Седьмая стража

Покосившись в сторону небритого, неухоженного хозяина, Зоя Анатольевна, смущаясь своих мыслей, тихонько засмеялась.

– Ты на меня обиделся, Георгий? – неожиданно мягко спросила она. – Где ты? Пригласил, а сам исчез… Ау-у! А…

– Зоя, понимаешь… я, конечно, бревно и трус и… странно все это, по-прежнему под башмаком у Алексея, у Меньшенина… Но я все же не могу промолчать, это свыше моих сил, – прервав ее, неуверенно заговорил Вязелев, и нервный тик тронул у него правое веко, – он придавил его указательным пальцем. – Понимаешь, я должен тебе признаться… дело в том…

– Ну, говори же, говори! – потребовала Зоя Анатольевна, начиная чувствовать неизъяснимый страх. – Ну, не тяни! Какой ты, право…

– Дело в том, что сегодня… теперь уже вчера, ко мне приходил Меньшенин, – растерянно сказал Вязелев. – Да, да, да, он, Алешка Меньшенин.

– Вчера? Алексей? Ты хочешь сказать, он жив? – Зоя Анатольевна слепо перебирала по краю стола пальцами, и с каким-то детским удивлением не отрывалась от лица хозяина.

– Очень странный вопрос! Жив, значит, если приходил. Явился за своими бумагами, как будто его были обязаны столько лет ждать! И хранить его драгоценные записи! Других дел у людей, конечно, нет, пришел, как будто вчера расстались, потребовал оставленные у меня свои бумаги передать сыну, то есть Роману… И подчеркнул – немедленно! Слышишь, говорит, немедленно, это душу его спасет… А? Как тебе нравится? – с деланной бодростью поинтересовался Вязелев и передернул плечами. – Нет; ты подумай, за все эти годы ни строчки, ни весточки, и на тебе – он душу свою ими спасет! Чем? Старыми бумагами? Нужны они ему, Роману, как летошний снег… Явился!

Зоя Анатольевна, открыв сумочку, достала старинную пудреницу с золотой инкрустацией, подарок брата к замужеству, открыла ее и смятенно глянула в запыленное зеркальце. Чувства, одно противоречивее другого, мешали ей хоть немного сосредоточиться; словам Вязелева невозможно было поверить, но он был ошеломлен не меньше ее самой, и она это хорошо видела. И тогда опять проснулась обида, тайная, больная, застарелая; она тотчас вспомнила трусливое, без единого слова, исчезновение мужа, и оскорбленное женское самолюбие, кое-как притупленное временем, вновь дало себя знать. Сразу же нарисовались самые невероятные картины; и тут как бы сами собой возникли в памяти давно забытые детали, моменты, случаи… и вот из-за этого человека жизнь прошла впустую.

Лицо Зои Анатольевны сделалось старым и некрасивым, подбородок дрожал, глаза же сухо горели. Вязелев подумал, что ей сейчас станет совсем худо, и уже хотел бежать за каким-нибудь лекарством, – Зоя Анатольевна остановила его. Она сама испугалась своей ненависти и беспощадности, тем более, что была не одна. Значит, Меньшенин слишком мало ее любил, и здесь ничего не поделаешь, такова, очевидно, природа мужчины, что здесь значит даже собственный маленький сын?

Приказав себе остановиться, не переходить за унижающую человека черту, она опять глянула на себя в зеркальце, тщательно сдувая с клочка ваты лишнюю пудру, она привела лицо в порядок. Все сомнения для нее уже были разрешены; она слишком долго мучилась в свое время из-за Меньшенина, чтобы еще раз; уже сейчас, почти через двадцать лет, начинать сначала. Теперь был только один путь, она и не подозревала о нем вот до этой ночи. И тут словно что опало, прорвалась мешавшая дышать полной грудью неведомая преграда. Бросив пудреницу в сумку, Зоя Анатольевна, удивляя хозяина, тихо засмеялась каким-то особым, волнующим его смехом.

– Обо мне ничего не спрашивал?

– Он ни о ком ничего не спросил, – сказал Вязелев. – Вот это больше всего меня и ошеломило.

– А ты сам что думаешь? – поинтересовалась Зоя Анатольевна, и Вязелев, крепко потирая лысину, вновь развел руками.

– Ничего не могу объяснить, – признался он, начиная сердиться. – Чуть мозги не вывихнул… Знаешь, мне все больше кажется…

– Да?

– Что, если вообще ничего и не было? – спросил Вязелев, неуверенно улыбаясь. – Бывает же… как-нибудь померещилось, приснилось, – я кофе бочками глушу. Прошло ведь почти двадцать лет! Так же не бывает, правда?

– Очевидно, бывает, Жора, – сказала Зоя Анатольевна. – И ты не знаешь, что в этом пакете?

– Понимаешь, Зоя, есть еще одно обстоятельство, – начал Вязелев с некоторой ноткой вины в голосе. – Первые годы, лет пять, шесть, Алексей присылал мне из разных мест всякие свои бумаги с просьбой хранить и никому не показывать… А потом перестал…

– А может быть, хватит о Меньшенине и его сумасбродствах? – Зою Анатольевну постепенно стало охватывать раздражение. – Вновь какой-нибудь гениальный бред… Даже не знаю, отдавать ли Роману? Не лучше ли в огонь? – вслух думала она, окончательно разгораясь. – Знаешь, Жора, я тебе тараканов выведу, я средство знаю. Буру смешать с сахарной пудрой, посыпать по углам, за шкафами – в несколько дней до единого сгинут… Ну, что ты так смотришь? Вот старая черепаха…

– Загадочное существо – женщина, – тепло и покорно улыбнулся Вязелев. – Не забыла ведь… И страдаешь по-прежнему, и любишь…

– Ах, нет, это не то, успокойся, – возразила Зоя Анатольевна. – Я ведь совершенно серьезно говорю. Что ты, Жора, какая любовь? Все выгорело, хватит с меня Меньшенина! Хватит! – резко провела она ребром ладони себе по горлу. – Сыта! Я теперь лучше с живыми тараканами хочу сразиться… И дело сразу видно – чисто, уютно. А гении – бр-р-р! К черту сумасшедших гениев, они не для слабой женщины. К черту, к черту!

– Что ты такое сейчас говоришь! – поморщился Вязелев. – Ты ведь не в себе сейчас, ты ведь другая…

– А ты меня поучи, поучи! – повысила голос Зоя Анатольевна. – Другая? Откуда тебе знать, какая я? Да, я его любила, я чуть с ума не сошла, ждала, ждала, ждала… И ты еще хочешь видеть меня доброй?

– Ну, ради Бога, не кипятись, – вновь с тихой улыбкой попытался остановить ее Вязелев. – Говорю же – вполне вероятно, пригрезилось, в последнее время одолевает прошлое. Всякое случается.

Тут Зою Анатольевну, слушавшую хозяина с жутковатым и в то же время бодрящим ознобом в груди, что-то заставило поднять голову и прислушаться, – Вязелев тоже замолчал, вопросительно глядя на нее и тоже вслушиваясь в московскую ночь, в ее глухое звучание в толстых, старых стенах дома.

– Ничего, – подала наконец голос Зоя Анатольевна, слегка поеживаясь. – Когда-нибудь мы вспомним эту минуту и посмеемся… Слушай, Жора, не нагоняй на меня всяких страхов, я и без того трусиха. Я же вижу, тебя что-то мучит, а ты молчишь, не хочешь сказать…

– Говорить особо и нечего, – вновь попытался уйти в сторону Вязелев, стараясь не подпадать больше под ее власть. – Ты опять не поверишь, только это уж совершенно фантастическое… Не в монастыре ли он обретается, наш Алексей? Или еще хуже, не в доме ли скорбных главою?

Слегка отодвинувшись, Зоя Анатольевна быстро перекрестилась.

– Придумаешь! Вот уж не ожидала… Мог бы и спросить, что-нибудь да услышал бы…

– Как же, спроси! – не согласился Вязелев. – Да он мне слова не дал сказать, видела бы ты его глаза! Монах не монах, Бог знает что… Он совсем другим стал, бросил несколько слов – да и был таков! Это он на меня наслал какое-то помрачение, до сих пор прийти в себя не могу. Да что мы все о нем да о нем? – окончательно возмутился Вязелев. – Бодришься, а на тебе лица нет, у меня тоже мысли не дай Бог. Подожди, у меня вина немного есть, берег, берег... Денег давно не водится – по примеру пращуров, извел на книги да рукописи, все мои капиталы на полках… Выпьем, какого еще случая ждать? Не часто нас навещают почти что из-за последней черты…

Тотчас достав откуда-то из угла, из наваленного там хлама плоскую и длинную, похожую на флягу, запыленную бутылку, Вязелев взглянул на нее на свет и огорчился, и Зоя Анатольевна, продолжавшая внимательно наблюдать за ним, хотела ободрить и успокоить его, и не успела. Вязелев хлопнул себе по лысине ладонью и, бросив пустую бутылку обратно в угол, выбежал, тотчас вернулся, и скоро они уже держали в руках наполненные вином рюмки, и Вязелев, глядя на свою гостью, подумал, что им давно бы пора сойтись и жить вместе, а не маяться дурью, но вот сказать об этом он вряд ли осмелится. Одиночество – самая разрушительная вещь на этом свете, вон как и ее, и его самого подкосило, ну, и что? Оба не молоды, нездоровы, ну и что? Вот так, тихо и просто быть рядом, о чем-нибудь поговорить, улыбнуться, а то и поворчать, вместе сходить в театр, куда-нибудь на выставку…

Он не заметил, что гостья, заученно улыбаясь, уже с трудом пересиливает усталость; сейчас ей больше всего хотелось немного выпить, добраться до постели и лечь и закрыть глаза, и в то же время подхватившая и понесшая ее мутная, теплая волна еще не утихла и не опала, и несла она ее не вперед, а назад, назад; она вдруг почувствовала, что сердце бьется как-то неровно, а вот и знакомая, тупая боль… а вот и его глаза несутся откуда-то из мрака… Боже мой, что он хочет ей сказать… какой странный, все обволакивающий взгляд, смотрит прямо в душу, в самую ее глубину, и от этого как-то невыносимо, пронзительно светло…

Сильно бледнея, Зоя Анатольевна качнулась, рюмка с веселым звоном рассыпалась по полу, и Вязелев, очнувшись от своих мыслей, быстро приподнялся, вложил ей в руку свою рюмку.

– Ничего, ничего, – торопливо, полушепотом заговорил он. – Выпей, выпей! Я, дурак, тебя напугал, а это всего лишь прошлое… Такое слепое, безглазое… пей! Вот и себе в стакан налью…

Они посмотрели друг на друга; Вязелев не выдержал, глянул в сторону, затем залпом выпил, и Зоя Анатольевна, пересиливая слабость, последовала его примеру.

– Хорошо, – прошептала она. – Теперь, Жора, я знаю, ты не обманул. Нет, нет, ты не виноват, так уж сложилось. Мне бы прилечь немного, голова кружится…

Вязелев провел ее в другую комнату, в ту самую, сплошь заставленную книгами, папками, какими то свитками, и бережно уложил на диване, а сверху осторожно набросил на нее старенький клетчатый плед. Закрыв глаза, Зоя Анатольевна подложила под щеку ладонь.

