На волжских берегах. Последний акт русской смуты

Отец и дед, царство им небесное, с детства учили, что главное в этой жизни – семья и первейший долг его, князя Коврова, заботиться о благополучии древнего рода, что брал начало от самых знатных русских фамилий, оберегать его и преумножать доставшееся от предков богатство. А для того всего-то и нужно, верно и честно служить государю, что дан этой земле самим Господом Богом. Да, дорога его праотцов была пряма, как клинок двуручного меча, а жизнь проста и понятна. Ему же досталось иное время, когда все вокруг не просто встало с ног на голову, а делало это по сто раз на дню. Он жил, словно качался на маятнике между ледяной пустыней и гиеной огненной. Ох уж эта Смута, будь она проклята на веки вечные. Стремительной бурей, неудержимым ураганом разрушила она прежний мир, разнесла его в щепки, превратила в обугленные руины, укрытые непроглядным кровавым туманом, в пелене которого они и плутали ныне, словно ослепшие овцы, сшибаясь на ровном месте и нещадно давя друг друга почем зря.

Вчерашние сильные мира сего за мгновение становились рабами, на их место приходили новые повелители без роду и племени, чтобы на завтра уступить место другим ловцам удачи, которых судьба возводила на вершину только для того, чтобы тут же обрушить в бездну небытия и забвения. И никто из этих властелинов на час не ведал жалости к проигравшим – спеша насладиться временной победой, каждый из них беспощадно выжигал даже тех, кто случайно оказался рядом с его поверженным врагом, без разбору лил кровь закоренелых грешников и безвинных агнцев. В этой чехарде черное с белым так часто менялось местами, что теперь уж никто не мог разобрать, где одно, где другое – посреди бесконечного хаоса, смятения и всеобщего помешательства все потеряло значение, все утратило смысл и меру.

Поначалу князь Ковров еще тяготился своими изменами и после каждого предательства долго терзаем был собственной совестью. Но очень скоро он заметил, что ни само предательство, ни его переживания ничего не меняют в этом сумасшедшем мире и никак не отражаются на нем лично. Его не поражает молния, земля не раскалывается под ногами, разверзая кипящую бездну ада, как обещал когда-то дед, считавший крамолу самым страшным из смертных грехов. На голове его не вырастают рога, под копчиком не болтается хвост и вместо ног не появляются копыта, а тело не покрывается язвами и коростой, как сулил юному Андрею отец в редких воспитательных беседах. Так что каждая новая измена давалась все проще и оставляла в душе его все меньше сомнений в праведности свершенного поступка, а вид болтавшихся в петле «верников», не пожелавших отказаться от клятвы ради спасения собственных близких, лишь добавлял Коврову уверенности в том, что выбранный путь был единственно правильным.

А вскоре, когда он окончательно избавился от глупостей вроде совести, Андрей Иванович увидел, что если делать все с умом, не упуская случайных возможностей, то можно не только сохранить голову и уберечь от несчастий близких, но еще и неплохо нажиться. Нет, он никогда не предавал ради золота – честь старого княжеского рода не допускала такого позора. Но если очередной господин щедро платил новым подданным за измену, на которую они шли не ради наживы, но по принуждению обстоятельств, так почему бы не взять? Ведь он все равно изменил, и полученная мзда не сделает его измену более страшной. А если кто-то, до беспамятства перепуганный вероятной расправой, просил, на коленях молил Коврова, только что предавшего старого господина, замолвить за него слово перед новым покровителем, так почему бы не потребовать за это награды? Он ведь тоже рискует – кто знает, как обернется подобная просьба и не попадет ли он сам через это в опалу. А если добро, которое после казни очередного упрямца, что не пожелал склонить головы, осталось бесхозным и теперь само шло к нему в руки? Все одно ведь растащат, не он, так другие. А если кто-то оборотистый и удачный в неправедных делах не хочет поделиться с воеводой, отдать ему положенную неписанным законом десятину, так почему бы не изобличить его, крамольника, и через праведный суд не отправить на плаху, чтобы после по бревнышку раздербанить его хозяйство. В конце концов, это ведь его святой долг и обязанность – честно и верно служить господину, покуда тот господин.

