Старая записная книжка. Часть 2

Эта вечность, эти права и вольности частью ниспровергнуты указом. Остается только отменить 15 пункт дворянской грамоты: «телесное наказание да не коснется благородного».

* * *

У нас запретительная система государствует не в одном тарифе, но и во всем. Сущность почти каждого указа есть воспрещение чего-нибудь. Разрешайте же, даруйте иногда хотя ничтожные права и малозначительные выгоды, чтобы по губам чем-нибудь сладким помазать.

Дворянская грамота, дарованная Екатериной, не отяготительна, не разорительна для Самодержавной власти, но и ее приняли как благодеяние, а вы и этот медный грош обрезали. Власть должна быть сильна, но не досадлива.

* * *

Перовский делает какое-то новое положение о б….х. Оно, может быть, хорошо и нужно для общественного здравия. Но кому будет поручен надзор за ними и за исполнением установленных правил? Полицейским чиновникам…

Прежде чем писать уставы, приготовьте блюстителей и исполнителей этих уставов, а то вы, как крестьянин Крылова, сажаете лисицу стеречь курятник.

* * *

Изо всех наших государственных людей только разве двое имеют несколько русскую фибру: Уваров и Блудов. Но, по несчастью, оба бесхарактерны, слишком суетны и легкомысленны… Прочие не знают России, не любят ее, то есть не имеют никаких с ней сочувствий. Лучшие из них имеют патриотизм официальный, они любят свое министерство, свой департамент, в котором для них заключается Россия – Россия мундирная, чиновническая, административная.

Они похожи на сельского священника, который довольно рачительно, благочинно совершал бы духовные обряды в церкви во время служения, но потом не имел бы ничего общего с прихожанами своими; а сколько еще между ними и таких священников, которые совершенно безграмотны и валяют обедню с плеча.

Вся государственная процедура заключается у нас в двух приемах: в рукоположении и рукоприкладстве. Власть положит руки на Ивана, на Петра и говорит одному: ты будь министром внутренних дел, другому – ты будь правитель таких-то областей, и Иван и Петр подписывают имена свои под исходящими бумагами. Власть видит, что бумажная мельница в ходу, что миллионы номеров вылетают из нее безостановочно, и остается в спокойном убеждении, что она совершенно права перед Богом и людьми.

* * *

Одна моя надежда, одно мое утешение в уверении, что они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе, который с твердостью, с самоотвержением сносил их как временное зло, ниспосланное Провидением в неисповедимой своей воле. Надеяться, что они когда-нибудь образумятся и здесь, безрассудно, да и не должно. Одна гроза могла бы их образумить. Гром не грянет, русский человек не перекрестится.

И в политическом отношении должны мы верить бессмертию души и второму пришествию для суда живых и мертвых. Иначе политическое отчаяние овладело бы душой.

* * *

Как в литературной сфере Блудов рожден не производителем, а критиком, так и в государственной он рожден для оппозиции. Тут был бы он на месте и лицо замечательное. В рядах государственных делателей он ничтожен.

* * *

Список с подлинного собственноручного письма к графу Витгенштейну, главнокомандующему 2-й армией.

15 декабря 1825 г. С.-Петербург

«Граф Петр Христианович!

Вам известна непоколебимая воля брата моего Константина Павловича, исполняя которую, я вступил на его место.

Богу угодно было, чтобы я вступил на престол с пролитием крови моих подданных; вы поймете, что во мне происходить должно и верно будете жалеть обо мне. Что здесь было, есть то же, что и у вас готовилось и что, надеюсь, с помощью Божией, вы верно помешали выполнить. С нетерпением жду от вас известий на счет того, что г. Чернышов вам сообщил. Здесь открытия наши весьма важны и все почти виновники в моих руках. Все подтвердилось по смыслу тех сведений, которые мы и от г. Дибича получили.

Я в такой надежде на Бога, что сие зло истребится до своего основания.

Гвардия себя показала как достойно памяти ее покойного благодетеля.

Теперь Бог с нами, любезный граф; моя доверенность и уважение к вам давно известны, и я их от искреннего сердца здесь повторяю.

    Ваш искренний Николай».

В сем письме, между прочими ошибками, замечательна следующая: все почти виновники, вместо: почти все виновники. И точно, в числе было немало почти виновников. Гвардия себя показала etc. Да кто же, кроме части гвардии, и начал возмущение?

