Жертва вечерняя

И я ему показала пальцем на белую страницу.

– По-латыни? – переспросил он.

– Да, я как-нибудь разберу.

– Что это у вас за книжка?

– Вы с ней познакомитесь когда-нибудь…

– Я?

Лицо его вдруг просияло. Он взял у меня из рук тетрадь и смотрел на нее, точно Володя смотрит на игрушку.

– Прикажете писать? – спросил он, – вот здесь, вверху страницы?

– Да, да… – Я наклонилась. Он написал как раз вот эти строки:

«Qui igitur credunt, se ex libero mentis decreto loqui, vel tacere, vel quidquam agere, oculis apertis somniant».

Spinosa. Ethices.[254 - Следовательно, люди, верящие в то, что они по свободному решению ума могут говорить, молчать или что-то делать, спят с открытыми глазами. – Спиноза. Этика (лат.)]

– Что это такое Ethices? – спросила я.

– Этика.

– Не понимаю…

– Нравственная философия.

Вот слова, написанные его рукой. В первый раз я видела его почерк: такой же ровный, крупный, чистый, как и он сам.

Я отнесла тетрадь в спальню и, вернувшись, села на диван. Он ходил около камина. Потом опустился на диван же близко-близко ко мне. Я сидела спокойная. Он что-то собирался сказать, но я его предупредила:

– Вы признаете то, что сказал Спиноза?

Вопрос этот был выговорен серьезно, почти торжественно.

– Не играйте с огнем, Марья Михайловна… Не то что светская женщина, да и глубокий ученый знает слишком мало, чтобы подписаться под этими строчками.

– Значит, – перебила я его, – если я, например, решусь на что-нибудь отчаянное, вы бросите в меня камень без всякой жалости?..

– Других прощать, за собой следить и не потакать себе… вот мой принцип, Марья Михайловна… он тоже, быть может, отзывается прописью?..

Я притихла. Закрывши глаза, я слышала его тяжелое дыхание. Он очень страдал…

– Простите меня, – послышался мне подавленный, почти плачущий голос. – Я с вами хочу говорить о другом… Мне слишком тяжело, Марья Михайловна… Не до самолюбия уж тут! Я бы должен был терпеть, добиваться вашей… дружбы, заслужить ее… Но вы точно бегаете меня. Да и зачем тянуть? Вы меня знаете. Я ничего не утаил перед вами; но сдается мне, что вы чего-то испугались? Чего вы боитесь? Моей учености? Моего деспотизма? Их нет. Они в вашем воображении! Не ставьте вы между мною и вами разных надуманных ужасов! Позвольте мне любить вас… позвольте…

И он умоляющим звуком протянул последнее слово.

Какой ответ на это? Броситься и прошептать "Я твоя!". Он любит меня. Я это знаю. Он хочет принизиться до меня. Я в этом не сомневалась. Разве все это меняет дело? Я обошлась с ним кротко и успокоительно, как "приютская попечительница". Он и не заметил, что я окоченела.

– Александр Петрович, – говорю я ему тоном "казанской сироты", – не создавайте сами ужасов, я ничего не боюсь… только не торопите меня…

Как предательски я надувала его!..

Он радостно притих. Бальзам подействовал.

– Володя о вас очень соскучился, – продолжаю я материнским тоном, – хотите, я пришлю вам его послезавтра на целый день?

– Великий праздник будет для меня, Марья Михайловна!

– Я его вам скоро совсем отдам на воспитание…

Он что-то такое пробормотал. Я чувствовала, что его душит потребность говорить, изливаться, целовать мои руки, может быть, даже прыгать по гостиной…

Я окоротила эти лирические порывы. Ему довольно было надежды. Ведь она же лучше достижения цели? Он не посмел оставаться дольше.

– Прощайте, Александр Петрович, – выговорила я, кажется, очень спокойно, но он вздрогнул.

– Какое странное "прощайте", – вымолвил он.

Я его держала за руку. Мы стояли в дверях. В гостиной было светло только около стола. Лицо его белелось предо мною. В полумраке каждая его черта вырезывалась и выступала наружу. Скажи он еще одно "милостное слово", и я бы, пожалуй, кинулась к нему. Но чему быть не следует, того не бывает. Ведь это на сцене да в романах "на последях" лобызаются всласть… Он не Ромео, я не Юлия. Я досадила Спинозе: хотела выдержать и выдержала…

– Володя давно спит, – сказала я на пороге. – Я ему завтра объявлю радость.

– А завтра вы дома.

– Не целый день.

Другими словами: являться не дерзай.

– Любите Володю.

– Люблю и буду любить.

– Не поминайте меня лихом.

– Ха, ха.

Слезы, слезы, где же вы?..

4 ноября 186* После обеда. – Воскресенье.

Я скрутила Степу, он так и присел.

– Степа, – говорю ему, – я не жилица на этом свете.

– Как, что?