Экзистенциализм. Период становления

Еще одна фигура, на которой можно было бы задержать внимание, говоря об истоках экзистенциализма, – Мишель Монтень, великий французский философ Возрождения, изобретатель столь дорогого для экзистенциалистов жанра – эссе. Как известно, само слово «эссе» означает «опыты», сам этот жанр особенно характерен для французской культуры (вспомним Паскаля, Ларошфуко, Лабрюйера, Камю…). Это вольные, не скованные рамками, исповедальные, афористические и часто художественные рассуждения о человеческой жизни, личности, смерти, свободе. Монтень – очень важная фигура, которую можно рассматривать как близкого предтечу экзистенциализма. Вот как глубоко и широко уходят корни этого философского направления.

Если бы среди вас вдруг оказался человек, который бы совсем ничего не знал об экзистенциализме, все равно он бы много о нем знал. Ведь вся русская культура XIX века абсолютно экзистенциальна. Прежде всего – Достоевский. Огромный резервуар тем, мыслей, сюжетов! Но не только Достоевский. Также и Пушкин («Маленькие трагедии»), Гоголь, Тютчев, отчасти даже такой совсем не экзистенциальный писатель, как Лев Толстой (если вспомнить его гениальную «Смерть Ивана Ильича»).

Ну, раз уж мы подошли к зарождению экзистенциализма, давайте на минутку сыграем в такую смешную игру. Она поможет доходчиво и наглядно представить родословную экзистенциальной мысли. Давайте представим, что философские течения – это живые люди. И если представить экзистенциализм человеком, то кто будет его родственниками? А кто – наоборот? Объясню, чем навеяно такое более чем вольное, даже «хулиганское» рассуждение. (Надеюсь, вы мне простите эту вольность?) Я – глубоко советский человек, выросший, увы, в глубоко советское время, когда нас заставляли читать из всех мыслителей одних только Ленина и Энгельса, и больше ничего, это считалось вполне исчерпывающим. У Энгельса была смешная, поверхностная и довольно легковесная статья, посвященная раннему христианству, где он позволил себе несколько игривое выражение: «Сенека был дядей христианства». Собственно, это выражение и вдохновило меня на то, о чем я сейчас вам скажу.

Можно сказать, что «бабушка» экзистенциальной философии – это культура романтизма. Вот тот родник, из которого появился не только экзистенциализм, но и другие антропологически и антисциентистски ориентированные философские течения. Поэтому, если подойти ближе к экзистенциализму ХХ и отчасти XIX века, то, конечно, надо начинать с романтиков. Вот с них мы и начнем уже через раз.

«Родители» – это «философия жизни». Прежде всего, Ницше, но также и Бергсон, Дильтей, Шопенгауэр. Но именно Ницше, как и Достоевский, является важнейшим предшественником! Экзистенциализм прямо вырос из «философии жизни», а «философия жизни» прямо выросла из романтизма. Разница между «философией жизни» и экзистенциальной философией исчезающе мала и условна. Скажем, испанского философа Хосе Ортегу-и-Гассета можно отнести как к «философии жизни», так и к экзистенциализму.

«Тетей» экзистенциализма можно назвать феноменологию Гуссерля. Экзистенциализм многое позаимствовал из нее, хоть и меньше, чем из «философии жизни». Из феноменологии Гуссерля вышли и Хайдеггер, и Сартр, и Мерло-Понти. Те из вас, кто как-то знаком с Гуссерлем, это увидят.

Это если говорить о предках. А если говорить о ровесниках, то я бы сказал так – «кузиной» экзистенциализма является герменевтика, она выросла прямо из «философии жизни», очень близкая родственница экзистенциализма. В некоторых фигурах они срослись – например, Хайдеггер, который имеет отношение и к экзистенциализму, и к герменевтике.

И теперь «брат и сестра» экзистенциализма, даже более близкие, чем герменевтика. «Братом» я бы назвал персонализм, философию персонализма. Прежде всего, это французский католический персонализм и философ Эммануэль Мунье. Очень близкий родственник экзистенциализма, они с персонализмом – близнецы-братья. Скажем, Бердяев себя называет и персоналистом, и экзистенциалистом. Он вместе с Мунье участвовал в издании ведущего журнала персоналистов – «L’esprit» («Дух»).

