Цареубийцы

– Их высочество государь наследник-цесаревич и великий князь главнокомандующий ожидают ваше императорское величество внизу.

Государь еще раз взглянул на часы. Медленно, будто колеблясь, взял со стола белые замшевые перчатки и каску с серебряным свитским орлом, тяжело вздохнул, поднял прекрасные голубые глаза к небу, перекрестился и пошел к лестнице, устланной ковром.

У кишиневского собора, на высокой паперти государя ожидал в полном облачении епископ Кишиневский и Хотинский преосвященный Павел.

Во вдруг наставшей, после криков «ура», тишине были слышны бряцание шпор, стук шагов и звяканье сабель поднимавшейся за государем на паперть свиты. Потом и эти звуки затихли, и в тишину весеннего утра вошли слова преосвященного:

– Благочестивейший государь! Один ты с верным твоим народом возлюбил попираемые пятою ислама христианские народы не словом только или языком, но делом и истиною.

Порфирий стоял сзади владыки и думал: «Один ты… вся Европа молчала… Вся Европа противоборствовала, мешала, спокойно и равнодушно взирая на избиения и муки славян. Наш государь не говорил, не убеждал, но пошел – делом и истиною». Порфирий набожно перекрестился.

– Ты грядешь к нам для того, – продолжал владыка, – чтобы повелеть твоим войскам если не всецело сокрушить… («Отчего бы и нет?» – подумал Порфирий), то сокрушительно потрясти в самых основаниях врата адовы, именующие себя Высокою и Блистательною Портою…

«Да, конечно, – думал Порфирий, – конечно, война…» Его сердце часто забилось, и некоторое время он не мог слышать, что говорил владыка Павел.

– Под осенением небесных и земных благословений войска твои, предводимые своим доблестным, беспредельно, восторженно любимым, тезоименным победе вождем, августейшим братом твоим, – неслось с высоты паперти, – да порадуют тебя своими бранными подвигами и славными победами, как доселе, конечно, радовали тебя превосходным воинским духом, порядком и благочестием, и в своем победном шествии да перейдут и тот предел, до которого в начале своего царствования дошел славный ваш родитель, император Николай, предписавший Порте мир в Адрианополе. От блеска подвигов и побед твоих войск да померкнет луна и да воссияет, как солнце, Христов Крест! Аминь.

«Константинополь», – с восторгом думал Порфирий, осторожно и незаметно пробираясь за спинами певчих к наемному фаэтону, чтобы поспеть до государя приехать на скаковое поле. Вслед ему неслось торжественное красивое пение архиерейского хора: «Исполла эти дэспота».

Звенели дисканты, густой октавой гудели басы.

IV

Лихой кубанский казак в развевающейся черкеске, с трепещущим за спиной алым башлыком, пролетел мимо генерала Драгомирова, не в силах сдержать понесшего его коня, на скаку прокричал:

– Его императорское величество изволют ех-ха-ать!

– Ж-жал-лонер-ры, на свои места! – профессорским баском пропел Драгомиров.

Над темными рядами солдат в мундирах вспыхнули пестрыми бабочками алые, синие, белые, зеленые и пестрые флажки и разбежались по полкам, исчезнув за ротами.

На разные голоса раздались команды: «Равняйсь… Смирно!», и опять: «Равняйсь…»

Все казалось, что кто-то выдался вперед, кто-то осадил, кто-то «завалил плечо»…

По широкой дороге, обсаженной раинами, вилась пыль. Звон бубенцов становился слышнее. С ним шло, приближаясь, народное «ура». Точно только этого и ожидала природа. Вдруг разорвались поднявшиеся к небу туманы, в серых тучах голубой просвет, солнце брызнуло золотыми лучами, заиграло алмазами на остриях штыков, озарило алые, синие и белые околыши кепи, погоны, пуговицы, стальные бляхи ремней, медные котелки.

Кавалерия села на лошадей. Пестрые двухцветные уланские и трехцветные гусарские флюгера заиграли на пиках.

– Па-рад! Смир-р-рно!.. На плечо! По полкам шай на краул!

– Вол-лынский полк! – громко, распевно и радостно скомандовал командир полка полковник Родионов. – Шай!

Он выждал момент, когда государь, выйдя из коляски, сел на лошадь и поднял ее в галоп, и тогда закончил:

– На кр-раул!

