил на земле. И так человек уже надмевается. А если бы он знал все о небесном, то он тем более погиб бы от гордости, вместе с дьяволом. «Волхвы и звездочетцы и альманашники, по звездам гадая», наблюдают времена и сроки и заблуждаются. Они лишь отстраняются от Спасителя. Их отец – это Нимврод, строитель Вавилонской башни. А к чему она была? А сколько трудов, сколько скорбей! Даже женщину, разрешившуюся от родов, и ту ни на один день не оставляли отдохнуть и полежать. Бросай-ка твоего новорожденного, тащи кирпичи к башне! А бедные ребятки, еще трехлетние, тоже должны тащить туда кирпичи! А наши альманашники тоже не имеют на миг покоя! Никуда не пойдут, не заглянув в книги: время подходящее ли? Бедные, бедные, и как вам не совестно? Свиньи и коровы больше вас знают – перед грозой хрюкают и мычат и бегут под крышу. Измеряете лицо земли и неба, а не спрашиваете, как умирать надобно. Раскайтесь же, злосчастные![410 - См.: РИБ. Т. 39. Стб. 681–683. – Прим. ред.] В этих и подобных словах он выражал свое сострадание к женщинам и детям, которые подвергались в его время жестокому обращению, призывал их эксплуататоров прислушаться к голосу совести и громил суеверие![411 - Приведенные места заимствованы из более позднего сочинения, относящегося к 1672 г. и представляющего собой не проповедь, но богословский трактат: «Списание о Божестве и о твари и како созда Бог человека» (РИБ. Т. 39. Стб. 681–684), но по ним можно составить себе представление о силе и живости проповеди Аввакума.]

Некоторые священники умудрялись, как говорят, за один день исповедовать весь свой приход[412 - Смирнов С. Древнерусский духовник. С. 185 (по Посошкову).]. Напротив, Аввакум занимался этой областью своей пастырской деятельности с полной серьезностью и глубокой принципиальностью. Для этого у него были и необходимые знания. Он знал священные книги, апостольские правила и решения Соборов, творения святых отцов, Номоканон. Все это позволяло ему надлежащим образом взвешивать добро и зло, налагать епитимьи и, особенно, давать жизненные советы, так как в Древней Руси в связи с покаянием священник выполнял функцию проповедника. Именно тогда Аввакуму представлялся момент конкретизировать свою гомилетику[413 - Там же. С. 133–139.]. Но в это время он еще не обладал полным умением распоряжаться своей паствой. Судить, отпускать грехи и поучать было легко. Управлять целым приходом было труднее. Для горячей души молодого священника, который ни к одной вверенной ему душе не относился равнодушно, это было невероятно трудно. Задача руководителя прихода казалась ему сперва невыносимой, и в этом он нам признается сам.

Однажды перед ним предстала девушка, являвшаяся великой грешницей. После первых молитвословий он обратился к ней со словами Требника того времени: Не стыдись, чадо, перед лицем человека, ибо все мы грешники. Не скрывай в себе никакого греха, совершенного тобой с детства и до сего дня. Не запечатывай в себе ни одного; откройся Богу – я буду тебе свидетелем. Девушка призналась в противоестественных грехах. Этот случай предусматривался Требником. Аввакум был вынужден начать подробно расспрашивать ее о характере ее пороков, о причинах, обстоятельствах, о лицах, о количестве падений[414 - Требник 1651 г. Л. 144 и след. Эти правила не вышли из употребления; тот экземпляр, который я взял в Синодальной библиотеке, в этом месте весь закапан воском.]. Девушка стояла рядом с ним, сотрясаясь от плача под его епитрахилью. Он почувствовал себя смущенным. И, произнося разрешительную молитву: «Дитя мое, я принимаю твои грехи на себя», он почувствовал страшную реальность всего этого и подумал, что надо, дабы укротить плоть, использовать древнее средство: в Прологе под 27 декабря идет речь о монахе, которого смущает грешница и который жжет себе пальцы. Он зажег три свечи и, стоя у самого аналоя, положил руку на пламя и держал ее так до тех пор, пока физическое ощущение жжения не затушило воспламененного воображения[415 - Житие. Л. 197 об. – 198. Было бы нелепо сомневаться в подлинности этого факта, ссылаясь на то, что нечто аналогичное написано в Прологе. Христианин подражает христианину, а не писатель прославляет себя. Примерно в то же время молодая игуменья, мать Анжелика, в наказанье себе пустила расплавленный воск на свои голые руки (Monlaur. Angеligue Arnauld. Paris, 1902. Р. 60).].

Есть все основания думать, что случай с грешницей произошел после многочисленных отходов его прихожан от Церкви и таинств. Многие крестьяне, как нам известно, в течение долгих лет не обращались к последним. Если ревностный священник нападал на них за это, то они приписывали его заботу о спасении их душ корысти, то есть всякая исповедь была связана с небольшим приношением, деньгами или натурой. Часто они говорили: «Это хорошо для богатых и могущественных, у которых столько грехов»[416 - С. Смирнов. Древнерусский духовник. С. 197–201.]. Таким образом, духовного врача нередко отталкивали, или он, во всяком случае, не имел возможности вылечить больного. А теперь, рассуждал Аввакум, беда приключилась со мной! Был момент, что он пришел в ужас от своего бессилия, от своей слабости и от своей ответственности. Он был на грани отчаяния. Другие священники в его возрасте были освобождены от исповеди[417 - Там же. С. 14.]. Почему бы ему тоже не получить освобождение?

