Реабилитированный Есенин

«Шершеневич пришел минута в минуту.

Слушали его с самыми серьезными физиономиями.

– Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ и чистит форму от пыли содержания…

– Чего, чего?

– Слушай, Сережа! Не перебивай.

– … утверждаем, что единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов. Образ и только образ. Образ – ступенями от аналогий, параллелизмов, сравнений, противоположения – вот орудие производства мастеров искусства. Только образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спасает его от моли времени…

Декларация не слишком устроила меня и Есенина. Но мы подписали ее. Почему? Вероятно, по легкомыслию молодости».

Причем Мариенгоф первым из несогласных называет себя, а уж затем Есенина.

На самом же деле противником подписания такого текста декларации вместе с Есениным был четвертый из поэтов, чьи подписи впоследствии оказались под ней, – Рюрик Ивнев.

Рюрик (настоящее имя Михаил Ковалев) среди имажинистов был по возрасту самым старшим. Он родился также в дворянской семье в 1891 году в Тифлисе. Его отец – капитан русской армии – был помощником военного прокурора Кавказского военно-окружного суда. Мать, Анна Петровна Ковалева-Принц, являлась потомком голландского графа, приехавшего в Россию при Петре Великом. Отец поэта рано умер, и мать стала директором женской гимназии в городе Карсе. Михаил окончил кадетский корпус, учился в Императорском университете в Петербурге, но за публикацию революционных стихов вынужден был перевестись в МГУ. К моменту создания имажинизма имел три сборника стихов и книгу – роман «Несчастный ангел». Работал Рюрик Ивнев секретарем наркома по просвещению Анатолия Луначарского.

Сергей Есенин познакомился с Рюриком Ивневым во время своего первого приезда в Петроград в 1915 году. Юному поэту понравились его незамысловатые, но насыщенные содержанием, полные заботой человека о других людях стихи. Наподобие таких:

Не степной набег Батыя,
Не анчара терпкий яд —
Мне страшны слова простые:
«Нет мне дела до тебя…»

Сразу после переезда правительства в Москву легкий на подъем поэт-чиновник тут же отправился в Первопрестольную в качестве московского секретаря-корреспондента оставшегося пока в Петрограде наркома. Здесь его дружба с Есениным продолжалась.

Общее несогласие Есенина и Ивнева с отдельными положениями Декларации основывалось на отрицании Вадимом Шершеневичем содержания в стихотворении и его смысла. Главным для идеолога нового течения был образ, череда образов, которые можно было с одинаковым результатом читать как сверху вниз, так и наоборот. Такую же бессмыслицу «городил» и Мариенгоф. Здесь они были только союзниками, а не противниками: «Тема, содержание – эта слепая кишка искусства – не должны выпирать, как грыжа, из произведений. А футуризм только и делал, что за всеми своими заботами о форме, не желая отстать от парнаса и символистов, говорил о форме, а думал только о содержании…

Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейки из газет на картины…

Заметьте: какие мы счастливые. У нас нет философии. Мы не выставляем логики мыслей. Логика уверенности сильнее всего.

Мы не только убеждены, что мы одни на правильном пути, мы знаем его… Мы можем быть даже настолько снисходительны, что попозже, когда ты, очумевший и бездарный читатель, (курсив мой. – П. Р.) подрастешь и поумнеешь – мы позволим тебе даже поспорить с нами.»

Позже в статье «Буян-остров» Мариенгоф, полностью соглашаясь с этими постулатами, и как бы развивая их, напишет: «Одна из целей поэта вызвать у читателя максимум внутреннего напряжения, как можно глубже всадить в ладони читательского восприятия занозу образа. Подобное скрещивание чистого с нечистым служит способом заострения тех заноз, которыми в должной мере щетинятся произведения современной имажинистской поэзии».

Согласиться с такими «задачами поэзии» ни Есенин, ни Ивнев сразу не могли. Понадобились уговоры и доводы, что для повышения интереса читателей и слушателей, а это значит и своей известности, нужно, что называется подразнить гусей, выдать публике что-нибудь сногсшибательное. Но и, согласившись на уговоры собратьев по главенству образа, Есенин через некоторое время заявил, что он «слепую кишку искусства» не подписывал. А Рюрик Ивнев буквально через два месяца официально заявил через газету «Известия» о своем выходе из группы имажинистов.