Да, за пятнадцать минувших лет много выпало на его долю непростых испытаний. И каждое могло закончиться тяжким, непоправимым крахом. Тогда ему повезло целехоньким и невредимым проскочить среди жерновов, что в легкую с хрустом перемалывали самых разных людей, от простого пахаря до князей рюриковой крови. Но как-то будет теперь? Прихода Заруцкого Андрей Иванович не боялся – он и его атаманы были для Коврова открытой книгой, кою он уж не раз перечитал от корки до корки и наизусть знал содержание каждой страницы. С ними он поладит. А вот Пожарский? Поди, пойми, кто он таков? Ни сук, ни крюк, ни каракуля. Угадай, попробуй, куда поведет да каким боком вывернет. Тут Егор Петрович, конечно, прав – помыслы нового воеводы прознать не мешало бы. Но как? Ежели очертя голову, безосмотрительно в это дело сунуться, так и в петле кончить можно. Сам-то городничий ловко в сторону отскочил. Старый лис, тертый. Понимает, что затея эта чем угодно обернуться может, потому и хоронится. Коли справится Ковров, так и они за ним в рай проскользнут, а коли нет… его голова с плеч, а они вроде и не при чем как бы. Еще и поклепничать на него станут, дабы себя выгородить. Как же устал он от всей этой мышиной возни, где каждый, кто прячется у тебя за спиной, готов всадить в нее нож при случае.

Последнее время Андрей Иванович все чаще задумывался об этом. Оставить службу и удалиться в тишь вотчины – морковку выращивать. Может, сейчас самое время? Сказаться недужным, собрать пожитки да и… Скопленного ему хватит, дабы дни, что отведены ему на старость, коротать в безбедности. А вся эта булга[114 - Булга – склока, свара, тревога.] без конца и без края… сколько веревочке не виться. Может и не ждать, покуда очередной лиходей обрубит ее так, что концы разлохматятся.

Звук легких осторожных шагов на всходнице[115 - Всходница – лестница.] вернул Коврова в день сегодняшний и отвлек от тревожных мыслей. Коли холопы еще внизу, на страже, а в этом Андрей Иванович не сомневался, то пропустить они могли только одного человека. Встрепенувшись, князь торопливо поднял опрокинутый кувшин, ладонью сгреб на край стола крошки сухарей, рыбью чешую, прочий мусор и смел все в пустую чашу, а сам пересел к выходу, подальше от лужи разлитого кваса.

– Что-то завечерялся ты с гостями, батюшка, – в повалуше появилась княгиня – Степанида Григорьевна. Невысокая и сухая настолько, что худобу ее не скрывал даже просторный наряд с большим количеством складок. Она остановилась на пороге, внимательным взглядом тускло-серых глаз оценила обстановку и недовольно поджала тонкие бледные губы, но тут же улыбнулась и присела рядом с мужем, худым острым плечиком прижимаясь к его могучей ручище.

Будущую свою жену Ковров впервые увидел за три дня перед обручением. Степанида, тогда еще сочная и фигуристая, ему понравилась, тем более, что красота и юный цвет невесты дополняло щедрое приданое. Вскоре она подарила ему сына – всего у них было четверо сыновей, а дочка, которой нынче стукнуло пятнадцать, уродилась точной копией матери, и хотя за все эти годы слова любви в их доме ни разу не были сказаны наедине, в ночной тишине княжеских покоев, а произносились только прилюдно и когда это полагалось по этикету, Андрей Иванович знал, что без Степанидушки своей не протянет и дня, ибо она успела стать для него незаменимой жилеткой для слез, верной опорой в невзгодах и мудрым советчиком, чьи наставления не раз спасали семейство от катастрофы.

– Худо? – просто, без обиняков, спросила Степанида Григорьевна.

– Угу, – буркнул в ответ Ковров. – Опять господь испытание нам посылает. Уж и не знаю, чем кончится все. Егор Петрович непщатует[116 - Непщати – полагать.], что Пожарский этот ради грабежа сюды прибыл. Разорить, де, Самару да на Заруцкого все свалить. Вор, де, пожог городок наш и все тут.

– Гляди-ка, – удивилась Степанида Григорьевна, но голос ее оставался ровным и спокойным. – И что же?

Андрей Иванович скорчил мину и неопределенно пожал плечами, давая понять, что не очень-то хочет говорить об этом, но настойчивое молчание и пристальный взгляд жены заставили его открыть сомнительные планы городничего.

– Ну, верно думаете, – одобрила Степанида Григорьевна.