К счастью, как и обычно, он обратился с горячей молитвой об освобождении от своей тяготы к Богу. И ответ пришел ему через видение: он увидел два золотых корабля, на которых сидели его духовные дети, направлявшиеся прямо к небу. А затем он увидел и другой корабль «не златом украшен, а разными пестротами» и светлыми, и темными, готовый взять его с женой и детьми. В этом сне он провидел свое будущее: плодотворную апостольскую деятельность; долгие испытания; себя самого и своих духовных чад, взаимно поучающих друг друга и оказывающих друг другу помощь. Он извлек из этого видения уверенность, необходимую для продолжения своего пастырского служения[418 - Не приходится сомневаться в пророческом значении, ни в реальности, ни в датировке этого сна, о котором Аввакум пишет в начале Жития (л. 198 об.) и о котором он снова вспоминает далее (л. 210 об.). Этот сон характерен для молодого священника, могущего так сильно ужаснуться покаянием женщины. В силу упоминания нескольких духовных детей Аввакума можно отнести его к 1645–1646 гг.].

Много раз на протяжении своей духовно-воинствующей жизни Аввакума охватывают сомнения в отношении его поведения и долга, в частности в отношении долга к семье, с одной стороны, и долга как заступника веры, с другой. Сомневается он и в своих способностях, и в правильности своего дела; у него было слишком много тонкого чутья – как в интеллектуальном, так и в моральном отношении, чтобы не задаваться вопросами о правильности своего поведения. Но это был человек слишком твердый как духовно, так и физически, чтобы долго оставаться в сомнении. Указание свыше или слово его жены всегда успокаивают его сомнения. И вот после этого трудного начала он становится таким пастырем, которого хотели бы видеть отцы Церкви: не слишком жестоким, не слишком снисходительным, соразмеряющим свои требования с силами каждого, и лично неспособным заразиться грехом. Он познает путь руководства душами, он умеет привязать их к себе, вести их одновременно с твердостью и осмотрительностью, с властью и благоразумием. Из него создается больше чем церковный учитель, больше чем провозвестник своего дела, больше чем церковный проповедник или писатель – из него создается, прежде и превыше всего, руководитель душ. Он сам знал в конце своей жизни, каково было его подлинное призвание: «А егда в попех был, тогда имел у себя детей духовных много – по се время сот с пять или с шесть будет»[419 - Житие. Л. 197 об.]. Современный историк сумел бы написать целую работу о его методе[420 - Смирнов С. Древнерусский духовник. С. 209–222.].

V

Его отношения с властями

Если он для плотской своей семьи был чем-то вроде игумена, то для того, чтобы быть подлинным отцом своих духовных детей, он должен был подняться до высоты подлинного пастыря. Он считал своей задачей представлять свою паству перед властями и во всех случаях оказывать ей помощь. Он подписывался за неграмотных. Он брал на поруки и заступался за обиженных. Все это было связано со значительным риском[421 - Там же. С. 97–98.]. Аввакум делал больше того: он вступался за обиженных: грубой силе он противопоставлял нравственную силу священства. Злые люди смеялись над ним: что такое простой поп по сравнению с гражданским чиновником, с посланцем правительства, даже по сравнению с простым управляющим крупного землевладельца? За то, чтобы его оскорбить, за то, чтобы его избить, лишь бы не убить до смерти, давали даже определенную награду, как за простого мужика[422 - Уложение. Гл. Х, § 89.]. Доброму защитнику угнетенных нередко попадало, но иногда жертва были спасена и справедливость торжествовала.

Случаи, когда требовалось его вмешательство, были многочисленны. Злоупотребления властью и насилия происходили постоянно, особенно с тех пор, как крестьяне были закреплены и фактически лишены права свободного передвижения. Именно в 1645 году новый царь, вместо ожидаемого указа об освобождении крестьян с правом на протяжении года менять местожительство и хозяина, напротив, закрепил за помещиками право разыскивать своих крепостных, бежавших на протяжении десяти последних лет[423 - Дьяконов. «Заповедные лета». С. 20.]. Более того, он распорядился произвести всеобщую перепись, которая и были осуществлена в 1646 году и которая точно учла каждый двор со всеми жителями, взрослыми и детьми; таким образом, население было зафиксировано в неоспоримом документе[424 - Веселовский. Сошное письмо. II. С. 226–231.]. Разочарование крестьян было весьма велико и все те, кто имел над ними хоть какую-то власть, перестали в своем произволе считаться с чем бы то ни было.