Уже в зрелые годы Рюрик Ивнев в своей книге писал: «Но дружба с Есениным не помешала мне выйти из группы имажинистов, о чем я сообщил в письме в редакцию, которое было опубликовано 12 марта 1919 года в «Известиях ВЦИК» (№ 58). Оно было вызвано тем, что я не соглашался со взглядами Мариенгофа и Шершеневича на творчество Маяковского, которое очень ценил». (Ивнев, Р. У подножия Мтацминды. М., 1973. С. 61).

Думается, что решающую роль в принятии им такого решения все-таки сыграла огромная статья «Оглушительное тявканье» Адольфа Меньшого, опубликованная 12 марта, в «Правде», которая не оставила камня на камне от творчества Мариенгофа. (Речь о ней пойдет немного позже). Но Рюрик в данном случае слукавил: 12 марта, наверняка, прочитав статью в «Правде», он только написал письмо в «Известия», которое было там напечатано 16 марта 1919 года.

Это ли не доказательство того, что Рюрик Ивнев изначально не соглашался с текстом декларации, а не лживый Мариенгоф, который готов был как клещ держаться за любую несуразицу до последнего. Поскольку понимал: он считается литератором до тех пор, пока находится в имажинизме во главе с Сергеем Есениным. Отдели его от гения, и тут же все о нем забудут.

Глава VI

Акын красного террора

Посеешь ветер – пожнешь бурю.

    Библия

Спасибо, Ежов, что тревогу будя,

Стоишь ты на страже страны и вождя.

    Джамбул Джабаев

Подружившись с Мариенгофом, Есенин мог вместе с ним бывать у заведующего издательством ВЦИК Константина Еремеева, у заведующего Центропечатью, его земляка по Пензе Бориса Малкина, заведующего редакцией газеты “Правда” Георгия Устинова и у других высокопоставленных особ. Но не потому, что те восторгались его поэзией. Она нравилась народу и поэт получил широкую известность. Поэтому большевики были намерены всевозможными способами затащить его в свою веру, исподволь заставить воспевать подобно Демьяну Бедному, Василию Князеву, Владимиру Маяковскому и некоторым другим стихотворцам их революционные преобразования. Как позже бы сказали, участвовать в «одемьянивании литературы».

В редакции «Правды» Есенин просматривает все выходящие в то время в Москве газеты. С новыми знакомыми ведет беседы о поэзии, литературе, о политике, на другие темы. Его стихи принимают в солидные журналы и, даже если не печатают, выплачивают гонорар.

Больше других «заботится» о Есенине Георгий Устинов. Он живет в отдельном номере гостиницы «Люкс», где поэт не однажды оставался ночевать, и приглашает его поселиться здесь же рядом. Что Есенин и делает, уйдя из чердачной комнаты от Сергея Клычкова. Как оказалось потом, Устинов пригласил поэта сюда, чтобы проверить его отношение к новой власти, а в случае чего за ним здесь легче было бы следить. Когда же Есенин догадался об этом, он немедленно покинул гостиницу.

Чтобы скорее завладеть умами народа, вожди партии взамен разрушенных памятников «деятелям старого режима» решили установить новые. Поэтам и писателям прошлого, которые вышли из народа и в своем творчестве ратовали за политические перемены в России. Среди таких – Алексей Кольцов, Иван Никитин, Тарас Шевченко и др. Власти приглашают Есенина участвовать в открытии памятников. На торжестве поэт читает свои стихи, посвященные Алексею Кольцову, сразу же после выступления председателя Моссовета Льва Каменева.

Тогда же поэту дают правительственное поручение – написать «Кантату» в память о погибших красногвардейцах в ноябре 1917 года. Есенин пишет ее вместе с поэтами Сергеем Клычковым и Михаилом Герасимовым. Положенная на музыку композитором Иваном Шведовым, она была исполнена во время торжественного открытия мемориальной доски, выполненной скульптором Сергеем Коненковым, на Красной площади 7 ноября 1918 года.

