Последняя реальность

Последняя реальность
Пётр Таращенко

Ткань повествования сочетает сновидения и фрагменты реальной жизни так органично, что их сочленения психологически размыты и теряют видимые границы, а сама проза приобретает некие новые качества сна наяву. Этот пограничный мир эмоционально насыщен и полон страстей. Он сюрреалистичный и странно обыденный одновременно. Он притягателен, из него не хочется выходить. Разве что некоторые вполне допустимые жизненные обстоятельства вдруг определятся с пронзительной неизбежностью, и этот мир исчезнет. А вместе с ним исчезнет и главный персонаж рассказа.

Пётр Таращенко

Последняя реальность

У меня сильно похудели руки – стали совсем слабыми. Вчера, например, когда я ставил чайник на плиту, я слил половину воды в раковину – мне не донести полный чайник эти два метра. Я знаю теперь: я не просто старый, я – древний старец.

По привычке брею лицо. И думаю: зачем на моём небольшом лице столько кожи? Я расправляю морщину и вижу там, внутри – ещё две… Что же дальше: на дне этих двух уже созрели новые?

Не прав Экклизиаст, недавно понял я. Во многой мудрости много безразличия, а не печали. Я беспечален. Мне порой являются светлые сны моей прекрасной молодости. Когда в крови гулял полный набор чудных гормонов допаминового ряда. А тело было гибким и послушным. И чувства, которые я переживал во сне, были несравненно более мощными, чем чувства в реальной жизни!

О, эти сны!

Я ждал их как божьей благодати, а когда они навещали меня – они являлись – каждая клеточка моего естества пела!

Это были сны-символы. Моя вторая жизнь проходила в переливах первородных стихий – воды, воздуха, земли и огня. Она была полна страстного и сладкого любовного морока по желанным, но странно недоступным подругам, ускользающим в полутёмных аллеях старых парков, за каменным углом старой кирхи, в цветущих яблоневых садах…

Ночная тайная жизнь порой несла в себе очевидную опасность, но испуг не воспринимался всерьёз, напротив: страх становился лакомым и волнующим переживанием. Каким-то удивительным образом я всегда владел ситуацией и мог управлять событиями. Более того, связывать сновидение с реальностью, вить непрерывную нить моего бытия.

Это была работа. Сновидения нужно было вплести в грубоватый хост обыденной жизни. Но вначале их нужно было поймать! Почувствовать по движению глазных яблок момент быстрого сна, главного признака сновидения, и выйти – вынырнуть! – из него.

И когда мне это удавалось, я фиксировал сон случайным огрызком карандаша на обрывке газеты или на полях примостившегося на прикроватной тумбочке «Улисса» Джойса. Я читал его который год и никак не мог дочитать. Просто продолжал чтение по глупой привычке всё доводить до конца. Были почеркушки и на ветхом почтовом конверте с маленькой фиолетовой почтовой маркой республики Rikefuta, подарке грека-репатрианта старика Цубанаса. Нет такой республики, как выяснилось после долгих поисков по филателистическим каталогам и географическим справочникам. Чёрт побери: нет такой республики!

Я оставлял летучие строчки на любых случайных поверхностях, где может оставить след карандаш или шариковая ручка. Эти заметки казались мне бесконечно ценными, некой частью моей духовной плоти, некой скрепой между моей реальной жизнью и событиями сновидений, определяющей полноту моего существования без обидных лакун.

Два-три слова, записанные вкривь и вкось, мгновенно воскрешали картины сновидений и ощущения во всей их полноте – цвета, запаха и даже вкуса!

Бывало, в них жила некая угроза, но, сдобренная толикой абсурда, она приобретала оттенок любопытной странности, и sic! – не пугала, но просто озадачивала.

Вот,

запись на странице 112 «Улисса»: «…

ниндзя и Бирюзовое море».

Крошечная искорка вспыхивает на периферии сознания, и я вплетён в некую дополненную реальность.

… странно эклектичное пространство: плоское бирюзовое море с полумесяцем кораллового рифа прямо передо мной. Несколько крупных чаек с истеричными криками выясняют отношения. Где я? Индокитай? Суматра? Соломоновы острова? А море, соответственно, Коралловое? Но сухая земля под ногами, полупустыня с редкой колючкой в качестве неброского декора, – совсем аравийская земля, пахнет Ближним Востоком, сиротскими лепёшками на перегоревшем масле, антисанитарным кебабом, приторным рахатом. И совершенно азиатский, арочный проём двери в заброшенном строении, в дешёвом стиле «Багдадского вора», где в паре шагов от своих видавших виды мокасин я увидел добродушного уродца вершков десяти ростом. Но, несомненно, человекообразное существо. И рядом злобного коротышку-ниндзя, вывернувшего из-за дверной фрамуги с пугающей грациозностью. После пары предварительных пассов он накрыл черным кимоно растерянного гнома, который завозился под ним, пытаясь освободиться от противоестественных и страшных объятий, пискнул что-то невразумительно-жалобное и затих. Ниндзя-победитель нырнул за угол, и я увидел миниатюрную, но совсем не игрушечную смерть: детская грудная клетка была разломана, словно мыльница, а на месте маленького сердца зияла чёрная пустота.

Через пару месяцев была у меня ещё одна встреча с жестоким воителем. В полном боевом обмундировании он входил в слегка подбеленную бирюзу моря и я, презрев страхи, двинулся за ним. Однако стервец был пловцом прытким, догнать его было нелегко ещё и потому, что черное кимоно вдруг выцвело, растворилось в меднокупоросной влаге, и неожиданно близко, в нескольких гребках от себя, мне увиделась золотистая и какая-то волосатая рыбина: гигантский вуалехвост, поражённый волосом-паразитом. Я повернул к берегу, неожиданно далёкому, и почувствовал прибрежное течение, сносившее меня в сторону глубокого ультрамарина. Впрочем, испуг оказался напрасным: пологая отмель обозначилась прямо передо мной с подозрительной готовностью, и всё окончилось благополучно: по мелкой воде в несколько минут я достиг плоского каменистого берега.