Жертва вечерняя

И все посмеивается. Такой физикус!

– Слушай, что я тебе стану говорить, Степа, – объявила я ему торжественно. – Ты мне в руки не даешься и меня к себе не подпускаешь. Не знаю, долго ли это продлится, но чтоб тебя наказать, я тебя хочу эксплуатировать.

– Сделай милость, Маша.

– Делаю тебя помощником в занятиях.

– По части падших женщин?

– Да, по части падших женщин.

– Что же прикажешь?

– А вот что: на Итальянской улице, в доме под № 28, живет квартирная хозяйка, Марья Васильевна, а у нее живет девочка, несчастный ребенок. Она ею промышляет.

– Уж коли она квартирная хозяйка, так, разумеется, промышляет.

– Но ведь это ужасно, Степа!..

– Печально; но что же мне-то тут делать!

– Лизавета Петровна находит, что нужно поступить с этой женщиной осторожнее и прямо к ней не являться, а сначала узнать обо всем хорошенько. Она говорит, что нужно это сделать мужчине.

– Т. е. я должен отправиться к этой Марье Васильевне.

– Я тебя умоляю, Степа, для меня!

– Пожалуйста, Машенька, не умоляй. Я и не думаю отнекиваться… Только я, право, не знаю, в каком же я качестве явлюсь к этой квартирной хозяйке?

– Зачем тебе это качество?

– Да как же, помилуй! Ведь, чтобы узнать, надо прийти не раз, а если в один раз захочешь все обсмотреть, так надо посидеть часа два. Надо сочинить какую-нибудь историю про себя.

– Ну, сочини, ведь это для доброго дела.

– Прекрасно, Маша… Маленький вопросец: сама-то эта Марья Васильевна молода еще?

– Не знаю, кажется.

– Это облегчает мою миссию. Но мне, стало быть, нужно явиться в качестве любителя женского пола?

– Ах, Боже мой! Я не знаю…

– Я нарочно все это тебе говорю, Маша, чтоб ты потом не удивлялась… Я ведь должен буду разыгрывать роль петербургского жуира. Может быть, эта Марья Васильевна очень пикантная женщина…

– Ах, Степа, какие глупости! Это не такой предмет, чтобы дурачиться. Тут дело идет о человеческой душе.

Он посмотрел на меня пристально. Легкая улыбка проскользнула по его губам.

– Не сердись, Маша, – сказал он мне полусерьезно, полушутливо. – Я исполню все, что ты желаешь, и не способен смеяться над делом, в которое ты кладешь всю свою душу. Откровенно тебе сказать, напрасно ты ко мне обратилась. Было бы лучше оставить меня пока в стороне. Всякое дело, Маша, приятнее и толковее делать одному. Наш мужской ум всегда будет помехой там, где на первом плане женская любовь. Впрочем, Лизавета Петровна по этой части специалистка. Послушаем ее.

– Слава Богу! Насилу-то смирился!

– Но я опять напомню тебе, Маша, что в каком-нибудь качестве да должен же я явиться к этой Марье Васильевне.

– Надоел ты мне со своим качеством.

– Ни в каком деле, Маша, нельзя нарушать домашних прав своего ближнего. Ты теперь возмущена против этой Марьи Васильевны; но ведь ты и ей уделяешь хоть частичку своей любви. Она тоже – член общества, порочный, зараженный, прекрасно; но не лишенный гражданских прав. Чтобы ворваться к ней в квартиру с наступательным намерением, надо иметь что-нибудь похожее на право.

– Я не понимаю твоих рассуждений, Степа! – вскричала я. – Когда человек тонет, стыдно рассуждать о тонкостях и задавать себе вопрос: "Имеешь ли ты право спасать его или нет?"

– Не так стыдно, как тебе кажется, Маша. Возражение твое я предвидел, но об нем мы толковать не станем. Я ведь попросту хотел тебе сказать, что если ты принимаешь на свою совесть мою роль в квартире Марьи Васильевны – ну и кончено! Я ведь для тебя же оговорился. Ты понимаешь, что кроме роли любителя женского, пола я, следуя твоей инструкции, не могу явиться ни в каком другом качестве. Просто добрым человеком, спасающим девочек от падения, мне нельзя прийти. Ты меня затем и посылаешь, чтобы сразу не поставить квартирную хозяйку настороже. В качестве лица, власть имеющего, мне и подавно нельзя явиться: никакой власти я ни над Марьей Васильевной, да и ни над кем на свете не имею. А впрочем, – кончил он, – будьте благонадежны, все исполню в точности.

Степа мне очень не понравился на этот раз.

Он слишком резонирует.

8 мая 186* Днем. – Воскресенье.

Степа меня опять обескураживает. Ждала я его с нетерпением сегодня утром. Пришел.

– Ну, что же? – спрашиваю. Ухмыляется.

– Говори толком.

– Да уж не знаю, Маша, с чего и начать.

– Был ты или нет?

– Был… И даже продолжительно беседовал. Так как ты грех взяла на себя, то я и явился в качестве любителя женского пола. Звоню. Отворяют мне дверь – и что же: вижу знакомое лицо.

– Ты ее знаешь, эту хозяйку?

– Да, я ее когда-то знал.

– И она тебя узнала?

– Узнала. Ты что же морщишься? Ведь лучше ничего нельзя было и придумать. Сразу же уничтожены все подозрения. Не так ли?

– Так, так.

– Она мне очень обрадовалась, польстила даже моему самолюбию. Мы сейчас тары-бары. Она меня кофеем.

– Какой ужас!

– Маша, что ты, что ты! – пригрозился на меня Степа. – Удержи негодование… Распиваем мы кофеи. Я оглядел квартиру и соображаю: где может быть несчастная жертва? Спрашивать, разумеется, не стал. Я рассказал Марье Васильевне, что только что приехал из-за границы, стало быть, нельзя было задавать "вопросные пункты" насчет "пристанодержательства" малолетней девицы. Осматриваю и никого не вижу, кроме самой хозяйки. А надо тебе сказать, что эта Марья Васильевна, хотя и отнесена Лизаветой Петровной к категории весьма злостных и хитрых совратительниц, очень наивная и болтливая особа. Ну, начала она мне, конечно, рассказывать про свое житье бытье и жаловаться на судьбу: "Дела, говорит, идут плохо. Все, говорит, нынче стали скареды или прогорели совсем. А квартиры, говорит, дорожают и дрова также. Так что думаю, говорит, выйти замуж". – "За кого?" – спрашиваю. – "За чиновника, – говорит. – Он с капиталом. Хоть и рябой, да нужды нет. Я, говорит, магазин открою, потому что у меня вкусу, говорят, много. И к швейному делу я имею пристрастие". А я ее спрашиваю: в вашем-де магазине как насчет нравственности будет? Она строго-престрого отвечает: "Ни-ни! Я такие порядки заведу, как в монастыре! Коли по-честному жить, так по-честному. Я от жениха своего не скрываю, говорю ему: вы, мол, знайте, что я жила вольно, только вы не сомневайтесь на предбудущее время". Вот, Машенька, о чем мы беседовали за кофеем. Как видишь, разговор самый для тебя утешительный…

– Она лжет, – перебила я.