Пользуясь моментом, Есенин вскоре обращается в Моссовет по поводу бытовой неустроенности не только своей, но и многих литераторов из народа, и находит понимание. В январе 1919 года ему для устройства «писательской коммуны» выдают ордер на шестикомнатную квартиру в Козицком переулке, где кроме него поселились писатель Сергей Гусев-Оренбургский, журналист Борис Тимофеев, поэт Рюрик Ивнев и писатель Иван Касаткин. Шестая комната являлась общей для всех и служила местом встречи гостей.

Тем временем Анатолий Мариенгоф по-прежнему любуется из окна своего кабинета происходящим на площади. А там, как он потом напишет в своих «романах», маршируют «каменными рядами латыши» под красными полотнищами с надписями: «Мы требуем массового террора!» Вдохновленный увиденным, он пишет стихи. Но пока что нигде их не печатает, а собирает для иного случая.

Помня задание своего непосредственного начальника Константина Еремеева, собирает у поэтов по одному-два стихотворения для сборника «Явь». Прежде всего взял у будущих собратьев по имажинистскому течению – у Сергея Есенина, Вадима Шершеневича и Рюрика Ивнева. Затем стал вести переговоры с теми, кто в перспективе, на его взгляд, мог бы также стать имажинистом. Ведь не зря же последняя фраза декларации после подписей названных поэтов, а также художников Бориса Эрдмана и Георгия Якулова звучала так: «Музыканты, скульпторы и прочие: ау?»

На предложение никому неизвестного «юного дарования из Пензы», по воле революционной ситуации оказавшегося в издательстве исполнительной власти России, откликнулись поэты Василий Каменский, Галина Владычина, Андрей Белый, Петр Орешин, Борис Пастернак, Сергей Спасский, Сергей Рексин, Александр Оленин и, конечно же, пензенский «имажинист» и друг по гимназии Иван Старцев. Да и мало ли еще нашлось бы желающих в то голодное и холодное время быть напечатанными в этом издании с обещанным хорошим гонораром.

Таким образом, в компании с имажинистами оказались поэты Андрей Белый, Василий Каменский, Борис Пастернак и некоторые другие, чьи дороги и в будущем пролегали вдалеке от этого литературного течения. Потому можно предполагать, что Мариенгоф и на этот раз солгал, сообщив в «Романе с друзьями» о том, что К. Еремеев изначально планировал сборник «Явь» только для мариенгофских «башибузуков». Вот что пишет по этому поводу в своей книге американский профессор Борис Большун:

«Остается лишь предположить, что Мариенгоф несколько исказил реальные события и “Явь” планировалась как обычный очередной поэтический сборник, где давалось место будущим имажинистам, и куда, для гарантии успеха, был приглашен такой крупный поэт, как Борис Пастернак».

Соглашаясь с первой частью этой фразы, считаем необходимым здесь же возразить Б. Большуну относительно второй ее половины. «Гарантировать успех сборника» благодаря стихам Б. Пастернака Мариенгоф даже не собирался. Иначе отвел бы ему не три страницы, а восемь, как, например, своему единомышленнику и соратнику Вадиму Шершеневичу или футуристу Василию Каменскому.

Во-первых, известность Б. Пастернака к концу 1918 года, несмотря на его 28-летний возраст не была слишком заметной. Его больше знали как сына академика живописи Л. О. Пастернака. К тому времени он выпустил всего лишь два сборника, когда С. Есенин имел уже шесть, хотя ему исполнилось только 23 года.

Во-вторых, и это главное, – у Анатолия Мариенгофа к Борису Пастернаку особых симпатий никогда не было. Скорее, наоборот.

В подтверждение сказанного приведем цитату из письма будущего «романиста» Сергею Есенину, когда последний находился вместе с Айседорой Дункан в зарубежной поездке. Оно было опубликовано автором во втором номере журнала имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном» (1923 год), который Есенин поручил ему редактировать:

«Знаешь, я кем последнее время восхищаюсь и кто положительно гениально пользует родное сырье и дурачит отечественных ископаемых – Борис Пастернак.

У человека лирического чувства на пятачок, темка короче фокстерьерного хвоста, чувствование языка местечковое. Зачастую такие строчки:

“Что ты не отчасти и не между прочим”
“Кышь в траву” и т. д.

Синтаксис одесского анекдота в интерпретации Виктора Хенкина.