Александр II и Наполеон III. Несостоявшийся союз (1856–1870).

Чувствуя недовольство своих союзников обозначившимися на конгрессе признаками его интереса к России, и не желая компрометировать франко-британский альянс, Наполеон III вынужден был пойти навстречу настойчивым пожеланиям сент-джеймского и венского дворов о дополнительных гарантиях территориальной неприкосновенности Турции. 15 апреля 1856 г., спустя две недели после закрытия мирного конгресса, граф Валевский, лорд Кларендон и граф Буоль подписали трехстороннюю конвенцию о гарантиях Оттоманской империи.

Когда Валевский сообщил об этом Орлову, начавшему сборы к возвращению в Петербург, граф Алексей Федорович выразил французскому министру свое крайнее удивление этим актом, антироссийская направленность которого, как он не преминул заметить, не вызывает у него сомнения. В депеше на имя государственного канцлера Орлов следующим образом прокомментировал поведение Франции в этом деле: «…Австрия и Англия, вероятно, выдвинули эту комбинацию нарочно с целью скомпрометировать перед нами Францию и тем самым испортить наши отношения, проявление сердечности которых уже начинало беспокоить венский и лондонский дворы»[80 - Красный архив. 1936. № 2 (75). С. 52.].

Александр II согласился с такой трактовкой Орлова, но одновременно укрепился в мысли, что Наполеону не следует вполне доверять. На депеше Орлова государь сделал помету: «Это поведение Франции по отношению к нам не очень лояльно и должно служить нам мерилом степени доверия, которое может нам внушать Л. – Н[аполеон]» [81 - Там же.].

По всей видимости, и сам император французов испытывал некоторую неловкость от содеянного. Он пригласил к себе Орлова и выразил ему глубокое сожаление по поводу подписанной конвенции. Это решение, объяснял он, было вынужденным, так как прямо вытекало из заключенного еще на Венской конференции соглашения союзников о гарантиях Турции. К тому же, на него оказывалось сильнейшее давление со стороны Англии и Австрии.

Орлов, с присущей ему откровенностью, которая как будто бы всегда импонировала Наполеону, ответил, что он, конечно же, отлично понимает мотивы действий Англии и Австрии, но не может понять, почему Франция поддалась их давлению в принятии решения, имеющего очевидную антироссийскую направленность. Тем более странно для наметившихся дружественных отношений между Россией и Францией, добавил Орлов, что от него пытались скрывать сам факт переговоров по этому вопросу.

Отвечая на откровенный упрек Орлова, император попытался переложить ответственность на своего министра иностранных дел. «Когда я узнал через Валевского, что договор вам еще не сообщен, – заявил Наполеон, – то я выразил ему свое недовольство этим, так как это похоже на хитрость, на которую я не способен. Я прошу вас уверить в этом вашего августейшего государя. Я, впрочем, приказал, чтобы вам сообщили все документы, о коих идет речь»[82 - Там же. С. 56.].

Действительно, через несколько дней Валевский предъявил Орлову копии Венского меморандума (14 ноября 1855 г.) и апрельской конвенции 1856 г., после чего Алексей Федорович не удержался, заявив, что всегда считал графа Валевского честным человеком и поэтому не понимает, зачем нужно было так себя вести в отношении России[83 - Мартенс Ф. Указ. соч. Т. XV. С. 293.].

Вплоть до отъезда Орлова из Парижа Наполеон III использовал каждую возможность, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление от участия Франции в конвенции 15 апреля. Однажды он прибегнул даже к помощи императрицы Евгении. По окончании одного из официальных обедов в Тюильри, где присутствовал Орлов, императрица отвела его в сторону и сказала, что император, ее супруг, чрезвычайно огорчен тем, что может быть заподозрен в неискренности в связи с подписанием апрельской конвенции. Присоединившийся к императрице и Орлову граф Валевский поспешил доверительно сообщить Алексею Федоровичу, что на секретных переговорах Кларендон и Буоль настаивали на четком определении всех casus belli в защите Турции. Однако Наполеон уполномочил его, Валевского, решительно отклонить эти требования, согласившись лишь на общее обязательство трех держав, предоставив каждой самостоятельно и на свой риск определять, имеется ли casus belli, или нет[84 - Там же.]. Вежливо выслушав императрицу и графа Валевского, Орлов оставил их признания без комментариев.

12 мая император Наполеон дал прощальную аудиенцию графу Орлову. Выслушав слова благодарности за то постоянное дружеское содействие, которое Орлов ощущал со стороны императора и его министра-председателя конгресса, в отстаивании законных интересов России, Наполеон выразил надежду на успешное развитие взаимопонимания и сотрудничества Франции и России, обозначившееся в ходе работы мирного конгресса. Он добавил, что надеется на полное согласие с императором Александром. «Таково чувство моего сердца», – сказал по завершении аудиенции Наполеон.