И наконец, родная «сестра» экзистенциализма – уже упоминавшаяся «диалектическая теология». Это течение в немецкой протестантской мысли, это Пауль Тиллих, Карл Барт, Рудольф Бультманн, Дитрих Бонхеффер и другие. Это те протестантские теологи, которые начитались Кьеркегора, из которого, как известно, вырос весь экзистенциализм, и сделали соответствующие выводы для христианства. Они восприняли ХХ век как катастрофу, и их христианство носит мужественный, апокалиптический характер, исходя из богооставленности человека, «смерти Бога» как базовой очевидности.

Вот такая генеалогия. Повторим. «Бабушка» – романтизм, «папа с мамой» – «философия жизни», «тетя» – феноменология, «кузина» – герменевтика, «братья и сестры» – персонализм, в основном католический и французский, и «диалектическая теология», в основном протестантская и немецкая.

Это, что называется, родня. А кто чужаки, враги для философии экзистенциализма?

Абсолютный антипод – это, во-первых, позитивизм, во всех своих бесконечных ликах и производных (второй позитивизм, третий позитивизм, неопозитивизм, постпозитивизм). Почему позитивизм? Он ориентирован на сциентизм, как известно. А экзистенциализм – антисциентистская философия. Позитивизм – это течение, которое ориентировано на научную экспансию, объективирующее познание. Позитивизм абсолютно безразличен к человеку и натурализует его, растворяет в природе (как, скажем, в социал-дарвинизме). А экзистенциализм начинает с того, что резко выделяет человека из мира, и поэтому они – абсолютные антиподы и будут биться всю дорогу.

Второй антипод экзистенциализма, в философии уже ХХ века, это структурализм (тоже со всякими своими «пост-», постструктурализмом и постмодернизмом). Понятно почему. Особенно они сошлись в схватке на французской почве. Франция – страна, где более всего расцвел экзистенциализм, и при этом одновременно родина структурализма. Структурализм говорит о над-, сверх-, вне-человеческом. Через человека действует что-то внечеловеческое – прежде всего, язык, речь, всякие анонимные и вечные знаковые структуры. А экзистенциализм как раз пытается сделать акцент на личности. Они противоположны по своим интенциям и во Франции жестко сталкиваются.

Куда сложнее отношения экзистенциализма с такими течениями ХХ века, как марксизм и фрейдизм (то есть психоанализ). Тут мы видим обоюдное притяжение и отталкивание. С одной стороны, экзистенциализм стремится как-то сочетаться союзом с марксизмом и фрейдизмом. Особенно ярко это видно на примере Сартра. Сартр, с одной стороны, что-то брал у Фрейда и увлекался марксизмом, были попытки их синтеза. А что такое, например, Франкфуртская школа? Это попытка синтезировать марксизм, фрейдизм и экзистенциализм в разных сочетаниях. Тот же Маркузе, тот же Фромм. Это были попытки гибридизировать их а-ля Мичурин: скрестить бульдога с носорогом. Но, как правило, попытки не очень удачные. Ведь бульдог с носорогом плохо скрещиваются. Даже у Сартра или Фромма.

С другой стороны, они противоположны. Почему? Потому что и марксизм и фрейдизм – это детерминистские философии. Марксизм говорит о том, что человек тотально детерминирован обществом, фрейдизм говорит, что человек тотально детерминирован биологией. А экзистенциализм – антидетерминистская философия, которая говорит о спонтанности, о самодетерминации человека. И в этом смысле они сражаются не на жизнь, а на смерть. Экзистенциализм категорически не разделяет ни марксистское желание свести человека к обществу или вывести человека из общества просто как функцию, как производную от него, ни фрейдовское высказывание «Анатомия – это судьба». (То есть уж если ты родился женщиной, то «человеком» тебе никогда не быть.) С этим экзистенциализм категорически не согласен. Он как раз говорит о не-биологичности, не-социальности или не только биологичности и не только социальности человека.