– Да верно-то верно. Только залаз[117 - Залаз – опасность, губительность.] уж больно велик. И все на мою голову. Да и… – Андрей Иванович опасливо покосился на супругу, которая неспешно водила ладошками по бедрам и слегка покусывала нижнюю губу, как делала всегда, всерьез задумавшись над чем-то важным. – Где я им девок таких возьму. И стол богатый накрыть тоже… времена ныне не тучные.

– Слава богу, не последнюю крошку доедаем. Ради такого дела открою закрома, самые лучшие угощения приготовлю. Да и девки подходящие найдутся. Об мелочах бдеть[118 - Бдеть – заботиться.] мне доверь. Себе голову не забивай. Думай, лучше, как ладней Пожарского обадить[119 - Обадить – обмануть, расположить к себе.]. Когда задумали, говоришь? На Аграфену? Вот и ладно. Времени вдосталь. Так все сладим, комар носу не подточит.

Степанида Григорьевна маленькой ладошкой снизу вверх провела по спине мужа, запустила тонкие длинные пальцы в спутанную гриву и принялась легонько ерошить густые волосы на затылке. Андрей Иванович, с блаженным вздохом закрыл глаза, но чуть погодя все же заговорил о сомнениях, осторожно и вкрадчиво:

– Устал я, Степанидушка. Думал уж, бросить все это к чертям собачь…

– Не богохульствуй, – строго, но холодно, совсем без эмоций перебила его Степанида Григорьевна. – И глупости в голову не бери. О чем ты? Как все нажитое бросим здесь?

– Да что здесь бросать-то? – нерешительно продолжал Ковров, искоса поглядывая на жену. – Хоромы токмо одни. Так отцовский терем ныне не хуже отстроился. А золотишко припрятано столько… Скажусь, мол, вотчину попроведать надобно. А оттуда через недельку пришлю весточку, захворал, мол, и к службе боле не способен. Тут и вы за мной.

Степанида Григорьевна нежно сгребла в кулак каштановые кудри, осторожно и властно потянула к себе голову мужа и положила ее к себе на колени.

– Ну, ты что, Андрюшенька. Пожарского какого-то испужался. Мы с тобой стольких татей пережили, куда пострашнее этого. Да и не для того десять лет горбатился ты, чтобы нынче бросить все другим под ноги, а своих детей без кормления оставить. Много ли прибытку им вотчина даст? Только что с голоду ноги не протянуть. А в люди выбиться да на Москве место хорошее достать? Или хочешь, чтоб они за тобой всю жизнь воеводскую лямку тянули, как бурлаки баржу? А сродственников всех ты куда подеваешь? У тебя вся малая дружина – кровники. Здесь они за счет службы кормятся, а потом? То-то и оно. Так что пусть не блазнит тебя сие, Андрюшенька. А коль уж совсем невмоготу тебе стало, так один уезжай. Без меня.

В ответ Андрей Иванович лишь плотнее прижался щекой к плоскому упругому животу и, закрыв глаза, почувствовал, как ее тепло, легкая ритмичная дрожь, рожденная в глубине родного тела биением сердца, наполняют его уставшую душу решимостью и силой, которой так не хватало, когда он, одинокий и растерянный, в предрассветной мгле повалуши продумывал планы бегства. Нет уж, не дождутся. Он не даст этим волкам отнять у него то единственное, ради чего живет на этом свете. Даже если для этого ему придется безбожно врать и коварничать, подло чернить невиновных и наговаривать на достойнейших, приносить ложные клятвы и переступать через данные с сердцем присяги, золотом добывать чью-то благосклонность, чужой кровью покупать чье-то покровительство, добровольно отдавать себя в рабство новому господину, чтобы потом при случае с потрохами продать его свежеиспеченному победителю.

Глава пятая

Шел сенокос и уже неделю все кушалинцы от мала до велика жили на дальних лугах, где трава в этом году уродилась особенно доброй – по грудь ростом, сочна и мясиста. Погода радовала, над разноцветным простором стояло вёдро, в прозрачной синеве ни облачка. Едва только утро нежно-розовой зорькой проливалось на землю, мужики разбирали наточенные с вечера косы, становились цепью и под заводимую хором песню медленно двигались по усыпанной адамантовой[120 - Адамант – алмаз.] росой луговине, оставляя за собой косматые волны свежескошенной травы, которую бабы с граблями тут же разбивали и разметывали по сторонам для просыху. Над пожней поднимался густой аромат, от которого голова кружилась пуще, чем от хмельной медовухи. К нему примешивался дразнящий запах толоконной каши, что бурлила в огромном котле на треноге у шалашей из старой драни и свежих зеленых веток. Рядом, в тени растянутых на колышках холстин, под присмотром вечно бурчащих стариков играла мелковозрастная, еще не способная к труду ребятня.