Аввакум дает нам пример. Мы не знаем, с каким именно должностным лицом он имел дело; возможно, именно с одним из тех, кто должен был производить перепись. Он отнял у вдовы дочь. Аввакум стал его умолять отдать девушку матери. Вместо того, чтобы уступить священнику, злой человек, призвал друзей, подчиненных, или, возможно, некоторых людей, которые были в ссоре со своим пастырем, или даже просто каких-нибудь негодяев, всегда готовых услужить сильному, – такие люди были и в Лопатищах, как и в других местах, – и все они накинулись на Аввакума. После этого он остался полуживой. Однако вслед за этим, «устрашася», начальник отдал дочь матери. В дальнейшем, впрочем, он попытался отомстить Аввакуму – бил его и волочил в церкви, бил того, кто морально оказался сильнее его[425 - Житие. Л. 199.]. В конце концов победил все-таки тот, кто был морально прав.

В этот период своей жизни Аввакум приходил в столкновение скорее с властями, чем с населением. Службы были для прихожан длинными, но, вероятно, это не вызывало ничего большего, чем скрытый ропот.

Недовольство вспыхнуло в связи с еще одним начальником, неким Иваном Родионовичем. Он прибежал в дом Аввакума, бил его и укусил ему руку до крови. Аввакум, завернув руку платком, тем не менее пошел к вечерне. Злодей выпалил в него из «пистоли». Не будь чуда, что пистолет не выстрелил, Аввакум был бы убит. Это была воистину прекрасная картина: один изрыгал проклятия, другой же на ходу благословлял его и отвечал с благочестивой иронией: «Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!»

Однако же начальник был могущественным: он отнял у Аввакума дом, ограбил его и даже изгнал из деревни. Это произошло летом 1647 года[426 - Для установления этой даты см.: Житие. Л. 200.]. Аввакум оказался еще раз со всей семьей изгнанным, бездомным, лишенным всего, без куска хлеба[427 - Житие. Л. 199 об. – 200. См. также редакция Б (Л. 11 об.); РИБ. Т. 39. Стб. 725. Доказательством того, что община не сочувствовала этому делу, кроме приведенного ниже, является то, что Аввакума никем не заместили. По возвращении он снова обрел свой приход. Но, возможно, что и во второй раз начальник сумел подобрать себе еще более многочисленных сообщников. Интересно в этой связи вспомнить, что случилось со священником храма Св. Сульпиция в Париже. Генрих Бурбонский, племянник Конде, его знатный прихожанин, находил службы слишком длинными, а пение слишком медленным. Он побуждал певцов и голосом, и жестами петь скорее. По этому поводу он учредил целое восстание: 8 июня 1645 г. храм был захвачен, священник связан. Связанного его потащили по улицам и при этом били. Его спасли только друзья, доставившие его в Люксембургский дворец. После этого, в отличие от более счастливой судьбы Аввакума, Государственный совет признал его неправым вследствие чрезмерного рвения (P. Pourrat. J. J. Olier. Paris, 1932. Р. 164–170).].

Глава IV

Реформатор (1647–1651)

I

Аввакум с семьей отправляется в Москву

Куда направиться? Если бы Аввакум искал только убежища, он мог бы отправиться в Лысково, где его друг, сын попа Якова, был в то время священником[428 - Материалы. VI. С. 195–196.]. Его, конечно, также приняли бы в Макарьевском монастыре, так как эти места находились в 6–7 верстах от Лопатищ. Он мог бы, на худой конец, доехать до Нижнего. Для того, чтобы он решился предпринять путешествие в Москву, со своими маленьким детьми, среди которых был новорожденный, еще некрещеный, требовались очень серьезные причины. Первая причина, конечно, заключалась в его желании добиться справедливости: речь шла одновременно о его личном авторитете и о достоинстве священства, в общем, речь шла о плодотворности его будущей деятельности. Вторая причина – это то обстоятельство, что в Москве в это время находился Иван Неронов[429 - Согласно «Житию», отношения между Нероновым и Аввакумом начались по приезде последнего в Москву. Но совершенно невозможно допустить мысль, что эти два священника со столь сходными чаяниями не встречались раньше в продолжении 5 лет, когда они были вместе в Нижегородском крае. Между прочим, было бы непонятным, без этого, быстрое продвижение Аввакума в Москве.], самый популярный в области священник, с которым Аввакум, без сомнения, уже давно находился в тесных сношениях.

Отъезд был одновременно скорбным и триумфальным: семья, лишенная своего очага, безжалостно выброшенная на большую дорогу, священник, уступивший силе, но не подчинившийся насилию, направляющийся вперед, предшествуемый святой иконой и сопутствуемый своими плачущими прихожанами; при этом он напутствовал их своим последним наставлением, своим благословением[430 - Житие. Редакция Б. Л. 14–14 об.]. В дороге пришлось окрестить новорожденного Прокопия; можно было думать, что находишься в времена первоначальной Церкви[431 - Житие. Л. 200.]. Мы, впрочем, не имеем никакого понятия о том, как совершалось это долгое путешествие. В Москве сначала отыскали Неронова. В столице он не выполнял никаких функций; он числился всего только нижегородским священником, но как раз в начале этого года он более или менее там обосновался[432 - См. выше гл. I, сн. 110.] и уже стал достаточно видным деятелем, чтобы рекомендовать новые лица.

II