Тяжелые ружья Крнка взметнулись вверх и заслонили свежими кожаными погонными ремнями бравые лица солдат. В тот же миг на правом фланге парада трубачи Конвойного эскадрона затрубили гвардейский поход. С резкими звуками труб слился грохот барабанов и отрывистые звуки горнов. Волынцы забили армейский поход.

Искусный наездник, государь мягко сдержал лошадь и перевел ее на шаг.

– Здо-г’ово, волынцы! – бодро приветствовал государь первый полк.

– Здравия желаем, ваше императорское величество-о! – с ударением на «о» ответили волынцы. Грянул гимн, и понеслось раскатистое, дружное, не народное, но солдатское лихое «ура»…

Государь ехал вдоль фронта. Ни он, ни генерал Драгомиров, ни командир полка, ни батальонные, ни ротные, ни фельдфебели, из-за рот высматривавшие государя, как и вообще никто из военных, не думали в эту минуту, что это парад перед войною, перед смертью, перед ранениями, перед всеми ужасами войны, но одни совсем бездумно, другие в восторженном ожидании грядущей победы – победы несомненной – кричали «ура», сами поражаясь мощи своего крика.

Минцы взяли на караул, за ними подольцы и житомирцы, потом 7-й саперный батальон. Звуки гимнов, играемых четырьмя полковыми оркестрами, сливались вместе, их глушило все нараставшее, ставшее оглушающим «ура» шестнадцатитысячной солдатской массы.

За саперами стояли в густых колоннах два батальона солдат в черных бушлатах с алыми погонами и в круглых бараньих шапках с зеленым верхом. У них были легкие французские ружья Шаспо. На примкнутых саблях-штыках ярко блистало солнце.

Государь задержал лошадь и протянул руку заехавшему к нему с фланга генералу.

– Здг’аствуй, Столетов… Вижу… Молодцами… – И, обернувшись к батальонам, поздоровался: – Здог’ово, болгаг’ы!

И под раскатистый ответ болгарского ополчения государь спросил Столетова:

– На чей счет так пг’екг’асно одел?

– На счет наших славянских благотворительных комитетов, ваше императорские величество. Но многие явились в собственной одежде.

– Вижу… вижу… Стаг’ые вояки.

В рядах были видны старики с седыми усами и бакенбардами, и с ними рядом стояла юная, зеленая молодежь. Деды, не раз сражавшиеся в повстанческих боях с башибузуками, и вчерашние гимназисты, их внуки, покинувшие учение, чтобы постоять за родину. Черные блестящие глаза болгар с восторгом смотрели на «царя Александра», гремело восторженнейшее «ура», и ружья колыхались от ликования.

Государь заехал за пехоту. Серебряные трубы «за Севастополь» 14-й артиллерийский бригады поднялись и заиграли «поход».

А потом за артиллерией с ее легкими и батарейными пушками показались рыжие кони рижских драгун, гнедые чугуевских улан и вороные изюмских гусар и пестрые флюгера пик. Государь медленно проезжал вдоль рядов 11-й кавалерийской дивизии и приближался к фронту конных батарей – 18-й донской и 4-й казачьей.

Авангард русской армии представился государю блестяще.

Государь слез с лошади. Полки стояли «смирно», держа ружья у ноги. От скакового павильона к середине фронта чинно подходило духовенство во главе с епископом Павлом. На затихшем поле резко раздались звуки труб конвойных трубачей, певуче проигравших сигнал «на молитву».

Пехотные музыканты повторили сигнал. Мягко улегся, успокаиваясь, рокот барабанов.

– Полки! На молитву… Шапки долой!

Солдатские ряды колыхнулись и замерли. Стало так напряженно-тихо, что казалось, время остановилось в своем полете.

Дежурный генерал-адъютант подошел к владыке Павлу и подал запечатанный конверт.

Такая тишина стала по всему полю, что слышен был шорох взрезаемой бумаги, и, когда кто-то в солдатских рядах негромко вздохнул, все на него обернулись.

И вот – раздалось то, что так напряженно ожидалось:

– «Божиею милостию мы, государь император Всероссийский, царь Польский…» – ясно и четко читал владыка слова высочайшего манифеста об объявлении Турции войны.

Как только владыка дочитал последние слова манифеста, певчие звонко и радостно запели: