Старая записная книжка. Часть 2

* * *

6 августа

Я писал сегодня Жуковскому:

«Чувство, которое имели к Карамзину живому, остается теперь без употребления. Не к кому из земных приложить его. Любим, уважаем иных, но все нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным средоточием круга нашего, всего отечества. Смерть Наполеона в современной истории, смерть Байрона в мире поэзии, смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется.

Странное сличение, но для меня истинное и не изысканное! При каждой из трех смертей у меня как будто что-то отпало от нравственного бытия моего и как-то пустее стало в жизни. Разумеется, говорю здесь, как человек, – часть общего семейства человеческого, не применяя к последней потере частных чувств своих. Смерть друга, каков был Карамзин каждому из нас, есть уже само по себе бедствие, которое отзовется на всю жизнь; но в его смерти как смерти человека, гражданина, писателя, русского, есть несметное число кругов, все более и более расширяющихся и поглотивших столько прекрасных ожиданий, столько светлых мыслей».

* * *

8 августа

Вчера ездили мы с Карамзиным в Tischer, по-эстляндски Tisker, любимое место мое в окрестностях Ревельских. За Тишером мыза какого-то Будберга. Сей (прости мне, Боже, прегрешение) полусумасшедший и полупьяный барон принял нас очень ласково и даже трогательно. Узнав, что с нами были дети Карамзина, заплакал он и с чувством подходил к ним, говоря, что никогда не забудет удовольствия, принесенного ему чтением его сочинений.

Он пленился моей зрительной трубой – просил меня, чтобы я по смерти своей завещал ему ее, хотя, между прочим, он и теперь лет шестидесяти. Вот и предсказание мне на раннюю смерть! Вино и безумие внушают дар истины и пророчества! Как бы то ни было прошу наследников моих исполнить данное мной обещание и по смерти моей отослать зрительную трубку, оправленную в перламутр, к Будбергу, живущему за Тишером.

Тишерская скала в руках богатого человека была бы местом замечательным, т. е. со стороны искусства, потому что теперь, обязанная одним рукам природы, она уже местоположение прекрасное. Начать бы с того, что устроить хорошую дорогу от города, пробить несколько дорожек по скале с верха до низа, построить несколько красивых домиков, чтобы населить жизнью пустыню.

Громады камней на скале образуют разные виды: здесь высовываются они карнизами, тут впадинами вроде ниши, здесь поросли частым лесом – живописной рябиной, орешником. Русский Вальтер Скотт мог бы избрать окрестности Ревеля сценой своих рассказов.

* * *

12 августа

Вчера ездили мы на Бумажное озеро. Влево от него род башни, в которой по преданию были заложены монах и монахиня, убежавшие из монастырей своих и пойманные на том месте. Основанием башни, или столба – огромный дикий камень. Посередине в башне в рост человеческий два камня дикие с изображением на каждом грубо вырезанного креста.

Не доходя до этого места близ озера нашли мы нечаянно эхо удивительной звучности и верности: я закричал к коляске, отставшей доехать до нас. Слова мои с такой ясностью и твердостью были повторены, что Катенька (Карамзина), которая была в нескольких шагах от меня, думала, что она не расслышала ответа кучера. На стих:

Je ne m'attendais pas, jeune et belle Zaire,

(Я не ожидал, юная и прекрасная Заира)

эхо без малейшего изменения отвечало последнее полустишие. Барышни перекликались с ним тонкими голосами, и эхо точно передразнивало их. Все выражение, все ударения, переливы голоса передаются нам в неимоверной точности. Вот романтические материалы: озеро, закладенная любовь монаха и монахини и эхо самое предательское.

* * *

В полсутки с небольшим проглотил я четыре тома: Осады Вены, сочинение мадам Пихлер – Le siege de Vienne de Madame Pichler, traduit par M-r de Montolieu. He стоит Вальтера Скотта, хотя и есть желание подражать ему.

Характеры Зрини, Людмилы, сестры ее Катерины, Сандора Шкатинского хорошо обрисованы; в особенности же два первые. История искусно, без натяжки сливается с романом. Описание осады Вены живо. Сцены: цыганская, прений в кабинете Леопольда, борений Зрини с самим собой, плавание Людмилы, свидание ее с мужем, заточенным и безумным, живописно начертаны.