Передавая в депеше содержание своей прощальной встречи с императором французов, граф Орлов отметил, что Наполеон показался ему вполне искренним в желании развивать отношения с Россией. «Все это было бы очень хорошо, если бы было искренне», – написал на полях депеши Александр II, продолжавший, видимо, испытывать сомнения на этот счет[85 - Там же. С. 294.].

Эти сомнения подогревались одной, крайне болезненной для русского самодержца темой – Польшей. Его настораживала та настойчивость, пусть даже вежливая и осторожная, с которой Наполеон III время от времени поднимал польскую проблему. С этого он начал свое личное знакомство с графом Орловым, о чем уже говорилось. Когда мирный конгресс подходил к концу, Наполеон, в очередной раз принимая у себя Орлова, в беседе за чашкой кофе высказал ему пожелание обсудить на одном из последних заседаний вопрос о Польше, оговорив, что речь может идти исключительно о гуманитарном (о «милосердии и великодушии»), а не о политическом аспекте этой проблемы.

Орлов недвусмысленно дал понять императору, что подобное обсуждение совершено неприемлемо для достоинства его государя[86 - См. депешу Орлова от 19 апреля 1856 г. // АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1856 г. Д. 148. Л. 257–259. ’]. В результате польский вопрос не был даже упомянут в документах конгресса. «Я вполне доволен тем, – писал Орлов, – что мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях в присутствии представителей великих держав Европы»[87 - Цит. по: Татищев С.С. Указ соч. С. 162.].

Наполеон вновь вернулся к польской теме на прощальной аудиенции, данной Орлову, но на этот раз император был предельно корректен. «Он говорил со мной о Польше, – сообщал Орлов в секретной депеше об этой встрече, – но в смысле, совершенно согласном с намерениями нашего августейшего государя»[88 - АВПРИ. Ф. 133. Оп. 469. 1856 г. Д. 148. Л. 475.].

Алексей Федорович Орлов покинул Париж и отправился в Петербург, где его встретят как героя, спасшего Россию от унижения. Он будет осыпан монаршими милостями, возведен в княжеское достоинство и назначен председателем Государственного Совета. Второй российский уполномоченный, барон Филипп Иванович Бруннов на некоторое время останется в Париже в роли чрезвычайного посланника. Он будет дожидаться там назначения нового посла.

Князь Горчаков и его «французский проект»

К моменту возвращения Орлова в Петербург в руководстве российской дипломатии произошли важные перемены, отражавшие смену внешнеполитических приоритетов нового царствования. 27(15) апреля 1856 г. 76-летний Нессельроде получил отставку с поста министра иностранных дел, сохранив за собой звание государственного канцлера. В тот же день последовал высочайший указ о назначении новым министром князя А.М. Горчакова, занимавшего в то время должность российского посла в Вене.

Парижский конгресс стал последней страницей в продолжительной карьере графа Карла Васильевича, одного из творцов Священного союза, «приказавшего долго жить» в результате Крымской войны. Уходя из российской и европейской политики, граф Нессельроде оставил нечто вроде завещания, в котором кратко изложил свои мысли и взгляды на новое международное положение России. Этот документ («Записка») составлен Нессельроде накануне открытия Парижского конгресса. Он датирован 11 февраля (ст. ст.) 1856 г., а впервые опубликован в лишь 1872 г.[89 - Записка канцлера графа К.В. Нессельрода о политических соотношениях России // Русский архив. 1872. № 2. С. 338–344.]

В этой краткой четырехстраничной записке без труда можно почувствовать влияние идей, внушенных императором Александром, с которым канцлер находился в постоянном общении. Нессельроде всегда был послушным исполнителем монарших устремлений – и при Александре I, и при Николае I, и при Александре II, который намеревался, и Карл Васильевич это почувствовал раньше других, повернуть руль государственного корабля в направлении глубоких реформ. Парижский конгресс еще не открылся, а Нессельроде уже написал: «…России предстоит усвоить себе систему внешней политики иную против той, которою она доселе руководствовалась. Крайние обстоятельства ставят ей это в закон»[90 - Там же. С. 341.].

Под «крайними обстоятельствами» государственный канцлер имел в виду последнее военное поражение России. «…Война, – писал он, – вызвала для России неотлагаемую необходимость заняться своими внутренними делами и развитием своих нравственных и материальных сил. Эта внутренняя работа является первою нуждою страны, и всякая внешняя деятельность, которая могла бы тому препятствовать, должна быть тщательно устранена»[91 - Там же.]. И в этом тезисе также чувствуется направление мыслей императора Александра, впоследствии столь успешно воплощавшихся преемником Нессельроде на посту министра иностранных дел Российской империи.

