Обратная сторона луны

– Большой будет человек, – соврала родителям, еле сдержав дрожь в голосе.

Папаша расщедрился, протянул стодолларовую бумажку. Взяла молча, проводила их взглядом, беззаботных и веселых. Мальчишка уже держал родителей за руки и прыгал по квадратикам пола. Только по черным! Когда видеши смешались с толпой, встала со стула, пошла. Цыганки потом уберут ее стул. Прошла мимо них – Лалы, Брии, Наты – как сквозь строй милиционеров, что уводили отца в тридцать девятом. Ни слова не сказала, губы сковало льдом.

До отхода поезда на Балахонье спряталась в каком-то закутке.

В купе легла на нижнюю полку, накрылась одеялом. Смежила веки, но не спала, боялась заснуть.

В купе зашли парень с девчонкой. Юные, лет по шестнадцать, лица накрашены мелом, ресницы и брови сильно зачернены, под глазами – синяки. У обоих. И ногти длинные, покрытые черным лаком. Черные плащи до пола, у парня бритые виски, у девчонки тоже. На груди амулеты в два ряда, запястья в татуировках-браслетах, похожих на письмена чернокнижников.

Мальчишка предъявил билет на нижнюю полку. Так было не по закону. Не могла она лежать выше мужчины, даже если он и видеши – чужой. Превозмогла себя, разжала губы:

– Милый человек, приболела я, уступи.

– Без проблем, засплю наверху.

Теперь все было правильно, она вздохнула и отвернулась к стенке.

– Теть, – пристала девчонка, – может, покушаете с нами, а потом погадаете? На смерть!

– Не умею я.

– Ну да, вы ж всегда на Павелецком гадаете. Я сколько раз хотела подойти, да почему-то боялась.

– И правильно делала. Зачем тебе смерть? Живи, любись со своим человеком.

Парень серьезно пояснил:

– Мы, бабуля, готы. Мы смерть зовем, потому что жизнь – только маленький полустанок, а мы на нем путники, ждущие своего поезда.

– Смерть сама приходит. Звать нельзя, грех.

Накрылась одеялом с головой, дала понять, что говорить больше не станет. Молодые ели шаурму и шушукались. Потом целовались. Какая им смерть? Не будь ее здесь, петушок бы курочку потоптал. Хотя, может, и нет, похоже, целая еще, робеет.

Она тоже робела, потом влюбилась. Тогда бурхия – старуха, что передавала ей гьян – знание, напомнила: нельзя им детей. Служишь людям – для жизни умри. Знание это было древнее, родилось еще до Христа, когда атурая, как они себя называли, жили в Ниневии и поклонялись богу Мардуку.

Парень, что хотел с ней гулять, нашел другую, через год его посадили, и он сгинул. Бурхия скоро умерла, она заняла ее место. Ее стали уважать в общине и бояться, как уважали и боялись старую. Знали, что живет по обету: ни соврать, ни зло навести права не имеет, но ведь люди порой и правды боятся. Боялись, а гадать приходили, особенно цыгане, с которыми айсорская община жила бок о бок. И теперь боятся. Цыганки на вокзале спросили сперва: «Куда уходишь?», а как не ответила, догонять не стали.

Лежала на полке, руки, ноги – ледышки, одеяло совсем не грело. Чуть только прикрывала веки, вставала перед глазами рука мальчишки. Теперь эта рука будет преследовать ее до гробовой доски.

Но почему же сердце, чуткое, помогавшее всегда, так подвело?

Смерть. Молодые и разрисованные говорили о кладбище, где сегодня ночью с друзьями вызывали дух какой-то кровопийцы Салтычихи и не дождались. Каких духов они ждут, во что играют? В детстве она тоже любила слушать страшные сказки о ракшасах – беспощадных демонах, пьющих человеческую кровь. Верила в них.

Потом девчонка раскинула карты Таро. Уши б ее не слышали – чистое Лалино или Бриино гаданье, но без их куража. Для цыганок обмануть чужого не грех – заработок.

В двадцатые община перебралась из Индии в Иран, к тамошним айсорам, но скоро, после курдского восстания, Мурадхан повел их дальше – в Россию. Осели в Гомеле на Цыганском бугре. Их и сейчас за цыган принимают. С цыганами сдружились – обе общины чужих не признавали, жили по своим законам. Но кровь не смешали, за невестами стали ездить в Урмию на Кубани, тамошние айсорки до сих пор славятся. Начали шить чуни из старых покрышек, на них и разбогатели. Потом стали заниматься валютой. За пять долларов давали червонец старой чеканки, за сорок рублей – доллар, цена роскошных туфель-лодочек. Сколько золота чекисты забрали тогда – ой-ой! Когда забрали отца, ей было пятнадцать. Она пришла к старшему и сказала: «Мы уходим. В доме смерть».

– Может, вернется, погоди.

– Нет, убили его.

Если в дом приходила смерть, его бросали. Потому и жили в хибарах, серьезно не строились. Тогда еще был жив дед, он старый дом и спалил, очистил опоганенное место. Через два дня отцов труп нашли в канаве – даже до города не довезли, пристрелили в лесу, как пса. Но золото он не выдал.