– Казаки!!! – разлетелось вдруг над покосом. – Спасайся, кто может!!!

Загудела земля, сотрясенная ударами сотен копыт. Истошный бабий вой смешался с детским визгом и несусветным матом мужиков, беспомощно метавшихся по скошенному лугу. Над стожками уже поднималось прожорливое пламя, под ржание коней и хохот налетчиков по небу поползли густые пряди ядовито-черного дыма с горьким запахом в пепел сгоревшего счастья.

Дмитрий Петрович вскочил, рукой нашаривая саблю и спросонья пытаясь перекричать обезумевших от страха людей, но, придя в разум, обнаружил себя в липкой духоте спертого воздуха посреди тесной комнатенки, залитой бледной мглой молодого рассвета. Поняв, что все это было лишь сном, облегченно вздохнул, подошел к окну, сквозь муть пузыря рассматривая чужой незнакомый город. С Волги нанесло туман, рваными клочьями он разлегся над огородами, плотной дымкой окутал избы и тесные улицы, густо клубился зажатый между кривых дощатых заборов, и не мог добраться только до одинокого купола церковной колокольни, что трехсаженной стрелой поднималась над унылым бесцветным пейзажем.

Под тяжелый стук подкованных сапог вошел Соловцов – начальный самарский люд уже собирался возле съезжей. Дмитрий Петрович наскоро умылся, на ходу, без церемоний, доел остатки вчерашней трапезы, которые Михаил предусмотрительно накрыл платком, надел свежую рубаху и простой кафтан, затянулся поясом.

В горнице со вчерашнего вечера все заметно преобразилось. Дружинники уже избавились от пыли и мусора, навели порядок – по-мужски неприглядный, уныло однообразный, но удобный и практичный. Задержавшись на крыльце, Лопата втянул мозглый воздух с запахом древесной гнили, речной сырости и цветущей воды, с интересом посмотрел на небо. Обещая погожий денек, ласточки стремили полет вверх, но сплошная серая пелена грозила ненастьем, так что не понять было самарцам, чего ждать к обеду: то ли солнце проглянет сквозь гущу небесной хмари и приласкает продрогшую землю, то ли разойдется гроза с трескучим раскатистым громом и огненной молнией. В двух словах отдав дружинникам распоряжения, Дмитрий Петрович двинулся к съезжей, но не успел сделать и двух шагов, как перед ним не пойми откуда появился Грюнер. В изящном поклоне сорвав с головы шляпу, он произнес необходимые приветствия, распрямился, спрятав за спину нарядные перья головного убора, и тут же приступил к делу.

– Вчера, на пристани, ваше сиятельство сослались на занятость и обещали подумать о нашем деле позже. Я понимаю, все понимаю, – поймав на себе недовольный взгляд воеводы, капитан ландскнехтов поднял свободную руку, как бы извиняясь за свою назойливость. Расположившись справа от князя, он пристроился под его шаг.

– Потерпи маленько, господин хороший, – посоветовал ему Лопата.

– Also? Я-то потерплю. Но не все мои люди так же понятливы и терпимы. Мне уже с трудом удается сдерживать особо вспыльчивых. Вот-вот полыхнет пожар, и от этого пострадаем мы все. Я бы мог его потушить, но для этого нужно хоть немного денег. Пусть это будет не все, что вы нам задолжали, но…

– Ну, так и людям своим передай, де, князь Пожарский самолично слово дал на днях с вами полный расчет произвесть, – они дошли до съезжей и, поднявшись на первую ступеньку высокого крыльца, Лопата всем видом дал понять, что разговор на этом закончен. – А покуда, извиняй, без тебя забот полон рот.

В съезжей стояла прохладная полутьма с запахом отсыревшей травы и бумажной плесени. Мерклый сумрак непогожего дня, просеянный сквозь частое сито решеток из кованых прутьев на шести узких высоких проемах, с трех сторон насквозь пронизывал комнату жидкими струями тусклого света, беспорядочно-сложное переплетение которых напоминало густую паутину – ловушку, созданную коварным искусным охотником на погибель беспечных доверчивых мошек. Ковров с Хомутским, Федор Алампеев и Аким Раздеришкин расположились на широком топчане вдоль одной из стен. Дьяк Смелов сидел в одиночестве, поодаль от всех на низкой хлипкой табуретке за маленьким столиком с чернильницей, перьями, стопкой бумаги и ставцем о трех лучинах, свет которых выхватывал из полумрака угол большой кирпичной печи, обмазанной глиной, и массивную дубовую дверь, поперек укрепленную тремя полосками железа и запертую на три замка: два навесных и один нутряной с хитрым секретом – за ней, в маленькой комнатенке без окон хранилась крепостная казна, окладные книги, описи по тяглу и прочие грамоты.