Вообще есть какой-то холод, чувство задето, а не проникнуто. Не бьет эта лихорадка любопытства, тоски, жадности, увлекательности, которая обдает читателя Вальтера Скотта, единственного умеющего сливать в своих романах историю поэтическую и поэзию историческую эпопеи, деятельность драмы то трагической, то комической, наблюдательность нравоучителя, орлиный взгляд в сердце человеческое со всеми очарованиями романтического вымысла.

Может быть, Вальтер Скотт – превосходнейший писатель всех народов, всех веков. Карамзин говаривал, что если заживет когда-нибудь домом, то поставит в саду своем благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие, внушенное им в чтении его романов.

* * *

Дрезден, 20 августа, 1827

Выписка из письма А. И. Тургенева.

«Пробежал сегодня акафист Иванчина-Писарева нашему историографу. И за намерение отдать справедливость спасибо. Но долго ли нам умничать и в словах и полумыслями? Жаль, что не могу сообщить несколько строк сравнения Карамзина с историей Вальтера Скотта и изъяснение преимуществ пред последним. Они перевесили бы многословие оратора.

Но спасибо издателю за золотые строки Карамзина о дружбе, а Ивану Ивановичу (Дмитриеву) – за выдачу письма его. Я как будто слышу его, вижу его говорящего: «Чтобы чувствовать всю сладость жизни и проч.»… Одно чувство и нами исключительно владеет: нетерпение смерти. Кажется, только у могилы Сережиной может умериться это нетерпение; этот беспрестанный порыв к нему. Ожидать, и ожидать одному, в разлуке с другим, тяжело и почти нестерпимо. Ищу рассеяния, на минуту нахожу его, но тщета всего беспрерывно от всего отводит, ко всему делает равнодушным. Одно желание смерти, т. е. свидание, все поглощает.

Вижу то же и в письмах другого, но еще сильнее, безотраднее. Приглашение Катерины Андреевны (Карамзиной) возвратиться огорчило, почти оскорбило меня. Или вы меня не знаете, или вы ничего не знаете.

И отдаленный вас о том же просит (сохранить портрет Сергея Ивановича). Теперь у него только часы его. Он смотрит на них и ждет. Недавно писал, что больно будет расстаться с ними, умирая. Вот слова его из письма в Париж к графине Разумовской: «Мое горе, мое отчаяние заставили вас принять решение приехать. Ну что же? Видели вы когда-нибудь в доме для умалишенных людей с расстроенным умом, погруженных в меланхолию, находящихся всегда в одиночестве, никого не желающих видеть и с кем-либо разговаривать. Разве врачи вызывают для их лечения их родственников и друзей? Нет, их оставляют в том же положении, наедине с их болезнями». Это не удержало, а решило ее ехать к нему».

* * *

Стихи Сергея Муравьева:

Je passerai sur cette terre
Toujours triste et solitaire
Sans que personne m'ait connu,
Ce n'est qu'au bout de ma carriere,
Que par un grand trait de lumiere
L'on saura ce qu'on a perdu.

(Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир,
Кого лишился он.)

* * *

Остафьево. 12 июля 1831 г.

«В этом есть несправедливость, даже неблагодарность (речь г-на Ксанвье в защиту Ламенэ). Как любой другой, я люблю равенство. Между тем существуют спасительные привилегии, которые терпят и даже почитают, когда они идут на пользу и к славе общества. Привилегия гения – той же природы: гений это солнце, которое освещает при условии, что иногда оно обжигает…

* * *

Материалы для романа

Видя его, нельзя было не чувствовать, что пронзительные взоры его читают в глубине сердца; но он похож был на древних жрецов, которые читали во внутренности жертвы, растерзав ее прежде.

* * *

Я жил в обществе, терся около людей; но общество и я – мы два вещества разнородные, соединенные случайностью, мы не смешиваемся. И потому ни я никогда не мог действовать на общество, ни оно на меня.

Меня люди не знают, и я знаю их по какому-то инстинкту внутреннему. Сердце мое при встрече с некоторыми сжимается наподобие антипатического чувства иных зверей при встрече со зверями враждебными: лошадь вернее всякого натуралиста угадает в отдалении волка.

* * *

Часы повешены на стене, стрелка наведена на такой-то час: указание свидания.