После того случая некоторые уехали в Москву. Для виду обувь чистили, а на деле занимались валютой. Три рода, пошедшие от Мурадхана, сбежали в Балахонье, к цыганам под бок. Здесь жили бедно. Не от хорошей жизни она в Москву подалась. Теперь, когда валютой на каждом углу торгуют, часть московских айсоров занялась наркотиками. Испокон века таких отравителей, что невинные души губят, из общины выгоняли как нечистых, ачхут. От этого греха уже не отмыться. Вот и она сегодня согрешила и стала нечистой. Но смолчит, даже епископу на исповеди не скажет. Зажмурила глаза и тут же заплясали страшные искры – такие же вились над сгоревшим домом. Но ее теперь и огонь не очистит.

В Балахонье домов уже не жгли. Оттого-то и смерть здесь рядом, ее всегда приманивает человеческое тепло. Но она не на кладбище обитает. Отводила не раз, только зря люди думали, что все может. Мало могла.

Вошла проводница, собрала билеты, приняв за цыганку, предупредила:

– Линейные через две остановки сядут.

– Спасибо. Я с паспортом.

Попила чаю, надеясь согреться. Куда там.

Девчонка нацепила линзы с черными точками… Кого напугать хочет? Настоящий сглаз от голубоглазых, это каждая айсорка знает. Спряталась под одеялом, но менты растолкали.

– Выходи, разговор есть.

Вышла, сунула ментам стодолларовую бумажку, от дурных денег надо быстро избавляться.

Всю ночь не спала, смотрела на луну, что скакала в тучах вслед за поездом.

Утром сошла в Балахонье. Побрела сквозь город. Вошла в дом, в комнатенке свалилась на тюфяк и проспала целые сутки. Утром отмылась в полуостывшей бане. Заплела косы, как в детстве. Повязала на голову платок, надела фартук, чтобы платьем случайно мужчину не задеть или еды не коснуться. Пошла в сарай, потеснила золовку. Стала печь лепешки, как пекла их ее мать.

С той поры больше не гадала. Передавать гьян девочке, что выбрала себе на замену, не стала. Община смирилась, с расспросами к ней не лезли.

С вечера ставила тесто. Разговаривала больше с ним, чем с людьми. Тесто поднималось хорошо. Она била его с живой радостью, как шлепают младенца по попке, сердце оттаивало, по телу разливалась теплота. Ненадолго. Холод теперь не отпускал ее даже у очага.

Хлеб у нее получался прямо загляденье – с твердой корочкой, долго хранящей запах дыма. И не черствел помногу дней.

– Все у нее получается! – сказал как-то старший, махнув стопарь самогону и заев его лепешкой.

Мужчины согласно кивнули и тоже выпили.

Fatal

Когда на табло над вокзалом загорелись цифры «20.42», с саратовской дороги выплыл автобус. Он опоздал на двенадцать минут. Fatal отметила: 12 минут. 12 было и колечек в Борисовом ухе.

Борис верил в магию цифр, считал, что случайностей не существует.

– Ты не всегда это понимаешь, можешь спутать причину со следствием, но, поверь, все предопределено, наша судьба расписана до конца наших дней.

В Балахонье с ней никто так не разговаривал. Разговор складывался сам собой. Они болтали в чате легко и непринужденно и не надоедали друг другу. Просиживали по полночи у экрана, темнота за окном, волнующие обоих темы: время, пространство, иные миры, смерть, одиночество. Они оба его испытали: он, потеряв родителей, она – любимую бабушку. Он нашел ее на форуме готического сайта, через «ЖЖ» выяснил аську и написал. Борис был его nick, в честь великого Бориса Карлоффа, сыгравшего Существо в старом фильме о Франкенштейне.

Скоро он стал приезжать утренним автобусом, а вечером она его провожала. У Бориса было красивое худощавое лицо и пронзительные черные глаза, которые он смешно закатывал, изображая монстра. День пролетал быстро. Несколько раз он не выходил на связь, и до следующего вечера Fatal была сама не своя, одиночество сдавливало, словно тисками. Когда на экране появлялись его позывные «Goths undead!», ее охватывало беспричинное веселье, и она посылала ему бесконечные смайлики. Он придумал сказку про вонючую собаку, стащившую осетра со стола мэра и возомнившую себя королевой помойки. Чего с этой собакой потом только не происходило!

И вот, когда должно было случиться самое важное, среди пассажиров его не оказалось. Из-за киоска с чебуреками, где она пряталась, вся площадь была как на ладони. Люди из автобуса разошлись по домам, автобус уехал. Покусывая губы, Fatal лихорадочно соображала. Разжала руку, мобильник упал в лужу, но, слава богу, не сдох. Борисов телефон молчал с утра. Договорились же накануне: в двенадцать в склепе у Лежнева. Этой встречи он сам добивался, и она наконец согласилась. Пятница, тринадцатое – вот на чем он сыграл. Настоящая готка теряет невинность на могиле ровно в полночь.