Разумеется, верный последователь Меттерниха, каковым был Нессельроде, понимал, что произошел окончательный крах той самой системы, которую они совместно создавали в течение нескольких десятилетий. Но, надо отдать ему должное: Карл Васильевич сумел признать неизбежность разрыва «с политической системой, которой держались сорок лет», хотя и сделал это с определенными оговорками[92 - Там же. С. 344.]. Эти оговорки сводились к двум его утверждениям: «В разумных интересах России политика наша не должна переставать быть монархической и антипольской»[93 - Там же.].

Подобные оговорки свидетельствовали о том, что в сознании одного из творцов Священного союза разрыв с прошлым не был окончательным. «…Было бы крайне неосторожно подрывать наши добрые отношения с Пруссией или растравлять те, какие мы имеем с Австрией и на сохранение которых, ради необходимости, мы поплатились ценою стольких жертв», – утверждал Нессельроде[94 - Там же. С. 343.].

Этот постулат он доказывал сохраняющейся общностью интересов бывших участников Священного союза в отношении Польши. «…С раздела Польши между Россией, Австрией и Пруссией, – писал канцлер, – установилось взаимооохранение интересов, соблюдение коего, из этих трех держав, наинеобходимее именно для нас. Польское восстание [1831 г.] послужило тому достаточным доказательством. Да и в последнее время, – продолжал свою мысль граф Нессельроде, – коалиция, вызванная под предлогом восточной войны, не угрожала ли сплотиться еще сильнее приобщением к нему и вопроса Польского»?[95 - Там же. С. 343–344.]

Наибольшее беспокойство у Нессельроде вызывала тенденция к сближению с Францией, обозначившаяся после смерти императора Николая Павловича. «Войти с нею [Францией] немедленно в положительный и тесный союз, – утверждал автор записки, – значило бы изменить преждевременно нашей новой системе. Уверенный в нашей поддержке, Наполеон III видел бы в ней поощрение пуститься в новые предприятия, в которых могло бы оказаться для нас невыгодным ему сопутствовать в той мере, в какой бы он того желал»[96 - Там же. С. 342.].

Помимо внешнеполитических угроз, вытекающих для России от союза с Францией, Нессельроде указал и на «идеологическую» несовместимость существующих в двух странах режимов. «…Не представляется ли неосторожным и несвоевременным, – предостерегал старый канцлер, – основывать политическую систему на тесном союзе со страной, которая с 1815 года, и помимо всех Европейских гарантий, была поприщем трех революций, одна другой неистовее и демократичнее, среди которых обрушились в 24 часа две династии, тверже, по-видимому, установленные, чем Наполеоновская»[97 - Там же. С. 344.].

Трудно с уверенностью сказать, в полной ли мере взгляды Нессельроде на Вторую империю отражали в тот момент мнение Александра II, но, так или иначе, император, видимо, склонен был разделять недоверие старого канцлера к Наполеону III. Это недоверие начало сглаживаться с приходом к руководству Министерством иностранных дел князя А.М. Горчакова, свободного от многих предрассудков своего предшественника.

Александр Михайлович Горчаков[98 - Жизни и деятельности А.М. Горчакова посвящена обширная литература. Из работ обобщающего характера см.: Андреев А.Р. Последний канцлер Российской империи. Александр Михайлович Горчаков. Документальное жизнеописание. М., 1999; Бушуев С.К. А.М. Горчаков. М., 1961; Горчаков Александр Михайлович / Очерки истории Министерства иностранных дел России. М., 2002. Т. 3. Биографии министров иностранных дел 1802–2002 гг. С. 115–133; Канцлер А.М. Горчаков: 200 лет со дня рождения / Примаков Е.М. М., 1998; Кессельбреннер Г.Л. Светлейший князь. М., 1998; Модзалевский Б.Л. К биографии канцлера князя А.М. Горчакова. М., 1907; Семанов С.Н. А.М. Горчаков – русский дипломат XIX в. М., 1962; Чичерин Г.В. Исторический очерк дипломатической деятельности А.М. Горчакова. М., 2009.] принадлежал к древнему аристократическому роду, исходящему от Рюрика и ев. князя Михаила Черниговского. Он родился 4 (15) июня 1798 г. в городке Гапсаль (Хаапсалу) Эстляндской губернии в семье генерал-майора князя Михаила Алексеевича Горчакова. Мать будущего министра, Елена Васильевна, была дочерью подполковника русской службы барона Ферзена. Александр был единственным мальчиком из пятерых детей супругов Горчаковых. Родители возлагали на наследника большие надежды и постарались дать ему хорошее начальное домашнее образование, которое он продолжил в престижной петербургской гимназии. Летом 1811 г. Александр успешно выдержал вступительные испытания и был принят в только что учрежденный Царскосельский лицей, призванный готовить из отпрысков знатных фамилий будущую правящую элиту России. Юный Горчаков оказался в составе первого набора лицеистов, наряду с Александром Пушкиным, с которым он подружится, Иваном Пущиным, Антоном Дельвигом и другими известными впоследствии, но не всегда лишь на государственном поприще, личностями.