Второй момент, связанный с детерминизмом в марксизме и фрейдизме, – это их крайний редукционизм. Марксизм редуцирует человека до совокупности общественных отношений, фрейдизм редуцирует человека к природе – к инстинктам, бессознательному. А экзистенциализм – это радикально антиредукционистская философия. Человек ни из чего не выводится, ни к чему не сводится, ничем не определяется. В этом смысле экзистенциализм с марксизмом и фрейдизмом сражаются, спорят и не могут сойтись.

Вот краткое представление об отношении экзистенциализма к родным, врагам, друзьям и близким. Откуда он вырос, куда врос, с чем боролся, от чего отталкивался.

Теперь два слова о том, кто же такие экзистенциалисты.

Первый философ, с которого мы начнем нашу следующую встречу, философ, которого я очень люблю и который, на мой взгляд, в самом начале модерна сказал все то плохое, что мы можем сейчас сказать в самом конце модерна о модерне, который является для нас невероятно современным, хоть и жил в XVII веке, – это Паскаль. В разговоре об экзистенциализме я всегда начинаю не с Монтеня, не с Сократа, не с Августина, а с Паскаля. Блез Паскаль – одинокая ласточка, которая весну не делает. Но тем не менее о нем я хочу поговорить.

Затем, поговорив немного о романтизме, мы сразу прыгаем из XVII века в XIX. И, конечно, ключевая фигура тут – Сёрен Кьеркегор, это Дания, первая половина XIX века. Тоже философ абсолютно одинокий, частный, никому не известный, всеми забытый. Как и Паскаль, это философ, переоткрытый в ХХ веке. Но дальше об этом подробнее.

Паскаль, Ницше, Кьеркегор, Достоевский – это все какие-то «несвоевременные мыслители», одиночки, чудаки, «сумасшедшие» (иногда они и в самом деле сходили с ума, как Ницше, не вынеся ужаса открывшихся им бездн). Они шли против своего времени и временем беспощадно отбрасывались.

А всерьез экзистенциализм начинается на рубеже ХХ века. И первые две страны, где он вызревает в религиозных формах, – это Испания и Россия. Испания – это две фигуры: великий испанский философ, писатель Мигель де Унамуно, и самый знаменитый испанский философ ХХ века Хосе Ортега-и-Гассет, ученик и оппонент Унамуно. И одновременно с этим зарождается экзистенциализм в России, и тут два имени, всем известные: это Николай Александрович Бердяев и Лев Исаакович Шестов. (Сразу скажу о Шестове: ударение в его фамилии можно ставить и так и сяк, поскольку Шестов – это псевдоним. Когда он жил в России, был Ш?? стов, когда переехал во Францию – стал Ш?сто?вым).

Еще один философ раннего экзистенциализма, который прожил долгую жизнь, практически весь XX век, – это Мартин Бубер. Философ немецко-еврейский, то есть еврей по происхождению и религиозным взглядам и немец по культуре и воспитанию.

В 20–30-е годы экзистенциализм развивается в Германии. Это те два великие имени, которые я не раз уже называл: Карл Ясперс и Мартин Хайдеггер.

А в 30-е годы немецкий экзистенциализм подхватывают французские философы, и Франция дает целую плеяду. Я назову только пять ключевых фигур экзистенциализма, а говорить мы с вами будем, увы, только о трех из них. Это, конечно, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Габриэль Марсель, Симона де Бовуар, подруга Сартра, выдающаяся писательница и философ, и Морис Мерло-Понти, тоже их друг, полуфеноменолог, полуэкзистенциалист.

Из второй половины ХХ века можно назвать некоторых эпигонов экзистенциализма. Это, прежде всего, итальянский экзистенциализм, и крупнейший его представитель – Николо Аббаньяно, и немецкий экзистенциалист – Отто Больнов. Они сильно уступают своим предшественникам. О них я знаю немного и совсем не буду ничего говорить (хотя их книги сейчас изданы на русском, и при желании вы можете их посмотреть). Но, пропустив их в нашем курсе, мы ничего принципиально не теряем.

А теперь будем приближаться к сути экзистенциальных проблем. Какие вообще проблемы называются экзистенциальными? В чем их специфика?