– Не уходи, Жора, – попросила она. – Не в себе… и не то, чтобы страх, хуже… Пожалуйста, не уходи. Расскажи мне что-нибудь еще…

Опустившись рядом на стопку каких-то книг, Вязелев осторожно взял ее руку в свои. Тотчас мир, разъятый и безликий, сомкнулся, и стало тихо. И полки с книгами успокоительно придвинулись, Вязелев почувствовал их неуловимое, согревающее тепло. Зоя Анатольевна чуть шевельнула губами:

– Говори…

– О нем? – обреченно переспросил Вязелев и тотчас успокаивающе погладил ее руку. – Конечно, конечно, что это я… Я ведь тоже все время о нем думаю… Не знаю, не знаю, мне порой кажется, что я просто брежу. Мы словно попали в орбиту какого-то непреодолимого притяжения и не можем вырваться. Но почему именно я или ты? Есть люди, одаренные какой-то высшей силой, высшим смыслом, – они идут своим путем, одинокие и гордые, у них неведомые никому пути и задачи. И нам их не понять, мы боимся оторвать глаза от земли… Мне часто и раньше казалось многое в семье Меньшениных странным, почти необъяснимым, ведь и его отец почти не жил дома… все пропадал по каким-то дальним командировкам, а я думаю, что где-то и подальше... И Алексей, конечно, не то, чем бы он хотел казаться, за ним всегда чувствовалась эта фамильная, что ли, спесь, какая-то непереносимая почти даль, – туда он никого не пускал… Кто он и куда он идет или шел? Наверно, ему больно от одиночества и непонимания, но что он может сделать, мне порой казалось и раньше, что ему просто нельзя свернуть или остановиться…

Осторожно покосившись в сторону Зои Анатольевны, по-прежнему лежавшей с закрытыми глазами, он подумал, что составилось какое-то совершенно невероятное положение, и это тонкое напряженное женское лицо на старенькой подушке тоже невероятно в этом его правильном, давно очерченном мире, теперь совершенно неожиданно и беспардонно взорванном. Разумеется, он не идиот, приходил к нему живой Алешка Меньшенин, и никто больше, и нечего себя обманывать, пожалуй, именно он, Алешка, и внушил ему мысль позвать к себе Зою и позаботиться о ней, он бы ничего не мог сказать здесь определенного, но он точно знает, что это было его настойчивое желание, даже требование – ведь они с Алешкой Меньшениным еще старые школьные друзья, не говоря уже о другом… Теперь он все окончательно вспомнил…

Он не понял, что случилось, он почувствовал почти опустошающее облегчение; Зоя Анатольевна, лежа навзничь, с закрытыми глазами, плакала, слезы ползли по вискам, редкие и бессильные. Он, просветленный и легкий, потянулся к ней, хотел поцеловать ей руку и не успел.

– А я вот ничего не могу забыть и ненавижу, – сказала она. – Я ведь его никогда не понимала и боялась этого непонимания в себе…

– Не надо, Зоя, не унижай себя… То, что было – было, зачем же? – Подкрепляя свои слова, Вязелев опять слегка погладил ее руку. – Если бы он действительно умер, неужели в твоей душе все было бы иначе? Не верю…

Он замолчал, встретив взгляд какой-то незнакомой, совершенно далекой женщины, уже почти спокойный, с проскакивающими в глубине глаз насмешливыми искорками.

«Мертвому прощается многое, что с него взять? – тихо подумала Зоя Анатольевна. – Живому ничего не прощается… Так устроено, ничего переменить нельзя».

Он, забывшись, все еще продолжал держать ее руку в своих, и оба они смутились; что-то пришло и окончательно связало их друг с другом. Торопясь закрепить неожиданное откровение, Вязелев неловко наклонился и коснулся горячими сухими губами ее слабых, тонких пальцев.

* * *

Синий рассвет появился в окне неожиданно. Открыв глаза, Вязелев приподнялся, привалился к прохладной спинке кровати. Пришло успокоение и облегчение, все свершилось как-то буднично и просто, и теперь непонятно, что делать дальше. Скорее всего, ничего не нужно делать, все само собой образуется и продолжится, ведь никого это не касается, только его самого и вот ее, этой маленькой женщины, и Зоя Анатольевна, давно украдкой наблюдавшая за ним, улыбнулась, пожелала доброго утра, и Вязелев, облегченно вздохнув, обрадовался.