В лицее Горчаков обнаружил счастливое соединение ярких природных способностей и редкого трудолюбия, что обещало успешную карьеру. «Благоразумен, благороден в поступках: любит крайне учение, опрятен, вежлив, усерден, чувствителен, кроток; отличительные свойства его: самолюбие, ревность к пользе и чести своей, великодушие», – так характеризовал юного Горчакова в 1814 г. один из его лицейских наставников[99 - Цит. по: Бушуев С.К. Указ. соч. С. 15–16.].

Блестящее будущее предсказывал своему другу Пушкин, посвятивший Горчакову несколько посланий. В первом из них он писал о 16-летнем Горчакове[100 - Пушкин А. С. Поли. собр. соч. в 10 т. 3-е изд. М., 1962–1966. Т. 1. С. 56.]:

Что должен я, скажи, в сей час
Желать от чиста сердца другу?
Глубоку ль старость, милый князь,
Детей, любезную супругу,
Или богатства, громких дней,
Крестов, алмазных звезд, честей?..

Тогда, в 1814 г., Пушкин еще сомневался – изберет ли Горчаков государственную или военную службу, но при этом был уверен, что всюду его ожидает успех. Уверен он был и в том, что у них будут разные, совсем непохожие судьбы. В послании, относящемся к 1817 г., он писал[101 - Там же. С. 259.]:

С надеждами во цвете юных лет,
Мой милый друг, мы входим в новый свет;
Но там удел назначен нам не равный,
И розно наш оставим в жизни след.

Тебе рукой Фортуны своенравной
Указан путь и счастливый и славный, —
Моя стезя печальна и темна;
И нежная краса тебе дана,

И нравиться блестящий дар природы,
И быстрый ум, и верный, милый нрав;
Ты сотворен для сладостной свободы,
Для радости, для славы, для забав.

Еще в начале обучения в Лицее Горчаков сделал выбор – он посвятит свою жизнь дипломатии, что побуждало его, по собственному выражению, «запасаться языками». Наряду с французским, будущий министр изучил английский, немецкий и итальянский. Как и все лицеисты «пушкинского» набора, он жадно и много читал, получив достаточно полное представление о мировой литературе.

Летом 1817 г. 19-летний Александр Горчаков был выпущен из Лицея с похвальным листом, и в чине титулярного советника поступил на службу в канцелярию Министерства иностранных дел, где вскоре стал ближайшим помощником второго статс-секретаря, графа И. Каподистрия. Под руководством Каподистрия начинающий дипломат прошел хорошую выучку. Он был включен в свиту Александра I во время проведения конгрессов Священного союза в Лайбахе, Троппау и Вероне, что позволило Горчакову изучить все закулисные пружины европейской политики.

По всей видимости, именно близость к сановному греку была первопричиной устойчивой неприязни к Горчакову со стороны другого статс-секретаря по иностранным делам, графа Карла Васильевича Нессельроде, соперника и недоброжелателя Каподистрия. Несколько лет они вдвоем управляли Министерством иностранных дел – Каподистрия ведал в нем восточными делами, включая Балканы, а Нессельроде, как первый статс-секретарь, отвечал за европейское направление. В мае 1822 г. Каподистрия был отправлен в отставку, и Нессельроде стал единоличным руководителем министерства.

Его неприязнь к Горчакову впервые проявилась еще в 1819 г., когда Нессельроде попытался помешать производству молодого князя в камер-юнкеры. Тогда Александр Михайлович все же получил первый придворный чин, что лишь усилило недоброжелательность к нему Нессельроде[102 - Князь Александр Михайлович Горчаков в его рассказах из прошлого // Русская старина. 1883. Октябрь. С. 161.].

Пушкин откликнулся на первый успех своего лицейского друга очередным посвящением [103 - Пушкин А. С. Указ соч. Т. 1. С. 378–379.]:

Питомец мод, большого света друг,
Обычаев блестящий наблюдатель,
Ты мне велишь оставить мирный круг,
Где, красоты беспечный обожатель,
Я провожу незнаемый досуг;
Как ты, мой друг, в неопытные лета,
Опасною прельщенный суетой,
Терял я жизнь и чувства и покой;
Но угорел в чаду большого света