Я уже высказал такое утверждение, что экзистенциалист – это человек, который определенным образом говорит об определенных проблемах. Понятно, что это проблемы человека. Из той родни экзистенциализма, которую я описал раньше, видно, что он входит в поток антисциентистских, антропологически ориентированных течений современной философии, вышедших из великой культуры романтизма. То есть «философия жизни», герменевтика и так далее. Так в чем же специфика проблемы человека в экзистенциализме? Ведь, казалось бы, человеком занимались все со времен Сократа и до современности.

Во-первых, что важно, экзистенциализм рассматривает человека не как род. Он рассматривает человека как личность, как индивида. Скажем, все знают философа Людвига Фейербаха. Он тоже говорил о человеке. Но Человек Фейербаха – это род человеческий, Человек с большой буквы, Человек как порождение природы, натуралистическое существо. А экзистенциализм говорит о человеке как об индивиде – это очень существенно. Основатель экзистенциализма, Кьеркегор скажет, что в природе род стоит над индивидом, а в мире людей все наоборот – индивид выше рода. Кьеркегор говорит: «Никто не может заменить меня перед Богом». В мире людей Человек-индивидуальность выше, чем Человек-род. Это сразу одно отличие, одна специфическая черта экзистенциального рассмотрения человека.

Второй очень важный момент: о человеке в традициях Нового времени, у Декарта, у Канта, чаще всего говорится исключительно как о познающем субъекте. То есть, как хорошо сказал Дильтей о Канте, «у его человека разлит жидкий сок разума в жилах». Это не живой человек, это только познающее существо. Философия Нового времени пошла по пути гносеологизации, от бытия она делает излишний крен на познание. С этого начал Декарт, когда сказал: «Мое бытие удостоверяется моей мыслью». Особенно Кант совершает этот поворот в сторону гносеологии. Важно не то, что есть, а то, что мы познаем. Человек – это прежде всего познающее существо. Гносеология «скушала» онтологию, особенно ясно это видно в XX веке, причем – увы! – гносеология, все больше сводящаяся только к рабскому и некритическому обслуживанию философии науки. Экзистенциализм говорит, что человек – это полнокровная личность. Человек единичный, смертный, чувствующий, любящий, страдающий. Уникальный. Экзистенциализм хочет вернуть человеку человека не как род, а как индивида. Не как просто познающее существо, а как существо полновесное. Страдающее, смертное, свободное!

В центре экзистенциальной философии стоит рассмотрение специфики бытия человека. Это кажется банальным – бытие человека, человек как род бытия. Но, во-первых, ХХ век и Новое время в целом все больше уходит от бытия. У Канта это произошло окончательно. Хайдеггер даже скажет, что современность – это полное «забвение бытия». И вообще, в философии мало кто сейчас занимается онтологией. А экзистенциализм онтологичен, и уже в этом смысле он идет против философского мейнстрима. Особенно интересно, что речь идет не просто о бытии в традиционных категориях: субстанция, материя, дух – а именно о бытии человека как личности. Человек не выносится из мира как стоящий над миром познающий субъект, а рассматривается как человек в мире. Познание рассматривается как бытийный акт. Вспоминая древнюю римскую пословицу – «сначала жить, а потом философствовать». Познание человека рассматривается как один из атрибутов человеческого бытия – не так, что человек дистиллируется, рафинируется, мы берем у него познание и говорим о познающем субъекте, и все остальное нам не важно, а мы возвращаем человека в мир и мир возвращаем человеку. Человек как часть мира, причем специфическая часть, открытая миру. Мы не говорим о человеке абстрактно, анонимно, объектно. Мы говорим о человеке как о субъекте, о личности, о бытии, находящемся в мире, выходящем в мир в поисках смысла. Человек как особый род бытия. «Сначала жить, а потом философствовать». Это онтологизация философии, а с другой стороны – ее персонализация, рассмотрение человека как части реальности, но весьма специфической части!

