Тамбовский Робин Гуд

– Он бешеный! – не тронулся с места амбал.

– Хотел бы я глянуть на тебя, если бы ты два месяца бетон таскал, а тебе бы ни копейки не заплатили, – спокойно и негромко проговорил седой. – Не от хорошей жизни он на стройку приехал. Развяжи.

Амбал стал развязывать меня, а я думаю, сейчас развяжет, ох и врежу я орлу, другой глаз выбью, пусть убивают потом. Орел как чувствует, держится подальше от кресла. Только освободили меня, я вскочил и к орлу, а седой каким-то образом, я и заметить не успел, вмиг подсек меня, и я полетел к ногам орла. Амбал и орел навалились на меня, снова скрутили.

– Видал, я говорю, бешеный, – пыхтел амбал.

– Отпустите! – строго приказал им седой, и мне: – Сядь!

Они отпустили, я сел. Седой повернулся к директору.

– Ну, все, Михалыч, можете идти наверх. Ребят тоже забери. Я один поговорю…

– А как же… – начал Михалыч.

– Ничего, он успокоился… Двадцать тысяч приготовьте ему.

Они ушли. Седой сел напротив. Смотрел он на меня слева, искоса, сверлил своим жутким глазом, потом усмехнулся:

– Хорошо обработали? Больно?

– Терпимо, – буркнул я.

С амбалом и орлом я только злость и ненависть чувствовал, а тут понял, что не только отпустят, но и зарплату получу, расслабился, и вдруг жутковато стало. Будто передо мной сам черт сидит. Умом я понимал, что это он меня спас, но почему, зачем, что ему от меня надо. Не за душой ли моей пришел. Не по себе стало рядом с ним.

– Ребята у Михалыча тренированные, стреляют, не задумываясь, а ты к нему в кабинет живой вошел. Где научился? – спрашивает седой.

– В армии.

– Где служил?

– В Чечне.

– Спецназ?

– Снайпер.

– Вот как? И много уложил?

– Не считал.

– Не честолюбивый, значит?

– Не к чему считать было.

– И все же, человек двадцать упокоил за два года?

– За год. Первый год меня учили… За три месяца поболе двадцати набралось, а потом я по особо важным ходил.

– Интересно… И часто мазал?

– Я не мажу.

– Это ты врешь, все мажут.

– Я не мажу.

– Может, проверим? – в жутком глазу горела искра интереса.

– Давай пистолет, – расхрабрился я.

– Это потом, поговорим сначала. Значит, ты из Масловки, Протасов. Кто у тебя отец-мать, братья-сестры, расскажи поподробней.

Я стал рассказывать, он останавливал, уточнял. Когда я сказал, что мать у меня Анохина, он как-то странно хмыкнул:

– Не может быть?

– Как это не может, точно, – удивился я.

– Ну ладно, ладно, дальше…

– Ты так и не узнал, кто это был? – перебила Наташа. – Может, это какой-нибудь родственник Анохиных.

– Я потом его только два раза видел…

– Давай дальше… Я представить не могла, что ты такое пережил.

– Расспросил он меня обо всем. Даже о разных, непонятно для чего ему нужных, мелочах выспрашивал, потом говорит с усмешкой:

– Не передумал стрелять? Руки не дрожат после побоев?

– Ничего, постреляю с удовольствием, – отвечаю, хорохорюсь.

Вывел он меня из подвала, в туалет отправил умыться, привести себя в порядок, а сам ушел в кабинет к Михалычу. О чем они говорили, не знаю, но когда я вернулся из туалета, две сторублевых пачки ждали меня на столе. Седой кивнул на них, бери, и протянул руку Михалычу, прощаясь. Мы сели в джип с темными стеклами, водитель ждал его в машине. Седой сел рядом с ним, я – сзади.

– Куда сейчас? – спрашиваю я.

– В тир.

– Меня брат ждет на вокзале.

– Подождет. До поезда еще три часа. Успеем.

Больше он ничего не говорил, ни о чем не спрашивал. Только фанты налил в стакан, дал напиться. Я обнаглел, буркнул:

– Водочки бы сейчас.

– Балуешься? – оглянулся седой.