– Перво-наперво, разговор о стрельцах пойдет, – начал Дмитрий Петрович, усаживаясь во главе стола, над которым тонким длинным крюком подцепленный к матице висел светец с десятком лучин. В красноватом свете тлеющих щепок, бесшумно оседая на толстые книги и стопки пергаментов, перетянутых разноцветными нитками, густо клубилась бархатная пыль. – Федор Константиныч, сколь людей у тебя в приказе состоит? Мне сказывали, деи, боле тыщи стрельцов у вас обитается. Мол, саратовский служилый люд к вам прибыл, да те, кому из Астрахани ноги унесть посчастливилось. А тут, погляжу, и половины обещанного не наберется.

– Так, четыре сотни, но все неполные. В какой чуть боле восьми десятков, в другой и того нету.

– Ты что же, в точности не ведаешь? – с недоумением перебил Пожарский.

– Ну…

– Тут, видишь как, Дмитрий Петрович, – вступил Ковров, видя, что стрелецкий голова, еще не совсем пришедший в себя после ночных возлияний, в одиночку не справляется. – Разбегаются люди. Ествы не в достатке. Со службы прокорм скудный. Вот и бегут. Каждый день бегут. А потом кто ни то помыкается, да вернется. Покается, конечно. Мол, дурак, так и сяк, не прогоняйте, братцы, Христа ради. Как такого не пригреть. А он, стервец, посидит в тепле, отойдет послед скитаний своих, да опять в бега – лучшей доли искать. Так и идет. А нам-то попробуй в этой кутерьме в точности приказ сосчитать. Ныне одно число выйдет, завтра – другое, а послезавтра и вовсе. Так что ты, на Федора Константиныча не ропщи. Нет евонной вины в этом.

Лопата молча достал из наваленной перед ним горы одну книгу, осмотрел со всех сторон, будто в печатной лавке при покупке, и аккуратно положил на место, отряхивая руки от пыли.

– Ясно. Так вот, давай-ка, Федор Константиныч, в точности мне сосчитай, сколь в каждой сотне у тебя воинников. И отдельно – которые при оружии. Спрашивать, куды они пищали казенные подевали, не стану – без толку все одно. Но стрелец без огнебоя – лишний едок беспользительный. Так что… Придется нам всем миром оружию для них сыскать. У меня десяток пищалей в запасе есть. И порох в малости имеем. Поделимся, чего уж. Но и вы, господа самарцы, в стороне не стойте. Что скажете?

Ответом стала тишина, лишь легонько, едва слышно потрескивали лучины и перо в руках Смелова тихо скребло по бумаге, перенося на нее слова воеводы.

– У меня две пищали и с десяток самострелов, – первым заговорил Раздеришкин, который сидел в дальнем углу покоев, подогнув под себя правую ногу и плечом упираясь в кладку печи. – Для своих людей запасал, но коли прикажешь…

– Прикажу, Аким… как тебя по батюшке?

– Савельевич.

– Прикажу, Аким Савельевич. Твои вершники и без пищалей повоюют – стрельцам огнестрел нужнее. И еще дело к тебе, покуда заговорили. Ныне в вечор отправляю отряд по дальним рубежам осмотр чинить. Головой у них дружинник мой – Лука Вышеславцев. Дай ему человека своего, дабы засечные служаки их за подсылов не приняли. Не то начнут друг друга стрелить – греха не оберешься.

– Дозволишь, князь? – Раздеришкин поднялся, даже в полумраке чувствуя на себе настороженные взгляды недавних своих собеседников. – Я бы сам с ними пошел. Все мои люди по заставам сидят, здесь от меня что за прок? А порубежье лучше моего никто не знает. Там я гожее буду.

– А коли за старшего среди вас Выщеславцева все же оставлю? – спросил Дмитрий Петрович после недолгого раздумья. – Не осерчаешь ли?

– На обиженных воду возят, – со спокойной усмешкой ответил Раздеришкин.