Очень важный момент, характерный для всей философии ХХ века – попытка преодолеть субъект-объектность, ту, что характерна уже для философии после Декарта. Декарт сказал: вот мир, мертвый объект, природа, мы ее постигаем, познаем, подчиняем. Эта природа пассивна, мертва, обезбожена, обездушена. И есть человек-субъект, и между миром и человеком – стена. И вся философия ХХ века делает мучительные попытки преодолеть эту субъект-объектную разделенность. По-своему это делает эмпириокритицизм (через понятие «опыта», где уже нет субъекта и объекта), по-своему феноменология (через понятие «жизненного мира» – полновесного и дорефлексивного, в котором мы себя находим) и по-своему экзистенциализм. Он пытается преодолеть субъект-объектное противопоставление, потому что человек и есть, и познает. Экзистенциализм пытается докопаться до глубинных дорефлексивных пластов человека, до того, где еще не начинается разделение: «вот я, вот мир». Не «я отдельно, мир отдельно», а «я в мире, мир через меня».

А сейчас я позволю себе поговорить о том, о чем я очень люблю говорить, поскольку во мне очень сильна моя историческая ипостась. Философия, конечно, всегда говорит о вечном (поэтому ее вопросы – «вечные вопросы», не знающие окончательных ответов). Но существует-то она во времени! И те или иные «вечные вопросы» могут или актуализироваться, выходить вперед, или надолго предаваться забвению. Так что в философии, в истории философии есть не только вечное, но и временное, преходящее. Философия, как говорил Гегель, это душа культуры, ее самосознание. Или можно сказать так: философ – это свидетель. Подумайте, какое хорошее слово «свидетель». Свидетель свидетельствует. В юриспруденции свидетель дает показания на суде, в богословии первые христиане-мученики – «свидетели истины» («??????» по-гречески), они своей смертью свидетельствовали о Христе. А философия свидетельствует о нас, о времени. И сейчас мы поговорим не о вечном, а о временном. О чем говорит экзистенциализм ХХ века, что он говорит нам о нашем времени, о нас, о современном человеке? В каком контексте он возник? И для меня очень важна эта сторона философии вообще, экзистенциальной в частности.

Если до этого я говорил о философских корнях, о генеалогии, об истории философских направлений, то сейчас мы немного поговорим о социокультурном контексте появления экзистенциализма. С одной стороны, мы говорим: экзистенциальные вопросы, экзистенциально мыслящие люди, тот же Вийон или Монтень, были всегда. Но экзистенциализм, как огромное могучее течение, в середине ХХ века завоевал значительнейшее место в культуре, стал самой влиятельной из всех философий. Он же не с неба свалился, он был чем-то вызван. Помните, когда неузнанный Гамлет спрашивает у могильщиков на кладбище: а на какой почве сошел с ума принц Гамлет? Они говорят: да на этой же, на датской. На какой почве появился экзистенциализм? Откуда он, собственно, взялся? Отдельные экзистенциалисты были всегда. Но почему в XIX веке экзистенциалистов – Достоевского, Кьеркегора или Ницше – воспринимали как сумасшедших, а в ХХ веке вдруг перестали так воспринимать? Напротив, в них увидели пророков, не «несвоевременных» философов, а наиболее «современных»!

Итак, социокультурные аспекты появления экзистенциализма. Здесь я могу увлечься, ведь эта тема бездонна. Я буду говорить очень тезисно, пунктирно и декларативно, но, во-первых, это естественно для введения, во-вторых, подробнее вы меня спросите потом, в конце.

Думаю, ни для кого из вас не секрет, что мы живем в эпоху глубочайшего кризиса в истории. Кризиса культуры, кризиса цивилизации, кризиса человечности, кризиса человечества. Этот кризис носит беспрецедентно глобальный и всеобъемлющий характер, охватывая всю планету и все сферы человеческого существования. Ничего подобного еще не бывало в истории. Ведь даже когда в первые века нашей эры в агонии мучительно умирала Античность и современникам казалось, что наступает конец света, все же в других частях мира (например, в Китае) сохранялись свои цивилизации, которые даже и не подозревали о крахе Рима.