* * *

Как трудно найти у нас людей, которые сознавали бы признаваемые ими правила с последствиями, из них истекающими. Многие, например, осуждают указы Карла X и оправдывают сопротивление народа, к коему служили они поводом, а между тем предают анафеме июльскую революцию, воцарение Филиппа и прочие последствия. Но разве эта революция не вся заключается, как в полном зародыше, в этом сопротивлении?

Если Карл X уступил бы, отменил бы именные указы и признал бы законным вооруженное вмешательство народа, – разве этим самым не провозгласил бы правило народного суверенитета? Разве он, после своего поражения и преклонения воли своей перед волей народа, мог бы удержать в себе царское достоинство, целость прав своих и святость догмата легитимности? Отречение его за себя и за преемника своего в мирное время, в законное время могло бы быть действием свободным и обязательным для народа; но тут не он уже был хозяин, или, по крайней мере, полный хозяин; следовательно, не мог он располагать царством и будущим, когда и настоящее уже не в его руках было. Все держится и все сцепляется между собой.

* * *

Иезуитский послушник Иван-Ксаверий Гагарин говорил Тургеневу в S. Acheul (сент. 1844), что между прочими причинами, довершившими его направление к Римской церкви, главнейшие: полемические и апологетические сочинения преосвященного Филарета (Разговор испытующего и проч.) и книга Андрея Муравьева Правда etc., на которую он написал замечания по ее появлению, сообщенные Тургеневу еще в 1842 году, а потом про себя подробное опровержение.

* * *

Прежде нежели делать ампутацию, должно промыслить оператора и приготовить инструменты. Топором отрубишь ногу так, но вместе с тем и жизнь отрубить недолго.

У нас хотят уничтожить рабство. Дело прекрасное, потому что рабство язва, увечье; но где у вас врачи, где инструменты? Разве наша земская полиция, наша внутренняя администрация готовы совершить искусно и благонадежно эту великую и трудную операцию? В этом заключается вся важность вопроса.

* * *

Перед домом, который занимает Киселев, есть панорама Парижа. Кто-то спросил Меншикова, что это за строение? Это панорама, отвечал он, в которой Киселев показывает будущее благоденствие крестьян государственных имуществ.

* * *

Когда Киселев отнял у Канкрина лесной институт и дачу, которую он для себя устроил, Канкрин сказал, что это министерство не только имуществ, но и преимуществ.

Вронченко рассказал мне, что Канкрин, говоря о нем в Париже с нашим поверенным в делах, Киселевым, хвалил его способности, но прибавил: боюсь, что он будет слишком любострастен к министрам.

Он хотел сказать: подобострастен.

* * *

Bressan хотел дать для своего бенефиса «Manon de Lorme», уже пропущенную с некоторыми обрезками театральной цензурой и графом Орловым. Волконский потребовал пьесу и показал ее государю. Она подана ему была 14 декабря. Он попал на место, где говорится о виселицах, бросил книжку на пол и запретил представление.

* * *

14 ноября 1845. Вчера я был у графини Канкриной при открытии духовного завещания покойного графа. Из посторонних лиц были еще приглашены П.И. Полетика и сенатор граф Кушелев-Безбородко. Завещание написано в сентябре 1842 г. все собственноручно графом Канкрином по-русски.

Начинается оно тем, что всем состоянием своим обязан он милостям государей, и особенно ныне царствующего императора, следовательно, все благоприобретенное, и что может он располагать им по желанию своему.

Жене оставляет он дом, кажется, какую-то деревню и весь капитал свой; все прочее ей же в пожизненное владение, но без отчуждения.

С чувством особенной любви и нежности говорит он о жене своей, благодарит ее за попечения ее о нем, о воспитании детей, коим, к сожалению своему, не мог он, по многотрудным своим государственным заботам, заняться как желал бы того; извиняется перед нею, если по своему холодному или суровому нраву (не помню с точностью выражения) не был он всегда внимателен к ней, как бы следовало.

Говорит, в одном месте, о трудах, понесенных им для любезнейшей нашей России, и о неприятностях, кои он испытал особенно в последнее время, прибавляя: неприятелей имею, но их не заслужил.

Наличными деньгами, то есть билетами кредитных установлений, оставил он менее пятисот тысяч рублей на ассигнации. Графине известны были городские толки о бесчисленных миллионах, оставленных графом, – и она при гласила нас именно с намерением, чтобы были свидетелями того, что по духовному завещанию откроется, и для того, чтобы оправдать память мужа.