Истоки и причины этого кризиса самые разные философы обозначают немного по-разному. Хайдеггер говорил – «забвение бытия», Ницше – «смерть Бога», Фромм говорил о «больном обществе, порождающем больного человека». Этому кризису ставят разные диагнозы. Кризису, который обычно в учебниках по философии стыдливо обозначается таким невинным и бесцветным эвфемизмом, как «глобальные проблемы современности». Мы говорим: ах, природа исчерпывается, ах, угроза атомной войны, ах, этнические конфликты, ах, тоталитарные режимы, ах, мировые войны!

Но это все – верхушка айсберга. Ортега-и-Гассет говорил «массовое общество», «восстание масс», Шпенглер говорил о «закате Европы», Бодрийяр говорил «общество потребления», Маркузе – «одномерный человек». Все это – попытки с разных сторон описать кризис, показать разные его аспекты и проявления. Можно говорить о потребительстве, о массовой культуре, об индустриализме, о забвении бытия, о смерти Бога, о постмодернизме (то есть, буквально, о времени «после настоящего», эпохе исчерпанности всех ценностей и крушения всех идентичностей) – это все разные псевдонимы и попытки описания некоего катастрофического процесса, который имеет место. Можно говорить о конце Нового времени, конце модерна, полной исчерпанности и крахе его смыслов. Две мировые войны и угроза третьей, уже атомной, войны и тоталитарные режимы, концлагеря, упадок культуры, потерянность человека и проблема отчуждения, рост суицидов, обессмысливание, дегуманизация, наркотизация. Это эпоха глубочайшего кризиса, тотальной катастрофы. Глубокий упадок искусства, упадок философии, упадок фундаментальной (неприкладной) науки в современном мире – о чем все это сигнализирует? Это, прежде всего, тема обесчеловечивания и обессмысливания, потому что человек – это существо, которое не может жить без смысла. И этот смысл исчезает. Наступает, как говорит экзистенциальный психолог Виктор Франкл, «экзистенциальный вакуум». Человек обесчеловечивается. Например, модные сейчас трансгуманисты бодро говорят о скором вытеснении человека совершенными киборгами, бессмертными и ловкими, но, по мне, их оптимизм симптоматичнее и жутче любого безысходного пессимизма.

Дело даже не в том, что техносфера заменила человеку биосферу и отделила его от нее, подменила ее. Дело в том, что из человека уходит все то, что обычно связывалось с человеком: свобода, непосредственность, творчество. Не нужно даже никакого восстания машин, описанного в фильмах «Терминатор» или «Матрица». Сам человек все больше превращается в машину. Уходит спонтанность, свобода. Какая свобода в мире, где царствует рынок, царствуют бюрократы? Какая божественность человека, если Бога нет и никто в него не верит? Какой смысл жизни, если единственный смысл жизни потребителя – это быть таким же, как все, и потреблять? Все то, что традиционно считалось человеческим, исчезает. Сам человек поставлен под вопрос, как никогда раньше.

Сошлюсь на экзистенциального философа, которого уже называл, Мартина Бубера. В своей книге «Проблема человека» Бубер очень удачно говорит, что в самосознании человека можно выделить два типа периодов. Один тип он называет «периоды обустроенности», а второй – «периоды бездомности». Что такое периоды экзистенциальной обустроенности, по Буберу? Не всегда человек для себя проблематичен, не всегда человек для себя – мучительный вопрос. Есть огромные периоды в культуре, в истории, когда человек не является для себя проблемой, когда он растворен в каких-то надчеловеческих смыслах. Например, в Античности человек – часть полиса, часть космоса, тут нет проблемы. Потом приходят Средние века. Человек – часть Божественного мира, мир конечен, все под присмотром Бога, все по плану. Человек – Божественное существо и осмысляется через свою Божественность и грехопадение. Опять период обустроенности. Подобные периоды порождают таких философов как Аристотель, Спиноза, Фома Аквинский. А есть периоды экзистенциальной бездомности. Когда старый мир рухнул и человек оказался как тростинка на ветру. Все непонятно: кто я и зачем? Достоевский писал: «Важно не просто жить, а зачем жить». И тогда появляется Августин Блаженный, который начинает мучительно спрашивать: «А кто я такой, зачем я здесь?» Или Паскаль, который говорит: «Что такое человек перед бесконечностью?» Или Достоевский в эпоху кризиса и разложения гуманизма.

ХХ век – период невероятной экзистенциальной бездомности человека. Из всех определений философии, а их тысячи, я больше всего люблю одно (совсем не похожее на «определение») и очень часто над ним размышляю. Это определение дал великий немецкий романтик Новалис, а потом его подробно комментировал Хайдеггер. Новалис однажды сказал: «Философия – это стремление быть повсюду дома». Что значит «быть дома»? Это значит: жить осмысленно, ощущать мир как нечто целое, чувствовать свою живую сопричастность к чему-то.

ХХ век – эпоха конца Нового времени, конца модерна, это эпоха чудовищной экзистенциальной бездомности. Очень важная метафора в философии Габриэля Марселя – «человек из барака». Это миллионы людей – человеческая пыль, выбитая из своего жизненного мира. Беженцы, мигранты, жертвы войны, жертвы индустриализма, жертвы насилия. Люди, которые жили в каком-то доме, у них были родственники, традиционное общество, привычный и родной ландшафт. И вот они выброшены из своего мира. Вместо дома, в котором жили пять поколений их предков, безликая стандартизированная жилплощадь, джунгли больших городов, все эти наши «Вавилоны». Фактическая бездомность. Это эпоха, которая ставит вопрос: а кто такой человек, а нужны ли мы нам? Погибнет ли человек физически или метафизически? Превратится в бесчувственного робота? Или будет стерт с лица Земли в ядерном Апокалипсисе? Отравит всю планету и сам задохнется под руинами своей Вавилонской башни прогресса, науки и техники? Будет атомизирован рынком и низведен до вещи? Подавлен чиновниками? Обессмыслен Машиной? Достоин ли и хочет ли человек жить или пора завершать и закрывать этот неудачный, зашедший в безнадежный унылый тупик проект? Именно такие эпохи порождают вопросы о смысле, вопросы экзистенциальные. А кто такой человек, а есть ли свобода, а есть ли у человека какое-то достоинство? И в чем это достоинство? Раньше мы черпали его в своей Божественности, но ведь после Ницше всем известно, что «Бог умер».

Ну а теперь скажу о том же самом, но немного иначе. Давайте оглянемся в XIX век. Век, когда большинство мыслящих европейцев уже всерьез не относились к Богу, ходили в церковь по привычке. Но нельзя жить без веры. И на место христианской веры пришли разные квази-эрзацы, квазимифы, квазиидолы. Кто же занял место умершего христианского Бога? XIX век – это для нас важная точка отсчета, высшая точка модерна и капитализма. Это век, в котором то общество, которое зародилось в XVII веке и расцвело в XVIII веке (веке Просвещения и великих революций), достигло своей вершины.

Какие мифы питали человека XIX века? Уже не вера в Бога, но вера в разум. Наиболее ярко это выражено у Гегеля: «Все действительное – разумно, все разумное – действительно». В мире и в человеке главное – разум. Разум всемогущ и всеблаг, тотален и активен!

С верой в разум связана другая слепая вера – сциентистская. Наука села на трон религии. Особенно хорошо это видно в позитивизме, менее ярко – в марксизме. Метафизика провалилась, религия обанкротилась. И на место религии теперь претендует наука. Это наиболее очевидно у отца позитивизма и социологии Огюста Конта. Наука садится на трон религии и… сама тут же превращается в новую квазирелигию: наука «познает» весь мир и скоро исцелит его раны, ответит на все его вопросы, покорит природу человеку, создаст чудо-технику, заменит естественный мир искусственным «дивным новым миром», а потому миром должны править новые жрецы – ученые! Захватывающие перспективы! Самый яркий пример – это, конечно, позитивизм и, отчасти, марксизм с его пресловутым «научным социализмом» и тотальной научной социальной инженерией. Рука об руку с рационализмом идет сциентизм. «Наука исправит мир, решит все вопросы». Якобы мир тотально разумен и якобы наука его сегодня-завтра постигнет!

Третий базовый миф, неразрывно связанный с двумя первыми, рационалистическим и сциентистским, – это прогрессистский. Бездумная вера в прогресс. (А как ехидно говорил Ницше: «Прогресс – идея современная и, следовательно, ложная».) Что такое «прогресс», все понимают по-разному. Просветители, марксисты, гегельянцы, позитивисты – все по-своему. Но одно связано с другим: наука и техника – двигатель прогресса, разум и индустрия – двигатель прогресса. Как писал Вольтер: «Все может стать благим – вот наше упованье!» Все идет неизбежно, как паровоз по накатанным рельсам, в хорошую сторону: от тьмы к свету, к добру, счастью, справедливости. Как пелось в советской песенке: «Завтра будет лучше, чем вчера!» Этот процесс можно немного подтолкнуть, ускорить (помните «прогрессоров» в фантастике Стругацких?), а можно подождать. Но все неизбежно будет хорошо, потому что прогресс не остановить! Разум не остановить! Науку не остановить!

Итак, вера в разум (рационализм), вера в науку (сциентизм), вера в прогресс (прогрессизм) как в нечто само собой разумеющееся и фатальное – вот credo, вот мифологический символ веры просвещенного европейца XIX столетия. Это очень опасный и жутковатый комплекс идей, потому что человеку в нем совсем не остается места. Это самоуспокоенность, самодовольство. Вера в прогресс, вера в науку, вера в разум как нечто само собой разумеющееся, неизбежное. Как вы понимаете, это обессиливает личность, лишает ее ценности и смысла, снимает с нее выбор. Это «общие места», топосы для всей философии и культуры XIX века, нечто несомненное.

И когда изредка появлялись такие странные люди, как Ницше, Достоевский и Кьеркегор, которые говорили: мы живем на вулкане, мир колеблется, все трясется, и необходимо пробудить в самодовольном мещанине чувство трагического, осознание того, что жизнь – это непредсказуемая авантюра с неизбежным трагическим исходом», – им презрительно отвечали: «Вы с ума сошли! Вы – мракобесы! Как можно не верить в науку, не верить в разум, сомневаться в поступи прогресса?»

И вот наступил ХХ век, век бесповоротного краха Нового времени, его базовых ценностей, аксиом и смыслов. И все начало вдруг рушиться. Как вы знаете, ХХ век наступил в августе 1914 года, с пушками и залпами Первой мировой войны. Наступил как понятие духовное, а не хронологическое. Сложный вопрос, когда он закончился? Одни считают, что в 1989 году, с распадом советского блока: другие считают, что в 2001 году – с 11 сентября. Не будем сейчас говорить о том, когда и чем закончился ХХ век. Но важно и бесспорно, когда он начался. В августе 1914 года. И начался тотальный кризис. Все пошло вразнос. Новое время с его мифами начало сыпаться, как карточный домик. (Позже Адорно горько спросит: как можно писать стихи или философствовать в мире после Освенцима?)

Чуть раньше августа 1914 года начался кризис в святая святых Нового времени – науке: на грани XIX–XX веков рухнула механистически-детерминистская картина мира. Атом оказался делимым. Появились Планк и Эйнштейн, замаячила теория относительности. Вся реальность стала зыбкой, мир «поплыл», начал уходить из-под ног и дематериализовываться. Параллельно с этим под натиском индустриально-капиталистического катка окончательно рушится традиционное общество. Человек выбит из всех прежних социальных связей. Рухнули община, большая семья, традиционная мораль и коллективная солидарность. Начинается мировая война. Миллионы людей гибнут непонятно за что, другие десятки миллионов ранены или изгнаны. Гуманизм, пацифизм, европоцентризм, интернационализм оказываются пустыми и никчемными, бессильными фантомами. Буржуазные либералы верили, что в Европе большая война невозможна, марксисты верили, что, поскольку «у пролетариев нет отечества», рабочие разных наций не будут убивать друг друга. Но все оказалось иначе! Возникают людоедские тоталитарные режимы: фашизм, большевизм, нацизм. И продолжать верить в прежние идеалы и догмы (и твердить, что «разум победит», «прогресс неизбежен», а «человек – это звучит гордо») может только законченный идиот. Это век глубочайшего крушения идеалов и ценностей модерна.